– Заткнись, доносчик! – крикнула Танья. Но крикнула жалобно. Она и сама видела, что шип ее. И по перу, и по тому, как размещен противовес.
– Не могу! – вздохнул Гулеб. – Это мой гражданский долг!.. Эй, кто-нибудь, повесьте ее! Ау, палач!
У палача было все хорошо с чувством юмора. Да и вставать ему было лень. Толстый, красный, он сидел на бочке и дружелюбно улыбался красными беззубыми деснами. Веревка, порядком истершаяся от частого употребления, была обмотана у него вокруг пояса.
– Не надо вешать! Отдайте ее мне! Я ей горло зубами перегрызу! – простонал Жоро Жико, отрывая лоб от земли.
– Лежи – болей. Я сам, – ласково сказал палач, начиная ослаблять веревку.
Ненависти к Гулебу Танья не испытывала. Страха тоже. Все правильно. Гулеб поступает обоснованно и логично: зачищает конкурента. Победа любой ценой. Кусай – или укусят тебя. Всем хочется вырваться из этого собачьего мира.
Все-таки интересно, неужели ему будет приятно, если ее повесят? Танья вечно испытывала запретные чувства. Даже теперь Гулеб продолжал ей нравиться. Заодно она поняла, зачем он положил ей руку на плечо и зачем, отходя, другой рукой быстро коснулся ее пояса. Тогда подстраховался, зная, что у него мало грандов. Дальновидный. А она-то думала: нежность.
Ее грызла обида. Почему именно у нее? Хотя у кого еще? Рэйто бы его сразу убила. Глуми и Гробо заодно, они как двухголовый боец, к ним не подступишься. Про Жанин и так ясно. Она некромагус, такой же как и Гулеб. Значит, оставалась только Танья.
Клеп Клепыч подошел и, забрав у Тиштри перо, мрачно уставился на красную полосу с черным зигзагом. Его брови топорщились, словно пропитанные высохшим клеем.
– Твое? – спросил он у Таньи.
Танья фыркнула, хотя и знала, что жизнь ее зависит от единственного слова Клеп Клепыча.
– Кажется, я задал вопрос! ТВОЕ?
– Мое! – признала Танья. – Кто-то спер у меня метательный шип. И что из того?
– И ты не заметила? – Он оглянулся на палача, видимо определившись с решением.
– Ну и не заметила! И дальше что? Хотите, я у вас что-нибудь стащу, и вы тоже не заметите? – с вызовом спросила Танья.
– Это невозможно, – сухо сказал Клеп Клепыч.
Танья разжала руку. На ладони у нее лежал костяной талисман с шеи Клеп Клепыча, срезанный коротким ножом-невидимкой. Полупрозрачное лезвие невидимки – сантиметра три отточенной стали – крепилось липучкой к указательному пальцу. Это было личное изобретение Таньи.
Некоторое время Клеп Клепыч пристально разглядывал талисман. Потом недоверчиво провел рукой по свисавшему с шеи пустому шнурку. Вздохнул. Танью он теперь разглядывал с легким прищуром. Ишь ты! Занятная рыжеволосая особа! С хваткой, хотя и кажется щуплой, как воробей. Вон шея какая! Двумя пальцами обхватить можно, а скольких сегодня обошла!
– Ребятки становятся все лучше, все сообразительнее! Да сиди ты, сиди! Находишься еще: в ногах правды нет, – сказал он палачу.
Палач благодушно кивнул и вновь затянул веревку на поясе узлом. Он был доволен, что не пришлось вставать, лезть на столб и вообще работать. Палач был, как всегда, не пьян, но и не трезв. Правый глаз у него косил в переносицу чуть ли не с четырехтысячного мига послерассветья.
«Интересно, – подумала Танья. – За выпивку полагается виселица. Кто будет вешать палача, если потребуется? Или палачи вешаются сами? Занятный логический казус».
Порой Танье становилось досадно, что никому ничего нельзя сказать. С кем-то поделиться своими мыслями. Не теми, что должен иметь всякий добропорядочный магус, а теми, что ты чувствуешь на самом деле. Вообще никому и ничего. Всякий донесет и правильно сделает, потому что два гранда на дороге не валяются. Порой ей казалось, что то в одних, то в других глазах она замечает это желание поделиться… но опять же, два гранда ни у кого не лишние.
Клеп Клепыч кратко пошептался с магом Тиштрей и вновь важно откашлялся.
