— Конечно, — ответила Пальмира. — Он всю свою юность тут прожил.
— А ты не можешь мне о нем рассказать? Я смотрел рисунки, которые после него остались. Я никогда ничего похожего не видел. И та огромная картина в коридоре возле кухни — это ведь тоже он рисовал, правда?
— Да. Красивая, правда? Я часами на нее могу смотреть. Мисс Этел и мисс Марджори с ним познакомились, когда ему было лет восемь-девять. Они увидели, как он рисует… как это называется? Картинки и рисунки на стенах домов?
— Искусство? — предположил Барнаби.
— Граффити, вот как, — сказала Пальмира. — Винсенте тогда рисовал очень грубые портреты нашего президента. Он сын собаки и крадет богатство у народа, а на эти деньги покупает себе во дворец золотые ванны и купается в них в поте рабочих людей.
— Фу… — скривился Барнаби.
— Это… как это… метафора, — пожала плечами Пальмира. — Вся страна его презирала, но еще мы все его боялись. Он управлял армией, и его было никак не сместить. Он драл с нас такие налоги, которые мы никак не могли платить, а ему было плевать, останутся ли у нас потом деньги на еду. Газеты боялись его критиковать, потому что он мог их закрыть, а редакторов вышвырнуть на улицу. У писателей тоже храбрости никакой не было. Только вот этот мальчик, совсем еще маленький, придумал, как выражать то, что люди недовольны его правлением. И теми красками, которые он бог весть где находил — на помойках, в мусорных баках, на свалках, — он на городских стенах рисовал чудесные картины. На них были странные цвета и диковинные формы, и мир видел, каков этот художник на самом деле. Люди его полюбили, а полиция открыла на него охоту. Если бы узнали, где он живет, его бы отправили в тюрьму, а то и убили. Только однажды ночью мисс Этел и мисс Марджори гуляли по городу, увидели его за работой, а потом выследили. Он жил в трущобах один, на груде картонных коробок.
— Где же его родители? — спросил Барнаби.
— Пропали без вести, — ответила Пальмира. — В общем, они забрали Винсенте с собой на кофейную ферму и вырастили как собственного сына. Всему научили, дали чистые холсты, дорогие краски и кисти, и талант его крепчал с каждым днем. Наконец он стал великим художником и уехал в Нью-Йорк, а там превратился в самого знаменитого и прославленного мастера всей страны. И все — благодаря этим двум дамам.
— Тут, похоже, у многих людей никого родных нет, — заметил Барнаби. — Этел и Марджори мне рассказывали, что их тоже из семей прогнали. Потому что они не были обычные. А мне они кажутся совсем нормальными.
Пальмира улыбнулась.
— Это потому, что они нормальные, — сказала она. — Мы все такие. Только для них нормальное значит не то, что для других людей. Но в таком уж мире мы живем. Некоторым просто не под силу принять то, к чему они не привыкли.
— Моя мама никогда раньше не знала людей, которые бы умели летать, — сказал Барнаби. — Наверное, потому и прорезала дырку у меня в рюкзаке. — Он задумался и поник головой. — А может, она просто меня не любила, — сказал он. — Таким, какой я есть.
— Мама всегда будет любить своего ребенка, — сказала Пальмира, обхватила Барнаби за плечи и прижала к себе. — Что бы он ни делал и кем бы ни был. Я точно это знаю. Уже знаю.
Барнаби прижался поуютнее к Пальмире и больше ничего не говорил — ему было очень грустно в Бразилии, среди почти совсем чужих людей. Был бы он сейчас в Сиднее, кидал бы мячик по всей комнате, а Капитан У. Э. Джонз за ним бегал. Барнаби весь день так бы и просидел, счастливый, в объятиях Пальмиры, но сзади раздался шорох. Оба они повернулись — с другой стороны сарая стоял Тьяго и слушал, о чем они говорят. Может, так солнце падало в распахнутые ворота напротив, но Барнаби был почти уверен: щеки у Тьяго мокрые, словно он плакал. Но разглядеть толком не удалось — едва Тьяго понял, что его застукали, тут же развернулся и скрылся на плантации.
