Кира выслушала мой рассказ, а потом спросила:
— Слушай, а мама твоя, она когда родилась?
— В 61-м году. Мама — поздний ребенок, бабушке уже сорок лет было.
— А как твою маму зовут?
— Марина Алексеевна.
Кира вдруг засмеялась:
— Наверное, бабушка твоя ее не Мариной звала, а Маруськой, да? Сумасшедшая все же у тебя бабуля!
Я хотел ответить Кире, что ничего смешного в этом нет, но почему-то промолчал.
Мама так и не пришла. Надо спать. Кажется, уже светает. В июне ночи короткие.
Гуль
Японские художники всю жизнь учатся рисовать ровный круг. Мне Паша рассказал.
По-моему, это очень глупо с их японской стороны.
Есть циркуль. Или можно взять стакан, поставить его и аккуратненько обвести. Получится ровный круг.
А всю оставшуюся жизнь можно потратить на что-нибудь другое.
Но Паша это мне не просто так говорит. Он все такое рассказывает, когда мои уроки проверяет и сердится:
— Муху покатали на карусели, пока у нее башка не закружилась, а потом обмакнули в чернила и пустили плясать по твоим тетрадям. Гуль, ну нельзя же так коряво! Вот это у тебя что? «П» или «Н»? Японцы…
Я сто миллионов раз слышала про японцев. Или про китайцев, как их там…
Но Паша все ворчит и ворчит.
Конечно, Паше хорошо. Он и рисовать умеет, и писать красиво, калеро… каглира… ка-гли-ра-фически…
В нашем первом «В» за всеми после уроков приходят мамы или бабушки. А ко мне приходит Паша.
Он появляется в классе после звонка с четвертого урока и говорит нашей Софье Тимофеевне: «Здравствуйте, Софья Тимофеевна», а она ему всегда отвечает: «Здравствуйте-здравствуйте, Павел Васильич!» И улыбается. Софья Тимофеевна уважает моего Пашу, называет его по отчеству, как будто он взрослый человек. Хотя он еще не взрослый, я это понимаю.
Потом Паша уходит, у него еще два или три урока, потому что старшеклассники учатся дольше, чем мы, а я жду его в продленке.
Делаю домашние задания и немножко читаю.
А потом Марианна Вениаминовна, которая руководит продленкой, говорит:
— За тобой твой нянь пришел.
Она так шутит.
И мы с Пашей идем домой.
Иногда по дороге в киоске на углу нашей улицы он покупает мне кока-колу и чипсы, а иногда я прошу купить, а он вдруг начинает говорить, что это мусорная еда. Что от колы с чипсами в желудке будут дырки. Как в дуршлаге — во-о-от такие дырки. И руки разводит в стороны на метр.
Не бывает же таких дырок, правда?
И вообще я заметила: разговор про дырки заходит, если у Пашки деньги карманные уже кончились.
Я очень люблю момент, когда старший брат забирает меня из школы. Но это сразу и радостный, и грустный момент — так бывает в жизни. Больше всего мне жалко, когда за мной Паша приходит, а за Мишей его мама не приходит. Мама иногда забирает его сразу после уроков, иногда через два часа, а иногда вообще вечером. Вот и случается, что я уже домой иду, а Миша на продленке остается. Тогда он спрашивает:
— Гуль, созвонимся?
Я киваю.
И Миша остается за нашей партой у окна один.
Я вообще люблю только двух мужчин на свете. Пашу — потому что он мой брат. И Мишу — потому что он мой друг.
Вечером я звоню Мише.
— Знаешь, — говорит Миша, — а я за один день научился стрелять из лука! Мама купила мне лук, и мишень, и четыре стрелы. Только тетива очень тугая. Как ты думаешь, дети древних охотников долго учились стрелять?
А я говорю:
— Вряд ли. Они жили мало, и им приходилось учиться быстро. А то их всех могли съесть саблезубые медведи. А вот как ты думаешь: если муху катать на карусели, у нее голова закружится?
— Нет, — отвечает Миша. — От человеческой карусели не закружится, человеческая для нее слишком большая. У тебя же не кружится голова, когда ты несешься через космос вместе с Землей?
Вот такие мы ведем серьезные разговоры. Миша хочет стать ученым — археологом или астрономом.
