Что же касается Арно, то она с первой же минуты возненавидела меня всей душой. Где бы я ни находилась, меня преследовал ее крикливый голос: «Мадемуазель Израэл, тише!», «Мадемуазель Израэл, что за манеры!», «Да помните же, Израэл, что вы находитесь не в кавказских трущобах, а среди благовоспитанных барышень».
О, этот голос! Эти противные ужимки живого скелета, эти тощие, влажные руки, как я ненавидела их!
— Люда! Люда! Что же это такое? — не раз повторяла я в тоске, забегая к ней в течение дня — рассказать о новых придирках Арно.
— Ничего, Нина! Ничего, моя девочка, потерпи немного! Год пролетит незаметно, ты и не заметишь, а там — ты снова увидишь и синее небо, и яркое солнце, и высокие горы. Все! Все!
— Все! Все! — повторяла я, точно завороженная… — Вот только дождусь ли я, вытерплю…
Однажды вечером, когда я сидела в классе седьмушек и тихо разговаривала с Людой, дверь внезапно распахнулась, и в отделение младших пулей влетела Эмилия Перская.
— Нина! Нина! — кричала она. — Скорее, скорее, жаба тебя хватилась. По всему классу мечется, как разъяренная фурия: «Где Израэл? Куда она сбежала?».
— Что за вздор! — пожала я плечами, — ведь она сама отпустила меня.
— Забыла верно. Безголовая кукушка. А теперь не подступись к ней.
— Ах, так! Ну, погоди же ты! — и лицо мое запылало…
— Нина! Нина! — схватив меня за руку, прошептала Люда, — ради Бога, сдержи себя… Умей владеть собой, Нина! Не наговори ей чего-нибудь лишнего, прошу тебя!
— Оставь меня, Люда, — вырвала я руку, — оставь, пожалуйста. Я не маленькая и сама знаю, что мне делать.
— Не беспокойтесь, душечка мадемуазель, красавица, — умиленно шептала Перская, — я сдержу ее.
Она меня сдержит? Она, Перская? Что за новости?
Я смерила непрошенную покровительницу уничтожающим взглядом и помчалась в класс.
— Нина! Ради Бога! Ради меня! Ради покойного папы! — неслось мне вдогонку.
— Пожалуйста, Израэл, придержи язык! — вторила Люде едва поспевавшая за мной Перская.
Но я едва слышала их. Бомбой влетела я в класс, подскочила к кафедре, где сидела Арно, и, вызывающе глядя ей в глаза, спросила:
— Что случилось? Ведь вы же сами отпустили меня, а теперь хватились.
— Что это за слово «хватились»? Я не понимаю. Извольте выражаться приличнее! — грозно закричала, подскакивая на своем месте, Арно.
— Это значит, что у вас дурная память, мадемуазель, вы отпустили меня, когда я попросилась к сестре, а потом, очевидно, забыли.
— Вы дерзки, Израэл! — взвизгнула Арно, — дерзки и лживы… Я не отпускала вас.
— Неправда! — в свою очередь, закричала я. — Вы меня отпустили! Отпустили! Отпустили!
— Молчать! Не дерзить! Снять передник! Сию минуту снять! — стараясь перекричать меня, визжала Арно. — Вы получите три за поведение, я завтра же доложу о вас maman. Вы гадкая лгунья! Слышите ли — лгунья! Да!
— Неправда! — вырвались переполнявшие меня злоба, гнев и страдание. — Я никогда еще не лгала — за всю мою жизнь, мадемуазель! Слышите ли! Ни-ког-да! Передник я сниму. Но я очень жалею, что не могу доказать, что лгунья — не я, так как никто не видел и не слышал, как я подходила к вам после обеда в столовой и отпросилась к сестре.
— Вы ошибаетесь, Израэл. Я слышала это и могу засвидетельствовать перед всем классом! — раздался за моей спиной звонкий девичий голос.
И баронесса Рамзай, протиснувшись сквозь толпу девочек, подошла к кафедре.
— Что такое? Что вам нужно? — засуетилась при виде ее Арно.
— Да, Израэл не лжет! Я готова подтвердить это клятвой! — пылко воскликнула зеленоглазая девочка, тряхнув густыми стрижеными кудрями. — Вы сидели у второго стола, когда она подошла к вам, и читали газету. Израэл спросила: «Могу я навестить свою сестру?» Вы ответили: «Ступайте!» Ей Богу же, это правда. Честное слово!