– С учетом изменившихся обстоятельств седьмым становится… – Он в последний раз оглянулся на тоскливо затихшего Жоро Жико, к которому, с интересом поглядывая на его мешочек с самородками, направлялись сразу два санитарных магуса.
Гулеб ухмыльнулся. Он знал, кто будет седьмым.
Когда официальная часть завершилась и всех их отпустили до завтрашнего утра, к Танье уверенно подошел Гулеб.
– Надеюсь, ты не в обиде? – спросил он, ласково глядя на нее. – Я знал, что тебя не повесят! Выкрутишься. Что ты делаешь сегодня вечером?
Танья отвернулась.
– Толку яды! Не суйся ко мне!
Гулеб улыбнулся. Улыбка у него такая, что растапливала любое женское сердце, как мороженое.
– Не злись! Подумаешь, с кем не бывает! Сходим куда-нибудь? Последний вечер все-таки, надо отметить!
– Я устала. Завтра трудный день, – сказала Танья.
* * *Танья действительно очень устала, однако возвращаться в Замогильный переулок не собиралась. Да и что ей там делать? Собирать вещи? Но единственной вещью, которой она дорожила и которую тщательно прятала, был контра-босс. Одежду? Но ее тряпье так ужасно, что даже пару раз влезавшие в ее отсутствие воришки ничего не взяли.
Она медленно шла по городу, мысленно прощаясь с ним. Как бы страшен ни был их мир, завтра ей предстоит расстаться с ним навсегда. Вечерело. Еще несколько часов – и хлынет дождь, который будет идти до рассвета, как по часам. А потом снова жуткая жара, от которой уже к полудню земля высохнет и потрескается.
Между частоколом и зданием арсенала был уютный закуток – днем не слишком раскалявшийся, а вечером не пропускавший сквозняков. Танья свернула в него и устроилась на каменной скамейке немного отдохнуть. Пользуясь хорошей погодой, туда вывели человек двадцать детей, едва разменявших третью тысячу дней. В школы здесь ходили вечерами – не так жарко.
Перед учениками, поигрывая утяжеленной указкой, которую при случае можно было метнуть, как копье, прохаживалась учительница Зубья Дьери. В очках и с челкой, она походила на пони. Танье выпал редкий шанс встретиться с ней, когда Зубья была еще практиканткой. Именно их класс достался ей для первого урока.
По неопытности Зубья Дьери явилась в сопровождении не солдамагов, а всего лишь двух стражников из городского управления. Стражники были пожилые, сонные, с идиотскими секирами устаревшего образца. Понятно, что рубить ими они никого не будут, а вопли и мат… да кто их слушает? Те из учителей, кто поумнее, на первые уроки приводили с собой свору из трех-четырех натасканных и голодных псявок, а тут… Шляпа, да и только!
Результат не заставил себя ждать. Незадолго до конца урока у Зубьи срезали мешочек с самородками. А перед финальным дребезгом кто-то, кого так и не нашли, со свистом раскрутив пращу, подшиб ей камнем глаз. Стражников забросали лавками и крышками от парт, и усмирены были только старым магом Кылоппом, который, прихрамывая и щурясь, спокойный, как удавс, вошел в класс с заряженным арбалетом. С тем самым, который теперь сторговал Юрсону.
Зубья Дьери оказалась упорной. Разбитую бровь зашила. Душу заложила мешками с песком. Школу не бросила. Приобрела опыт, научилась замораживать взглядом и не садиться на отравленные кнопки. Теперь вот тренирует молодняк.
«Все идет своим ходом! – подумала Танья. – Мы выучились. Теперь их очередь!»
Она сидела и слушала, как Зубья Дьери дает малышам уроки мудрости.
– Итак, дети, собираемся с мыслями и срочно вспоминаем, чего нельзя делать ни в коем случае! Может, вы слышали что-то раньше? Подсказываю: правило пяти пальцев! Возможно, кто-то сумеет заработать свой первый гранд! Ну!
Каким бы ни был класс, сильным или слабым, в каждом обязательно найдется свой Шурей Шурассо.
– Нельзя любить… нельзя дружить… нельзя бескорыстно помогать… нельзя надеяться… – немедленно выпалил тощенький, в бледных веснушках мальчик.
Одобрительно кивая, Зубья загибала пальцы.
– Мало! Четыре! Ну-с, кто вспомнит еще?
Но, увы, как ни хотелось детишкам заработать гранд, творческие идеи у коллектива иссякли.
