Горька помолчал и ровно проговорил, глядя на дверь:
– А я жалею тебя.
– За что?
– А если бы камень тебе в лоб? Если бы черепушка пополам?
– Но он же не попал… Он же не знал про меня. Он вообще не думал!
– Вот потому и гад, что не думал…
– Но ты же сам говорил… Ты сам его оправдывал! Когда про бутылку…
– Оправдывал? – Горька усмехнулся. – Я просто объяснил. И про него, и про себя.
– Не трогай ты его, он сейчас беззащитный.
– Мы все беззащитные, – откликнулся Горька.
– Почему? – удивился Журка.
– А нет, что ли? Что хотят с нами, то и делают. Захотели – погладили, захотели – пинка дали…
"Опять с отцом не поладил", – догадался Журка и сказал:
– Если тебе плохо, на других-то зачем кидаться…
– А вот я такой, – усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.
– Какой "такой"?
– А вот такой. Подлый, – безжалостно сказал Горька.
– Ты чего ерунду-то городишь?
– Ерунду так ерунду. Значит, дурак… – как-то неохотно отозвался Горька. – Тебе-то что?
– Как это "что"?
– Ну, я тебе кто? Брат, бабушка, мать родная?
– Я думал, ты мне друг, – тихо сказал Журка.
– Я? Да ну-у… – Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. – Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…
– Не мели чушь! – крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.
– Да нет, не чушь, – вздохнул Горька. – Она тебе, наверное, уже письмо написала…
– Ну… написала. А что такого?
– А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.
– У нее тоже висит: она, я да ты. Втроем.
– Ну да. Я там шутом нарисован.
– Горька… Ну ты чего? – виновато сказал Журка. – Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…
– В пьесе-то мог…
Журка сказал осторожно:
– Иринка уехала, мы остались двое. Неужели нам теперь ссориться?
– Разве мы ссоримся? – будто бы удивился Горька. И вдруг спросил: – А ты мою фотографию повесил бы? Как Ромкину?
– Зачем? – испуганно спросил Журка.
– Ну, если бы… я, как Ромка…
– С тобой сегодня что? Заболел или не выспался?
– Ты не вертись, ты скажи, – усмехнулся Горька и опять блеснул глазами из-под медных волос.
Журка помолчал и проговорил неохотно:
– Я не хочу… про такое. Знаешь, Горька, я немного верю в приметы. Поэтому лучше не надо…
– Надо. Не вертись, – заупрямился Горька. – Я, может, тоже верю. И мне как раз надо. Только честно.
Журка украдкой сложил в замок пальцы, чтобы не случилось беды, и честно сказал:
– Да, повесил бы. А ты как думал…
Горька вроде отмяк немного. Что-то хотел сказать, но открылась дверь, и вышла медсестра. Спросила у Журки:
– Как зовут братишку-то? Мне надо карточку заполнить, а он с открытым ртом сидит и только гыкает.
– Братишку? – растерялся Журка. – Я не знаю… Он не братишка.
– Мы с ним случайно, – разъяснил Горька. – Просто нас попросили покараулить, чтобы не сбежал.
– Странно… А он сказал, что который в желтой рубашке, тот брат. Значит, не поняла… А как зовут-то вашего приятеля?
Журка с Горькой переглянулись. Журка виновато пожал плечами.
– Ну и ну! – неласково сказала медсестра и скрылась.
Все это перебило прежний разговор Журки и Горьки. Теперь они сидели потупившись и молча. Журка запоздало расцепил пальцы.
Минуты через три медсестра вывела мальчишку. Сказала ему:
– Видишь, ничего страшного. А послезавтра будет совсем пустяк. Пломбу заменим, вот и все. Приходи к девяти… – Она глянула на Журку и сухо сообщила: – Между прочим, его зовут Валерик.
На крыльце Журка спросил у Валерика. Спросил не сердито, а даже смущенно:
– Ты почему сказал, что я твой брат?
– Я не говорил, – пробормотал Валерик.