Рамзай быстро выхватила из-за ворота платья маленький золотой крестик и, размашисто перекрестившись, приложила его к губам.
— Оставьте! Как вам не стыдно! — зашипела, но уже не столь воинственно, а скорее примирительно Арно, — не надо божиться. Это святотатство — клясться именем Бога по пустякам.
— Вы же заставляете! — резко бросила ей в лицо Рамзай.
— Израэл! Я прощаю вас, — изрекла Арно, — передник вы не снимете, но о вашем дерзком отношении ко мне я завтра же доложу maman.
У меня отлегло от сердца.
Слава Богу! Избегла позорного наказания, о котором узнал бы весь институт, узнала Люда и извела бы меня причитаниями и наставлениями. Зеленоглазая девочка, как добрая фея, явилась в трудную минуту и выручила меня. Движимая ответным душевным порывом, я шагнула навстречу благородной свидетельнице.
— Благодарю вас, Рамзай! — сказала я громко, — вы были справедливы, благодарю вас!
На какую-то минуту в ее глазах зажегся живой и искренний интерес ко мне. Увы, строптивая баронесса осталась верна себе. С комической гримасой Рамзай наклонилась к моему уху и пропела деланным фальцетом:
— Самозванная княжна! Не будьте сентиментальны! Это не идет представительнице славных лезгинских племен!
Я помертвела. И мгновенно возненавидела, остро, жгуче возненавидела эту бледную злую девочку, так незаслуженно и резко оттолкнувшую меня.
Глава седьмая
ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ. ТАЙНА ЛИДИИ РАМЗАЙ. Я ОТОМСТИЛА
— Браво, Рамзай! Браво! Как хорошо! Как дивно хорошо декламирует Лида! — слышалось со всех сторон.
Потом девочки сгрудились возле ночного столика, на который взобралась наша баронесса и, скрестив руки на груди — в позе Наполеона, вдохновенно читала стихи Баратынского, посвященные Финляндии. Мила Перская не сводила с чтицы глаз и восторженно ловила каждое ее слово.
Воспроизведенные выразительной декламацией, картины Финляндии вставали перед нами — живо и отчетливо. Синие фиорды и серые скалы… Серое небо, и на фоне его — зеленые, пушистые сосны-исполины на гранитных скалах…
Между тем зеленоглазая чтица нимало не заботилась о том впечатлении, которое производила на слушателей. Ее мысли были далеко. Глаза таинственно мерцали из-под стрельчатых ресниц, когда Лида заговорила растроганно и доверительно:
— Да, хорошо у нас… на севере, ах, хорошо… Голубая студеная вода окружает шхеры… а в синих фиордах она похожа на чистый сапфир… А кругом сосны — вечно зелены, вечно свежи и юны! И скалы… без конца, без края. Финляндия — это воздух, зелень и сила. Какая мощь в ней, в этой суровой, мрачной красоте!.. Родина моего отца — Швеция, но живем мы безвыездно в нашем финляндском имении на берегу залива… Там бури бывают, и тогда на далеком маяке зажигается звездочка, яркая, золотая, прекрасная… Это огонек маяка, но он кажется звездою на темном небе, путеводной звездою!..
По-видимому, почувствовав мой пристальный взгляд, Рамзай внезапно оборвала рассказ и тотчас спрыгнула со столика. Глаза наши встретились, и в первый раз я увидела и румянец смущения и даже растерянность в лице заносчивой баронессы.
Я поняла ее. Поняла без слов.
Ей не хотелось выглядеть в моих глазах восторженной и сентиментальной девчонкой, подобно большинству институток. Тоскуя по родине, по дому и вдруг обнаружив эту свою слабость, она боялась моих злорадных насмешек…
Игренева, Коткова, Щупенко, Лазарева и Мила Перская бросились к ней:
— Бароночка, милая, продолжай! Ты говоришь, как поэт! Ах, как славно!
— Убирайтесь! — грубо оборвала девочек Лидия.
— Рамзай! Не ломайся! Вот еще воображает, финка ты этакая! — вспыхнула Коткова, оскорбившись за себя и других.