– Нельзя… нельзя… – бормотали они. – Может, жалеть?
Зубья тряхнула челкой.
– Мимо! Жалеть входит в любить и дружить! Думаем дальше!
– Проносить на уроки трехгранные кинжалы! – не удержавшись, громко подсказала Танья.
– Кинжалы проносить! Кинжалы! – воодушевились мелкие.
Учительница повернулась, близоруко прищурилась на Танью и, узнав, благосклонно кивнула ей.
– Браво, Танья! Отличный образец ситуативной лжи! Вот видите, дети: наша прошлогодняя выпускница, победившая в Великой Гонке, солгала вам, а вы поверили!.. Берите пример!.. Так чего нельзя? Думайте, думайте!
– Верить! – додумалась девочка с сыпавшимися молочными зубами.
– Умница! – Зубья Дьери загнула последний палец. – Вот мы и сформулировали главное! Верить нельзя! Никогда, ни за что и никому! Один гранд! После урока подойдешь ко мне – я отмечу!
Девочка с сыпавшимися зубами издала счастливый вопль.
– А я? А мне? Она одно правило вспомнила, а я четыре! – жалобно проскулил юный двойник Шурея Шурассо.
– А тебе – гранд штрафа! Руку потому что надо поднимать!.. – веско произнесла Зубья Дьери.
Молодых людей она терпеть не могла. Даже совсем юных. Из них потом вырастают половозрелые негодяи, которые, не задумываясь, бросают учительниц с челочками ради накрашенной помощницы торговца противоядиями.
Танья встала и пошла вдоль стены арсенала, ловя полные любопытства взгляды детей. Еще бы – не каждый день увидишь настоящую победительницу Великой Гонки!
Все же Танья не обманывала себя. Как ни мил был ей закуток у арсенала, даже с ним она расставалась без малейшего сожаления.
* * *Ночью Танью грубо разбудили. Перевернули гамак и вывалили ее на пол. Вначале она увидела грязые сапоги, а затем и двух солдамагов в сырых плащах.
– Вставай! Тебя ждет мать-опекунша!
– Зачем ждет? – испуганно спросила Танья и заработала толчок сапогом.
– Не болтай! Пошевеливайся!
На улице хлестал проливной дождь. В свете двух лун небо казалось прошитым серебряными струями. Очень красиво, но лишь когда смотришь из окна. Ни один из солдамагов не поделился с Таньей плащом, и она вымокла быстрее, чем средний маг успеет выговорить слово «кошмар». Солдамаги довели ее до низенького одноэтажного домика и тщательно обыскали. Танья надеялась, что ей оставят хотя бы нож-невидимку, но его тоже нашли и отобрали.
– Топай туда и жди!
– Кого? Это же дом са…
– Молчать! Шагай!
Грубые руки втолкнули Танью внутрь. Дверь захлопнулась, ударив ее по лопаткам.
Было темно. Пахло чем-то гадким, вроде сбрызнутого духами тухлого мяса. Глаза постепенно привыкали к темноте. Танье показалось, что она видит ползущий к ней куль тряпья, похожий на огромную улитку.
– Кто здесь? – нервно крикнула она.
– Темно тебе? Там на окне огарок… Возьми! – прошуршал голос.
На подоконнике Танья нашарила свечу и зажгла ее. По грязной комнате, больше похожей на логово зверя, заметались тени. В углу кто-то сидел. Танья поднесла свечу ближе и узнала Вия. Неподвижный, он казался прислоненной к стене мумией, которую набальзамировали, но забыли забинтовать.
Танья хотела убрать свечу, но тут ей почудилось, что Вий усмехнулся. Она испуганно отшатнулась и обнаружила, что веки у Вия полуоткрыты, а по щеке в направлении глаза бежит муха. Зная, что смотреть Вию в глаза ни в коем случае нельзя, Танья быстро повернулась и, на кого-то налетев, вскрикнула.
Куль тряпья подполз совсем близко. Перед ней стояла мать-опекунша Чумья. Это ей, а не Вию принадлежал тот скрипучий голос.
Глава 3
Семь тысяч триста дней
Что может быть лучше для мужчины, чем бархатный фрак гранатового цвета на подкладке из белого атласа, атласный жилет, затканный золотом или серебром, кружевное жабо, белый галстук, казимировые белые панталоны, чулки с вышитыми углами и лакированные туфли?
Вестник парижских мод, 1840– Садись на пол! Я хочу ощупать твое лицо! – приказала мать-опекунша.