Раньше мы с Мишей ходили в одну группу в садике. Там мы не очень дружили, просто пели вместе на утренниках. Дуэтом. Это значит — вдвоем. Вдвоем петь гораздо труднее, чем хором. И труднее, чем одному.
Чтобы дружить, надо ходить друг другу в гости. Я так думаю. Но пока ты маленький, в гости особо не походишь: одного не пускают, а взрослые все время заняты, водить тебя не могут. Так что дружить нам было трудно.
Еще мы с Мишей ходили к одной общей учительнице музыки, она жила в Мишином доме, только он в первом подъезде, а учительница в четвертом.
Мама и Лидия Иосифовна, которая учительница музыки, знакомы с детства: наша бабушка шила тогда для мамы Лидии Иосифовны на заказ. И вот однажды мама и Лидия Иосифовна случайно встретились, уже взрослые, и Лидия Иосифовна говорит: «А что, если я буду давать твоей дочке частные уроки? Недорого». И я начала заниматься у нее. А потом моя мама случайно сказала про это Мишиной маме, и Мишу тоже стали водить на музыку. И мы так занимались целый год до школы.
В субботу паши уроки были один за другим. Я приходила па урок, а Миша уходил. Так что у Лидии Иосифовны мы с Мишей виделись только по субботам. В коридоре.
Коридор у учительницы музыки был почему-то перегорожен бархатной занавеской. Это называется портьера, сказала Лидия Иосифовна. Портьера собиралась на толстый золотой шнур бантиком. Это было похоже на театр. В театре я была один раз с мамой и с Пашей. И там был бархатный занавес — огромный, до самого неба.
Когда меня приводили на музыку, дверь открывала мама Лидии Иосифовны, Белла Борисовна.
Она ходила по дому в брюках и широкой шелковой кофте. Во вторник кофта была лимонная, в среду малиновая, а в субботу черная.
Интересно, кофту какого цвета Белла Борисовна надевала в понедельник, в пятницу и в четверг? А в воскресенье?
Наверное, у нее семь кофт разного цвета. На каждый день недели. Иначе ей было бы просто не узнать, понедельник сегодня или суббота. Потому что она очень рассеянная. И ходит, прикрыв глаза, как будто ей совсем неинтересно смотреть на жизнь вокруг.
Увидев меня, Белла Борисовна всегда говорила сладким голосом одно и то же:
— А, это ты, детка. Присядь тут, Лидочка уже заканчивает.
И указывала мне на бархатную банкетку, стоящую в коридоре.
Я сидела на банкетке и думала, что будет, если однажды я отвечу Белле Борисовне:
— Нет, это не я! Это старуха Грюнфельд из темного-темного леса!
Может быть, тогда Белла Борисовна откроет глаза, посмотрит на меня и даже спросит, как меня зовут.
Я сидела, думала и ждала, а потом из-за портьеры появлялся Миша. И я представляла, что передо мной сцена, а Миша — известный артист, и вот он выходит перед полным залом, и все на него любуются.
Миша чаще всего выходил с урока весь красный и сердитый.
— Привет, — говорила я.
— Угу, — отвечал Миша.
— Ты уже уходишь? — спрашивала я.
Да, я понимаю, что это глупый вопрос. Но мне хотелось поговорить!
— Угу, — повторял Миша.
— Ну, пока, — прощалась я.
— Угу, пока, — кивал Миша.
К весне я уже выучила ригодон, и старинную французскую песенку, и еще белорусскую народную песню про перепелочку. Но тут мама поссорилась с Лидией Иосифовной, и я перестала ходить на музыку.
Потом мы с Мишей окончили садик.
И я думала, мы больше никогда не встретимся.
30 августа мы с Шурой пришли в школу на «пробный день». В этой школе и моя мама училась, и Паша учится.
Школа большая, пять этажей. Как бы мне там не заблудиться, когда останусь одна.
Бабушка долго смотрела списки, а потом сказала:
— Ты учишься в первом «А» классе. У заслуженной учительницы Недыбайло Ю.С.
— Не до чего? — решила уточнить я.
— Не-ды-бай-ло, — ответила бабушка. — Фамилия такая. А Ю.С. — имя, Юлия Станиславовна.