Рамзай не потрудилась ответить и прошла в умывальную. Вернувшись, она снова собрала вокруг себя группу девочек и принялась выкрикивать, ломаясь и кривляясь, глупейшую рифмованную чепуху:
Не знаю, долго ли продолжался бы этот спектакль, если бы фрейлен Линдер не появилась на пороге со своим неизменным требованием:
— Schlafen, Kinder, schlafen![20]
— Знаешь, Нина, — обратилась ко мне Мила Перская, когда свет в комнате был притушен и мы улеглись в постели.
— Я давно хотела спросить тебя: веришь ли ты в сверхъестественное?
— Какие глупости, — отозвалась я. — Конечно, не верю.
— Нет, не глупости! — возразила Эмилия с жаром. — Нет, не глупости! Я, например, верю в существование привидений, духов и тому подобное. И потом, потом я убеждена, что мертвые могут являться к живым, приняв человеческий облик… Знаешь, — Мила понизила голос до шепота, — я тебе приведу один случай. Женя Лазарева рассказывала… Как-то она запоздала, возвращаясь с экзерсировки, и вдруг, проходя по залу, она остановилась, пораженная каким-то шорохом в стороне большого портрета. Женя трусиха страшная, но в тот раз поборола себя, оглянулась в ту сторону, и вдруг…
Тут Перская откинулась на подушки и закрыла лицо руками. Прошла минута… другая… Я сгорала от любопытства и нетерпения.
— Израэл… Нина! — глухим шепотом произнесла рыженькая Мила, — ты знаешь портрет императора Павла, основателя нашего института, тот портрет, который стоит за деревянной решеткой?..
— Знаю. Ну, и что же? — нетерпеливо пожала я плечами.
— А то, что его, императора, не было на портрете! Он сошел с портрета. Понимаешь, сошел!
— Какая чепуха! — возмутилась я, — и ты можешь верить подобному вздору?
— Это не вздор! — обиделась Перская, — все тебе могут подтвердить это. Многие знают, что ровно в полночь он сходит с портрета по красным ступеням и гуляет по залу.
— Глупости! — вскипела я, — только глупые дети способны верить в подобные выдумки. Ну, хочешь, я докажу тебе, что ничего подобного не происходит? Завтра же, в полночь, пойду в зал, и никакой император не сойдет в моем присутствии с портрета, уверяю тебя…
— Нинка! Глупая! Сумасшедшая, не смей говорить так! — в ужасе зашептала Мила, — и не смотри на меня так! У тебя такие глазищи в темноте! Мне страшно, Нина. Мне страшно!
— Перская, не глупи! — повысила я голос, — мы не маленькие дети. Что за безобразие, право, быть такой трусихой и ребенком! Нарочно, чтобы доказать ваше заблуждение, я завтра же отправлюсь в зал и в полночь буду караулить «выход» императора. А теперь пора спать. Спокойной ночи, Эмилия. Не мешай мне.
И с самым безмятежным видом я повернулась спиной к моей соседке и привычно погрузилась в свои вечерние грезы о Гори и об ауле, о синем кавказском небе и темных исполинах — горах, так беззаветно и горячо любимых мной.
Сладкие грезы далеко уводили от немилой институтской жизни, но, к сожалению, ненадолго.
Утренний колокольчик настойчиво и непреклонно возвращал к ней. Быстро одевшись (ни дома, ни здесь я никогда не тратила много времени на свой костюм), я вышла из дортуара, собираясь побродить в одиночестве до звонка, призывающего к молитве.
Миновав длинный верхний коридор, я вышла на церковную площадку и хотела уже спуститься по лестнице в так называемую «чертову долину», то есть небольшую круглую эспланаду, где висели огромные часы и стояли деревянные скамейки, когда снизу донеслись до меня приглушенные голоса, которые показались мне знакомыми.
— Спасибо, барышня, красавица, большое спасибо и за книжки, и за доброту вашу. Очень мы вам благодарны, мадемуазель Рамзай! Век буду за вас Бога молить.
«Рамзай! Что такое? — насторожилась я. — Опять Рамзай, с кем это она?»
Не отдавая себе отчета — хорошо или дурно то, что я делаю, я перевесилась через перила лестницы верхней площадки и заглянула вниз.