Танья села, скрывая невольный страх. Чтобы без дрожи смотреть на мать-опекуншу, требовались даже не крепкие нервы, а их отсутствие. Лицо Чумьи напоминало вываренное мясо. Бровей, волос, даже ушей не было. Говорили, во время осады Нарсана, когда она возглавляла отряд обреченцев, на нее плеснули со стены раскаленным свинцом. Стоявшие рядом сгорели, но мать-опекунша непонятным образом выжила.
Ком тряпья протянул руку, и на шею Танье легли ссохшиеся пальцы. Мать-опекунша была слепа. Разговаривая с магусами, она держала руку у них на шее, по ударам сердца безошибочно определяя внутреннее состояние человека.
– Ты хорошенькая… – прошуршала она. – Гладкая кожа, новое гибкое тело. Твое имя?
– Танья Грутти.
Танья увидела, как мать-опекунша скривилась.
– Дочь Лео-Поля и Софь-И? Ну конечно! Та самая Грутти! Ты знаешь, что меня обвиняют в смерти твоих родителей?
Танье было известно, что врать опекунше бесполезно.
– Знаю! – твердо ответила она.
Пальцы Чумьи сжались на ее горле так сильно, что Танья закашлялась. Она решила, что старуха хочет ее задушить. Но тут пальцы разжались.
– И..? Что ты по этому поводу думаешь? – вкрадчиво спросила мать-опекунша.
– Ничего. Мне все равно. Если они позволили себя убить – так им и надо! – с раздражением ответила Танья.
Мать-опекунша согласно кивнула. Покрытые шрамами щеки растянулись в подобии улыбки.
– Хороший ответ, даже если ты врешь. Если же ты правда так думаешь, то ответ отличный, – просипела она. – Сколько тебе, Танья Грутти, дочь Лео-Поля и Софь-И?
Танья закрыла глаза, боясь ошибиться. Вдруг ценз поменяли, и ей сейчас откажут, заявив, что она слишком старая? Такие случаи бывали. Им бы только придраться.
– Шесть тысяч пятьсот девяносто дней! – отрапортовала она, как на смотре.
Чумья отпустила ее шею и ободряюще похлопала Танью по щеке.
– Шесть тысяч дней! Пора переучиваться. Ты и там собираешься так говорить?
– А что?
– Они считают время иначе. Тебе восемнадцать лет. Запомни это. Кроме того, ты больше не Танья Грутти. У них тебя будут звать Таня Гроттер.
Танья облизала губы, пробуя на вкус новые для нее слова. Старуха приблизила к ней изуродованное лицо.
– Чем-то недовольна? – проницательно спросила она.
– Таня Гроттер – звучит кошмарно.
Чумья усмехнулась.
– Не нравится – можешь остаться!
– Ну уж нет! Я не останусь! – Танья испытала сильное желание рубануть ее по кадыку ребром ладони. Но тогда ей ничего не светит. Да и палачу придется просыпаться среди ночи, лишая себя отдыха.
Мать-опекунша вновь сжала пальцами ее шею. Танья была уверена, что сердце у нее не стало биться сильнее, однако мать-опекунша все равно что-то ощутила.
– Мне доложили об одной любопытной вещи. Крайне любопытной вещи, – задумчиво прошамкала она. – Меньше всех грандов было у моего ученика Гулеба.
«Ничего ей не докладывали! Она знала с самого начала! Тиштря был с ней на телепатической связи», – сообразила Танья, боясь только одного: выдать свою ненависть к старухе сердцебиением.
– Но почему, скажи мне??? – вкрадчиво продолжала Чумья.
– Что «почему»? Почему Гулеб в семерке? Я-то что решаю? Я не судья! – Танья оглянулась на угол, где немым свидетелем их разговора сидел Вий. Кажется, он так ни разу и не шевельнулся.
– Допустим. Но почему ты не сказала об этом, когда тебя хотели повесить? Ведь ты отлично знала про гранды и про то, что твой шип мог украсть только Гулеб!
– А кто бы меня послушал? Судьи – бараны! Особенно Тиштря! – сказала Танья с такой искренней досадой, что Чумья не стала распутывать клубок дальше.
– У тебя странный характер, Грутти! Никак не подберу к тебе ключ. Вроде ты все говоришь правильно, но что-то в тебе не так… Какая-то добренькая гниль внутри! Чем-то ты напоминаешь мне своих родителей. Возможно, стоило бы тебя вздернуть, – просипела она.