– Ну да, не говорил. Она же сказала…
– Она меня спросила: "Там твои друзья сидят?" А у меня же рот открыт был, а за щекой вата…
– Ну и что?
– Я говорю: "Ых…" Ну, значит, "нет". А она опять: "Может, там твой братишка есть?" Я опять сказал "ых". Она, наверно, подумала, что это "да"… Потом опять говорит: "Это который в желтой рубашке?" А я опять…
Он впервые сказал подряд несколько фраз. И вдруг будто испугался такого многословия – замолчал.
– А ты опять: "Ых", – закончил за него Горька. И снисходительно разъяснил:
– Это она тебе зубы заговаривала, чтобы ты кресло не промочил со страха… Штанишки сухие?
Журка наградил Горьку злым взглядом и больше не смотрел на него. Стал смотреть сбоку на Валерика. Тот опять шел понурый и покорный – готовый вынести все, что ему приготовлено. Он был похож на печального Буратино, только без колпачка и длинного носа.
Журка все отчетливее чувствовал, что "молния" родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).
– Слушай, а ведь не ты бросил камень, – уверенно сказал Журка.
– Я… – откликнулся Валерик. – Если бы не я, тогда я бы не признался… – Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: – Стекло на машине, оно выпуклое… За ним людей не видать совсем, только все в нем отражается. Все мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно…
– Врешь ты все, – резко сказал Горька. – Все ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.
Валерик мотнул головой.
– Нет… Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу…
– Куда ты денешься? – насмешливо проговорил Горька. – Позовут – и пойдешь. А не пойдешь – они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.
Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.
– Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.
– Какой храбрый! – усмехнулся Горька. – А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.
Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:
– Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый… А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила… за это… Я и то молчал.
Горька возразил:
– Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.
– Да? – тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.
– Она жалеет, конечно. Потом, – хмуро объяснил Валерик. – "Сыночек, сыночек…" А сперва, если разозлится, то себя не помнит. У нее нервы…
Горька грубовато сказал:
– А чего молчал-то? Наоборот, надо было орать. Кто-нибудь заступился бы.
– Не, – серьезно возразил Валерик. – Тогда бы соседи услыхали. А они на мамку и так сердятся. Они на нее письмо писали, что пьет и меня обижает… Чтобы меня у нее отобрали в интернат. А если отберут, она куда без меня?.. Да она теперь совсем редко пьет, а они писали, чтобы нашу комнату себе забрать…
Дальше пошли молча. Как раньше: по сторонам Журка и Горька, а между ними мальчишка в синей рубашке с латунными пуговками и цветными колечками на кармашке. Только это был уже не "волчонок", не "диверсант" и не "пленник", а Валерка…
На старинном здании банка висели большие часы. Горька увидал их и будто споткнулся:
– Ой-ей! Братцы! Мне же к маме на работу забежать надо! – Он поспешно зашагал вперед и вдруг оглянулся на Журку. Сказал скованно:
– Я, может, вечером зайду. Можно?
– Да ты что спрашиваешь! – обрадовался Журка.
– Может, ночевать останусь. Ладно?
– Да, конечно! Ты обязательно приходи!
– Ладно. Пока! – И он, стуча полуботинками, побежал к остановке, где как раз шипел и дергал дверцами автобус…
Автобус увез Горьку, а Журка подумал, что Горькина мать сегодня не на работе. Суббота. И уехал Горька потому, что с ним что-то не так. А может быть, просто не захотел больше обижать Валерика? Или подумал, что Журку с Валериком надо оставить одних? Зачем? Чтобы он, Журка, мог принять какое-то решение?
Троллейбусная остановка была рядом с автобусной. Журка спросил у Валерика:
– Деньги у тебя есть?
– Зачем?
– На дорогу.
– У меня талоны есть… – Валерик потянулся к синему кармашку с колечками.
– Ну и хорошо. Садись на "шестерку" и кати домой.
Валерик широко открыл глаза – не черные, а темно-темно-коричневые. Шепотом спросил:
– А как… твой папа?
– Ну зачем ты моему папе? – со вздохом сказал Журка. – Ты что, всерьез думаешь, что он будет на тебя в суд подавать?