Фамилия учительницы мне сразу не понравилась. Но я знаю, что нельзя судить о человеке по его фамилии. Человек же не виноват, что у него такая фамилия, правда?
— Ты ее знаешь? — удивилась я.
— Знаю, — сухо ответила Шура.
— Она хорошая? — заволновалась я. И представила, что учительница Недыбайла должна быть огромная, как каменная великанша, с большими руками и ногами. Так что я заранее испугалась.
Шура почему-то молчала и продолжала вглядываться в списки.
— Пойдем. Шура, — я тихонько подергала бабушку за рукав.
Хотя мне с каждой минутой было все страшнее и страшнее от того, что надо будет встретиться с заслуженной учительницей Недыбайло, я все равно ужасно боялась опоздать на этот «пробный урок». И еще боялась: вдруг меня сразу попросят что-нибудь прочитать — я ведь плохо читаю. Мне читает Паша, и у него получается здорово: все герои говорят своими голосами. А если я читаю сама, то у меня все как-то медленно и одинаково: бу-бу, бу-бу…
И когда заслуженная Недыбайла услышит, как я плохо читаю, она скажет мне: «Ты совсем глупая девочка, и я не буду тебя ничему учить, а буду только ругать и ругать все время!»
А если мы еще и опоздаем…
Но тут Шура сказала:
— Эй! А как фамилия твоему приятелю Мише? Гуренков?
И она ткнула пальцем куда-то в последний лист списков.
— Смотри: Гуренков Михаил. Первый класс «В».
Да! Гуренков Михаил — это был мой друг Миша!
Я подумала, что мы сможем иногда встречаться в школе на переменах. Конечно, у него будут новые друзья, но ведь он и меня вспомнит, правда?
— Первый класс «В», — повторила бабушка. И прибавила:
— Учительница Сонькина С. Т.
Я начала представлять себе учительницу Сонькину — наверное, она такая маленькая, вся тоненькая и с короткими волосами, похожая на мальчика. Или на маленькую певчую птичку.
А бабушка сказала:
— Стой тут. Ни шагу с этого места.
— Куда ты? — кинулась я за ней.
— На разведку, — ответила Шура. — Стой тут, жди.
Вернулась она очень быстро.
— Ну вот, посмотрела, что за Сонькина такая, — сказала она деловито, — и думаю, это нам подходит. Хочешь учиться с Мишей в одном классе?
Я быстро-быстро закивала.
Все же хорошо, когда в классе есть кто-то знакомый. Особенно если это Миша Гуренков.
И мы с бабушкой пошли на второй этаж. Искать завуча.
Завуч сперва вытаращила глаза на бабушкин длинный цветастый подол, а услышав, что бабушка хочет перевести меня в другой класс, так замотала головой, что я испугалась, не вылетят ли у нее из ушей длинные желтые серьги. Они били ее по щекам, доставая почти до носа.
— Нет-нет, это невозможно, списки уже составлены, ничего изменить нельзя. Что за капризы, в самом деле, в последнюю минуту?
«Ничего изменить нельзя». Я была готова зареветь. Но Шура почему-то и не думала сдаваться.
— Из класса «А» в класс «В», — громко и внятно сказала Шура.
Тогда завуч перестала головой мотать и спросила:
— В «В»? Из «А»? От Юлии Станиславовны?
Бабушка подтвердила: да, именно от Юлии Станиславовны.
Завуч посмотрела на меня и пожала плечами:
— Первый раз слышу подобную просьбу. Все умоляют перевести их в класс «А», он уже просто-таки переполнен… Если вы решили освободить место — конечно, переведем.
Но тут она вдруг спохватилась:
— А вы ребенку кто — бабушка? Родители возражать не будут?
— Не будут, — вздохнула Шура.
Мама, конечно, не возражала бы. Ей, наверное, вообще все равно: в школу-то меня тоже бабушка записывала. Но первого сентября мама обещала найти время и проводить меня в школу.
Вот так и получилось, что мы с Шурой пошли в класс «В». И завуч с нами.
— Софья Тимофеевна, мы переводим к вам из «А» вот эту девочку. По желанию родителей.
Учительница Сонькина оказалась вовсе не такой, как я думала.
Высокая, с черными волосами, распущенными по плечам, и черными глазами.