Вечером в пятницу дамы устроили Барнаби прощальное барбекю — пожелать ему счастливого пути домой в Австралию. Ему вручили два билета в ярком конверте — один на поезд до Рио-де-Жанейро, другой на самолет до Сиднея. Позже он собрался сказать им спасибо за всю их доброту, но они разговаривали с одной женщиной, работавшей на ферме.
— И Пальмира про него не слыхала ничего с тех пор, как он уехал? — спрашивала Марджори, и Барнаби нахмурился: о ком же это они говорят?
— Ни словца. Скорей уж каменный век опять настанет, чем этот мальчишка вернется в Сан-Паулу, — отвечала женщина, которую звали Мария-Консуэла. — Да скорей динозавры опять на земле воцарятся! Мы же все с самого начала знали — дурное он семя. И я говорила, и вы обе меня слышали. Я на его хорошенькую мордашку только разок взглянула — сразу вижу, чистый дьявол во плоти! Эль-Дьябло! И я вам честное слово даю: если Тьяго его когда-нибудь найдет, то такие неприятности будут, о каких доселе мы и не слыхали.
— Ну, если этот свинский мальчишка удрал, туда ему и дорога, — сказала Этел. — Хорошо б только Тьяго снова стал заботиться о Пальмире. Он без нее потерялся, это сразу в глаза бросается. А ей сейчас отец нужен как никогда. Мне кажется, если бы… ох, Барнаби! Тебе разве никогда раньше не говорили, что подслушивать разговоры других людей некрасиво?
— Извините, — быстро пробормотал он. — Я только хотел сказать спасибо за то, что вы мне разрешили пожить здесь эту неделю.
— На здоровье, — сказала Этел. — Но ты по правде уверен, что хочешь уехать? Твои родители все-таки совершили такую ужасную вещь. Даже не знаю, зачем тебе туда возвращаться.
— Может, они уже об этом жалеют, — сказал Барнаби. — И если я вернусь в Австралию, буду знать наверняка. Тьяго мне в деревне купил открытку, я им завтра пошлю и скажу, что приезжаю.
— По-моему, нам нужен тост, — произнесла Марджори. Она созвала всех работников и подняла стакан в честь Барнаби. — Так здорово, что ты у нас был это время, — сказала она. — И, мне кажется, у Пальмиры для тебя есть подарок, правда, дорогая?
Девушка выступила вперед. Она так робко улыбалась, что сердце в груди у мальчика скакнуло.
— Раз ты от нас уезжаешь, — сказала она, — я подумала, что тебе захочется нас и дальше помнить. — И она протянула красиво завернутый подарок: — Меня дальше помнить.
Барнаби весь расплылся от предвкушения, разворачивая бумагу. Внутри оказалась маленькая книжка — «Приключения Шерлока Холмса» на английском языке. Барнаби ничего не читал уже неделю, и его беспокоило, вдруг воображение у него больше никогда не проснется.
— Спасибо! — воскликнул он, бросился к девушке и обнял ее. — Но где ты ее нашла? Я думал, тут вообще не бывает книжек на английском.
— Места знать надо. — И Пальмира ему подмигнула.
Все вокруг обрадовались от того, сколько счастья принесла мальчику одна-единственная книжка, и захлопали в ладоши, а Пальмира всем улыбалась, разглядывая эту счастливую странную семью, пока не встретилась взглядом с единственным человеком, которого любила больше всех на свете, — со своим папой. Лицо у Тьяго было мрачное, но и он вдруг заулыбался, вспомнив, как его дочь утешала этого мальчика, когда он расстраивался из-за своей родни. А теперь так хорошо придумала подарок, и мальчик так счастлив. Сердце его растаяло, он подбежал к любимой дочери и обнял ее, прижал к себе и принялся шептать ей что-то на ухо. А она слушала и понимала: у нее есть отец, который никогда не бросит ни ее саму, ни ее будущего ребенка.
Назавтра Барнаби сел в экспресс «Фонсека». Глаза у него еле открывались. Прощальная вечеринка затянулась до глубокой ночи, и он почти не спал. Найдя место в пустом купе, он пристегнулся ремнем, чтобы не взлететь к потолку, сбросил ботинки и громко зевнул. Лишь бы никто не пришел и его не потревожил. Он стал читать «Скандал в Богемии» — первый рассказ про Шерлока Холмса, — и время летело незаметно. Дочитав, он отложил книжку и написал открытку домой. А кондуктор, придя проверять билеты, пообещал ему, что опустит ее в ящик на ближайшей станции.