Валерик низко опустил голову и проговорил:
– Правда не будет?.. Мама за стекло уже деньги заплатила… И за лечение может, если надо…
– Вон идет "шестерка", садись, – сказал Журка. Троллейбус распахнул двери, но оттуда сердито донеслось:
– Дрынка!
Валерик будто обрадовался:
– Мне на этом нельзя.
– Подождем.
Валерик переступил тонкими ногами и опять спросил нерешительно:
– А он правда… он мне… ничего?
Журка подумал.
– Ты где живешь?
– Я? На "Сельмаше".
– Адрес какой?
– Я… Механизаторов, четыре. Квартира два.
– Ну и ладно. Если чего, я тебя найду… Да не бойся… Только не вздумай связываться опять с этим Репой и с другими дураками. А то снова вляпаешься.
– Не… я не буду, – сказал Валерик.
Потом он уехал в тяжелом пузатом троллейбусе, а Журка пошел домой. С облегчением, но в то же время с досадливым чувством, будто недоделал что-то важное. А что – не знал.
Опыт разговора с открытым ртом
– Это ты, Журавель? – спросил отец из кухни, когда Журка вернулся. Журка заулыбался: чуть ли не впервые в жизни он услыхал от папы свое журавлиное прозвище. Не слишком точное, правда, но разве в этом дело?
– Угу, – откликнулся он и остановился в дверях кухни. Отец, нагнувшись над раковиной, мыл тарелки: видимо, он только что пообедал.
Журка несколько секунд смотрел на отцовскую спину. Потом весело сказал:
– Ты удобно стоишь…
– Чего?
– Ничего-ничего. Так и стой, – засмеялся Журка. И с разбега прыгнул отцу на спину. Тот крякнул, тряхнул плечами, но Журка вцепился прочно.
– Ты что, обалдуй! Чуть тарелку не грохнул. – запоздало закричал отец. – Вот мама бы дала нам… Ну-ка слазь!
– Не-а… – отозвался Журка. – Ты меня лучше прокати.
– Ю-рий…
– Ну что "Юрий"? Почти двенадцать лет Юрий. А ты прокати, ты меня давно не катал. Все равно не слезу.
– Орясина, – проворчал отец, и Журка понял, что он старается не улыбаться. – Тебя уже на прицепе возить надо…
Потом отец покорно вздохнул, подкинул Журку на спине и ухватил под коленки. Журка взвизгнул – пальцы были мокрые и холодные. Отец тяжелыми шагами грузчика понес его через квартиру. Посреди большой комнаты Журка вдруг сказал:
– Постой, папа… – И прямо в ухо отцу прошептал: – Помнишь мальчика, который сегодня с нами был?.. Папа, это он бросил камень в машину.
Широкая спина затвердела. Журка медленно съехал с нее, встал перед отцом и, глядя ему в грудь, перебирая пуговки на его рубашке, рассказал все, что было. Потом поднял глаза.
– Я, папа, сказал ему, чтобы ехал домой, не дрожал больше. Он и так намучился.
Отец хмыкнул, потирая украшенный заплаткой подбородок. Сказал растерянно:
– Вот ведь, надо же… А с виду такой цыпленок.
– А он такой и есть, – отозвался Журка. – Просто все у него получилось как-то… будто все против него.
– Ну и ладно, что уехал, – задумчиво сказал отец. – Я с ним как бы стал говорить? Это дело тонкое… педагогическое. Только у меня вот какая мысль…
– Какая? – встревожился Журка.
– Может, ему лучше было бы, если бы его от матери забрали? Если она с ним… так вот обращается.
– Не знаю, папа… – нерешительно проговорил Журка. В самом деле, откуда он мог знать? – Папа, он же ее любит. Если его заберут, она совсем… А он будет думать: как она там без него? Что у него будет за жизнь – каждый день в тоске…
– А сейчас у него хорошая жизнь?