Я сразу узнала рослую фигуру гардеробной красавицы Аннушки, ее краснощекое, здоровое лицо, ясные, синие глаза, полные белые руки, обнаженные до локтя. Рядом с ней стояла «она» — моя мучительница, наша загадочная баронесса…
— Читайте хорошенько, Аннушка, это хорошие книги, — говорила шепотом зеленоглазая девочка, — эту книгу каждый русский человек прочесть должен. Это особенная книга, дивная! Вот сами увидите!
— Барышня, голубушка, душевное вам спасибо! — шептала в ответ Аннушка.
— Сегодня же ночью начну читать. Как девушки заснут у нас в подвале, я зажгу огарочек и примусь за чтение. Только бы наши не увидели. А то засмеют. Беда. И то смеются. Говорят: «Тебя барышня Рамзай обожает». Срамота!
— Какая срамота? — зазвенел дрожащий голосок, и я увидела, как темные брови баронессы сошлись в одну прямую тонкую полоску. — Какая же тут срамота, Аннушка? Ну да, обожаю, если у вас это так принято называть, обожаю вас за вашу доброту, трудолюбие, способности, уменье воспринимать прочитанное, уменье образовать себя. Потому что вы лучше всех этих изверченных, пустых, расчетливых девчонок. Да, обожаю и буду обожать, то есть любить вас, и никому не обязана давать в этом отчета. Да!
— Барышня, золотая! Баронесса моя миленькая! Не знаю уж, как благодарить вас. Вы такая беленькая, нежненькая, точно цветок или куколка, меня-то любите — мужичку-чумичку! Глядите, у меня и руки-то шершавые, исколотые…
— Вот-вот, за это и люблю я вас больше всех, Аннушка, — зазвенел в ответ взволнованный голосок Лидии. — Вы труженица, работница, всю жизнь трудитесь и трудиться будете, а мы, что из нас выйдет, когда мы кончим здесь курс и выйдем в свет?.. Бальные плясуньи, нервные барыньки… Ах, Аннушка, Аннушка, мне так жаль порой делается, что я родилась не простой крестьянской девочкой, а богатой баронессой Рамзай!
Взволнованный голосок дрогнул и умолк… Чьи-то мягкие шаги послышались на лестнице — собеседниц спугнули.
Желая опередить Рамзай, я опрометью кинулась в дортуар. Мое сердце билось усиленно, душа горела злорадным удовлетворением.
— Ага, — торжествовала я, предвкушая мщение, — ага, попались, наконец, гордая, очаровательная баронесса! Вы считаете себя выше, презираете девочек, которые «бегают» за учителями и равными себе воспитанницами, а сами «обожаете» простую девушку-горничную, «мужичку», как называет себя Аннушка! Вы, которая осмелились так гордо и заносчиво держать себя со мной! Сама судьба пожелала открыть мне вашу тайну, и теперь… держитесь, милая баронесса! Самозванная княжна сумеет отомстить вам. О, какое растерянное лицо сделаете вы, как округлятся ваши зеленые глаза, когда весь класс узнает о вашем поступке…
Задыхаясь и дрожа от нетерпения, я пулей влетела в дортуар и прокричала:
— Mesdames! Сюда! Я кое-что узнала и поделюсь сейчас с вами…
Жадные до впечатлений девочки мигом окружили меня. Я плохо сознавала, какую некрасивую роль решила исполнить. Я была во власти одной мысли, одного желания: отомстить, во что бы то ни стало отомстить гордой, злой девочке, которая грубо оттолкнула меня, насмеялась над моим великодушным порывом.
Преисполненная негодования и гнева, я пересказывала подругам то, что мне довелось только-что услышать на лестнице.
— Рамзай позорит класс… Рамзай поступает некрасиво… Честь класса затронута… «Бегать» за горничной-мужичкой!.. Мы все должны заявить Рамзай наше негодование, наш протест!..
— Да, да! Все! Все! Это возмутительно, это ужасно! — хорохорясь, выкрикивали воспитанницы. — Где она? Пускай явится только! Мы ей покажем! Хитрая! Лживая! Чухонка! Дрянная! Да где же она? Идите за ней! Приведите Рамзай сейчас! Сию минуту!
— Я здесь! Что надо? — ворвался в общий гвалт знакомый голос, и баронесса Рамзай, как ни в чем не бывало, приблизилась к нам.