Есть такая сказка про Беляночку и Розочку, так вот учительница Сонькина была похожа на Розочку из этой сказки.
И отчество у нее — Феевна!
Миша сидел на второй парте в первом ряду. У окна. Но в окно не смотрел. И на меня не смотрел. Рядом с ним сидела толстенькая девочка с косой, и они пинали друг друга ногами под партой. Я видела, пока стояла перед всеми, держась за Шурину руку.
Бабушка шепотом что-то сказала учительнице Сонькиной.
И толстенькую девочку вдруг пересадили на первую парту в средний ряд. Девочка со своего нового места показала Мише язык.
А меня посадили на ее место.
— Ты на музыку еще ходишь? — спросила я.
— Меня мама в музыкальную студию записала, — сказал Миша. — Там будет хор, музлитература и сольфеджио. Но сольфеджио мне не нравится.
— Ты же не пробовал! — удивилась я.
— Все равно не нравится. Заранее, — мрачно ответил Миша.
С этой минуты мы с Мишей Гуренковым стали совсем друзьями.
Лялька
Такой простой вопрос: кто вы? Ответите? Три ступеньки ответа. Если спросить Ее, она скажет:
— Я — Гуль.
А потом скажет:
— Я девочка.
А потом еще:
— Я человек.
Достаточно.
Спросите меня про это.
Кто ты?
И я вам скажу:
— Я — Лялька.
А вот дальше ничего не добавлю.
Ведь самая большая проблема — это уши.
Не смейтесь.
Я объясню про уши.
Спросите меня про уши — и я вам объясню.
Знаете, в чем проблема?
Я объясню — но вы меня, скорее всего, не услышите.
До сих пор только два человека на свете слышали, что я говорю. Теперь остался один.
Даже Паша не слышит меня.
Иногда в дождь Она сидит на крыльце дома. На верхней ступеньке. Куда не долетают холодные капли. В ярких синих резиновых сапожках сидит Она на крыльце дома и молча смотрит на серое небо и сизые тучи.
И я говорю Паше:
— О чем она думает? Ей грустно? Она сидит на крыльце уже час. Там сыро. Она простудится. Иди позови ее. Налей ей чаю с молоком. И дай ей булки с маслом и вареньем.
Но Паша продолжает читать нерусскую книгу. Книга называется «Заблудившийся автобус». Наверное, это сказка. Такое название — я думаю, что сказка. Паша листает словарь и грызет карандаш. Паша включает настольную лампу, потому что буквы в его книге мелкие, а в комнате темно. Паша не замечает, что Гуль уже второй час сидит в сумерках на крыльце и дышит сырым воздухом.
— Паша-а-а! — кричу я изо всех сил.
Я не отчаиваюсь, я все время с ним разговариваю. Потому что надеюсь, что он однажды меня услышит.
Но Паша не слышит.
Наверное, у него неправильные уши.
Спросите меня про уши.
И я вам расскажу, как я родилась.
Были лоскуты фланели и шерстяная пряжа, и был шелк, и был тонкий фетр, и было два обрывка кружева, и были разноцветные пуговицы, и было утро, и был вечер. И был день первый.
У всего есть причина. Есть причина у снега, у плохого настроения, у подгоревшей каши, есть причина у разбитой чашки, у каркающей вороны, у темноты.
У меня тоже есть причина.
Я появилась потому, что на свете есть такая болезнь — ветрянка.
Когда у человека ветрянка, то у него температура и он спит весь день.
И Гуль спала весь день.
Весь тот первый день, когда Шура взяла фланель, и пряжу, и шелк, и фетр, и все остальное взяла тоже Шура — и иголку, и нитки.
А вечером, когда Гуль проснулась, Шура пришла к ней и посадила перед ней на одеяло меня.
— Ой, кто это? — спросила Гуль.
— Это Лялька, — ответила Шура. — Ее зовут Лялька, и она твоя.
Я не знаю, как люди узнают свое имя.
То, что меня зовут Лялька, я узнала от Шуры.
Шура сделала последний стежок, перекусила нить, положила меня на стол прямо перед собой и неторопливо расправила складки моего платья.
— Ты — Лялька. Сейчас Гуль проснется, и я подарю тебя ей.
Она хорошая, моя Гуль. Она тебе понравится.