– Ну, нет, конечно… Но все-таки не один. – Журка опустил глаза и, подавив смущение, признался:
– Я бы без мамы не смог…
Отец моргнул, неловко улыбнулся, шевельнул губами, словно хотел спросить: "А без меня?"
Журка молча ткнулся лбом ему в грудь.
Маленький Максимка боком сидел на трехколесном велосипеде и насупленно поглядывал на подходившего Журку.
– Почему Федота не пхинес?
– В дхугой хаз…
– А ты не дхазнись…
– Не буду, – согласился Журка. – А ты чего сердитый?
– Жизнь такая, – меланхолично откликнулся Максим. – Одни непхиятности… В велосипеде тохмозов нет. На дом наехал, колготину похвал. Видишь, дыхка… – Он дернул коленкой.
– Чепуха, – утешил Журка.
– Тебе чепуха, а мне от мамы влетит.
– Не влетит, пойдем.
Лидия Сергеевна обрадовалась Журке и Максима ругать за "дыхку" не стала.
– А Валерий как раз фотокарточки глянцует, которые на вашем спектакле снимал, – сообщила она. – Иди посмотри. По-моему, неплохо получилось.
Но Валерий Михайлович сидел, запершись, в ванной и попросил Журку подождать. А то следом за ним проникнет в ванную некая личность, а здесь провод у глянцевателя не заизолирован…
– "Некую личность" я пойду поить молоком, – сказала Лидия Сергеевна. – Журка, а может быть, и ты хочешь?
– Ой, правда хочу! – сознался Журка. – Я сегодня пообедать позабыл. Столько было дел.
Лидия Сергеевна дала ему, кроме молока, макароны с сыром и поинтересовалась:
– Что за дела?
– Всякие разные, – вздохнул Журка. Подналег на макароны и стал рассказывать по порядку: про утреннюю репетицию и Эмму Львовну с телевидения; про Валерика и его мать; про то, как ходил в поликлинику. Только про смутный разговор с Горькой и про неясное беспокойство, которое осталось после Валерика, рассказывать не стал. Он вовсе не хотел что-то скрывать от Лидии Сергеевны, но не знал, как объяснить ей свою тревогу… Зато он охотно и весело рассказал про последний разговор с отцом.
– Ну вот… Значит, совсем помирились с папой? – тихонько спросила Лидия Сергеевна.
– Угу… – смущенно сказал Журка. И вдруг пришло к нему громадное облегчение. Только сейчас. Словно именно в эту минуту растаяла, испарилась тяжелая ледяная корка, которая привычной холодной тяжестью давила на него столько месяцев подряд. Он сам поразился этой неожиданной и небывалой легкости. Удивленно и обрадованно глянул на Лидию Сергеевну.
Она поняла его радость, улыбнулась навстречу, ласково сказала:
– Ну и славно… Все теперь будет хорошо.
Но в ее голосе Журка уловил усталость. Лидия Сергеевна, видимо, догадалась об этом. Качнула головой, провела по лицу ладонями, виновато призналась:
– Ох, и устала я, Журка…
– А почему? Что случилось? – Он быстро повернулся к ней вместе с табуреткой.
– Да ничего особенного. Просто сессия на носу, зачеты пошли, а я в этом семестре закрутилась с хозяйством, лекций напропускала. Теперь столько учить приходится, просвета не видно… Ох, уйду я, Журка, на заочное.
– Куда? – испугался он.
– На заочное отделение. Чтобы работать в школе, а в институте только экзамены сдавать и контрольные работы.
– Но тогда еще труднее будет, – рассудительно заметил Журка.
– Труднее… и легче. Я, Журка, по школе скучаю. Ты рассказываешь про все ваши дела в классе, а я так бы и побежала туда. Понимаешь, я как будто в чем-то виновата…
– В чем? – удивился Журка.
– Трудно объяснить… Наверно, у меня такой нелепый характер. Все кажется, будто я ребят бросила.
– Кого? Нас? Но ведь все равно же…
– Да нет, вообще ребят… Ну, вот будто война идет, а я в тылу сижу. Вроде бы делом занята, да не самым главным… Хотя это, конечно, очень громкое сравнение…