И потом, не подумав, что надо бы попросить, чтобы его разбудили, когда поезд придет в Рио-де-Жанейро, Барнаби закрыл глаза и уснул.
[12]— Но я же не хочу быть Джереми Поттсом, — ныл Элистер. — Я хочу быть Элистером Бракетом.
— А кто такой этот твой Элистер Бракет? — кричал Руперт. Он был в ужасе от того, что сын по доброй воле упускает такую возможность. — Да никто! Ноль без палочки! Ты так и хочешь всю жизнь прожить? Чтобы на тебя никто не обращал внимания? Ты посмотри на нас с мамой — мы бы могли стать гигантами киноиндустрии, но отказались от всего этого, чтобы воспитывать маленького неблагодарного мальчика. И вот такое спасибо нам за все это.
Элистер на это ничего не отвечал. Он прекрасно знал — ни от чего они ради него не отказывались; они много лет еще до его рождения рвались в актеры, а их не брали, поэтому неуспех папы с мамой никакого отношения к нему не имел.
Но, к своему ужасу и за неимением чего получше, Элистер получил эту роль. Много недель он неохотно ходил на репетиции, с большим трудом заучивал реплики и всегда каменел от страха, когда наставала пора петь. Пока смотрели другие члены труппы и режиссер, все было просто плохо, но стоило подумать о том, что придется выступать перед полным темным залом, как Элистера начинало тошнить.
— Я не хочу, — сказал он родителям в день премьеры. — Пожалуйста, не заставляйте меня.
Но что бы ни говорил он, родители были непоколебимы, — и через несколько часов Элистер на ватных ногах вышел на сцену. За два последующих часа, по самым осторожным оценкам, он вспомнил менее пяти процентов своих реплик, дважды упал со сцены, шесть раз споткнулся о ноги партнеров и, похоже, намочил брюки, когда Дедушка Поттс объявил, что «из пепла, да, из пепла лавры торжества растут».
Местная газета напечатала очень ядовитую рецензию на эту постановку, и в школе на следующий день над Элистером все смеялись.
— Ни за что на свете, — заявил он родителям, вернувшись вечером домой и желая, чтобы земля немедленно расступилась и поглотила его целиком, — больше не выйду я на сцену, и вы меня не заставите. Это унизительно. Я больше никогда и ни за что не буду выделяться из толпы.
И теперь, спустя лет тридцать, возвращаясь от почтового ящика к двери своего дома, Элистер не мог не злиться на родителей, которые нанесли ему такую травму в таком юном возрасте. Ну почему только они не дали ему быть собой — тихим, созерцательным, добрым ребенком? Может, тогда у него ни за что бы не развился этот жуткий страх — выделяться из толпы?
И тогда, быть может, ему было бы все равно, что другие думают о его детях.
— В почте что-нибудь есть? — спросила Элинор, когда он зашел на кухню и оглядел свою семью, которая сидела за столом и завтракала. Мелани и Генри ничего не сказали: они объявили родителям бойкот, чтобы показать, как сильно скучают по Барнаби, но ни Элистер, ни Элинор им в этом не потакали и не обращали внимания. Элистер задрал голову к потолку, с которого недавно сняли матрас Барнаби, и смял в кармане открытку — надо будет выбросить в мусорку на работе.
— Ничего, — ответил он и покачал головой, но голос его осекся. — Только счета и реклама.
Глава 11
Принц ватных палочек
— Конечная! Конечная станция!
Барнаби открыл глаза и хорошенько потянулся. Он сперва не понял, где он, но потом вспомнил: экспресс «Фонсека».
— Тут кофе пахнет, — сказал кондуктор, открывая окно, чтобы немного проветрить.
— Это от моего рюкзака, — объяснил Барнаби, садясь ровнее и отстегивая ремень, чтобы влезть в лямки.
Кофе ему на прощанье подарили Этел и Марджори — набили рюкзак под завязку, чтобы мальчик остался в Рио-де-Жанейро на земле. Приехав на станцию в Сан-Паулу, он очень устал, но путешествие, похоже, освежило его — теперь он был бодр, словно проспал несколько дней. Однако, выйдя на перрон, он с удивлением увидел вывеску «Пенсильванский вокзал».