Стакан воды, или Причины и следствия - Скриб Эжен 3 стр.

Эта пьеса писалась Скрибом на излете романтизма, и он, существуя в органичной естественной связи с большой литературой, чутко ощущал финал большого стиля. В его комедии появляется девица, которая пишет «Секретные мемуары молодой дамы, могущие служить пособием для истории Франции девятнадцатого века». Это изящная комедийная саморефлексия романтизма, литературная игра. Причем у Скриба она возникает не сама по себе, не как литературная виньетка. Ему, знатоку законов сцены, точно известно, что любая деталь, любая мелочь должна играть. В конце второго действия девица от литературы формулирует четкую цель: «Глава восемнадцать. Каким образом Коринна добилась союза Альбера и Антонии. И как она отомстила коварному графу, став его женой». Заканчивается пьеса главой двадцатой, в которой происходят две свадьбы – Коринны и Антонии. «Вот так и пишется история, друзья!» – завершает пьесу герой Скриба.

Понимание того, как создается и пишется история, не придавали больше комедиям Скриба легкости и оптимизма. После революции 1848 года, после Второй республики и во времена Второй империи в нем происходит какой-то надлом, появляется усталость. Он пишет все реже и реже. Его комедии, в которых со всей ясностью и очевидностью раскрывается современное шарлатанство, оказываются не ко времени. При Наполеоне III общество нуждается в утверждении моральных норм, в изучении положительных образцов. Этот двойной «пуф» нагромождался в Париже времен Второй империи так быстро и стремительно, что на Скриба с удвоенной силой посыпались нападки со всех сторон. Его снова критиковали и в правых, и в левых журналах. Его ученики и соавторы начинали мягко советовать ему, «писаке», побольше думать об искусстве. Единственный, кто поставил Скриба выше всех современных драматургов, был Ибсен.

Скриба, осмеянного за буржуазный практицизм, охаянного за французское здравомыслие, Ибсен выделил из толпы всех пишущих для сцены. Создатель «новой драмы», великий пророк режиссерского театра, «мрачный норвежец», как называли его современники, Ибсен видел в Скрибе Драматурга. Реформируя драму, в скрибовских пьесах он находил ту отточенную драматическую конструкцию, которой не было ни у одного из его критиков. «Хорошо сделанная пьеса» Скриба подводила важную черту в развитии всего европейского театра. Старые формы были исчерпаны, новые еще не созданы.

Доведя до блеска форму старой ренессансной драмы, Скриб сочинял прежде всего текст для сцены. Он, опытный «писака», не морализировал, подражая авторам большой литературы. Остро чувствуя связь со своим временем, он почти буквально следовал формуле, выведенной Стендалем в его статье «Расин и Шекспир», статье, которая считается одной из теоретических основ романтизма: «Романтизм – это искусство представлять народам такие произведения, которые при современном состоянии их обычаев и верований могут доставлять им наибольшее наслаждение»[6]. Скриб и писал для той публики, которая битком набивалась в театры Бульваров. Но от театра высокое искусство и его деятели всегда требовали особых функций – воспитательных, вспоминая, между прочим, именно ту идею, которая была сформулирована ненавистным для романтиков классицизмом. Со времен кардинала Ришелье театр начал рассматриваться как средство интеллектуального и нравственного воздействия на публику, превратился в «кафедру», в «трибуну», на которой проповедь чередуется с исповедью. Французская революция, сметая все прежние сословные рамки и разграничения, выпускает на сцену истории народ, массу, толпу, которая стремительно создает свое искусство, свой театр. Этот театр оскорбляет вкус настоящих ценителей, он больше не воспитывает публику, а потакает вкусам толпы. Рождающийся драматический театр раздражал и драматических авторов, которые в 1829 году обратились к королю с просьбой вмешаться и повлиять на литературные и театральные процессы, как это когда-то делал великий король французов – Людовик XIV. Но, вероятно, Карл X в большей степени, чем деятели искусства, понимал суть происходящих во Франции событий, ответив ревнителям за чистоту искусства: «Как и у всякого француза, у меня есть лишь место в партере». Скриб, осуждаемый и критикуемый коллегами, уничтожаемый театральной критикой, писал для партера, точно осознавая свою связь со временем.

Принадлежащий искусству романтизма, как и Гюго, Скриб уже не вписывается в парижскую жизнь после 1848 года. В 1848 году покидает Францию Гюго. В 1849 году Скриб пишет последнюю свою большую пьесу – «Адриенну Лекуврёр». Он пишет ее уже не один, а вместе со своим постоянным коллегой – Э. Легуве. Заглавная роль писалась для звезды французского театра, последней трагической актрисы уходящей Франции – Рашель.

Ее сценическая индивидуальность, ее особенная манера заставляли современников восхищаться, казалось бы, навсегда разрушенной романтиками классицистской трагедией. Она блистала в трагедиях Корнеля, куски из которого в пьесе Скриба Адриенна Лекуврёр будет читать в самые острые, самые патетические моменты, она покоряла зал в трагедиях Расина, которого романтики противопоставляли Шекспиру как антитезу. Сила ее воздействия на зал была поразительной, ее голос воспет всеми, кто видел актрису на сцене Комеди Франсез в те годы. Многие тогда считали, что Рашель вернула на сцену уничтоженную романтиками классицистскую трагедию. И только самые проницательные, остро чувствующие природу театра знатоки, такие, как театральный критик Жюль Жанен (который, кстати, издевался над Скрибом с момента его вступления в Академию), понимали глубинную связь искусства Рашель с романтизмом, с уходящим стилем французского театра, отмечая неровность, бурные страстные всплески, сменяющиеся эмоциональными спадами в ее актерской игре: «Она не забывает ни на минуту господствующей страсти в роли своей. Хотя могла бы этим произвести большой эффект. Потом, когда она не сможет больше так сильно чувствовать, когда устанет, измучается от страданий, тогда играет до конца трагедии – как позволят ей силы; она не играет, не слушает; голос ее падает вместе с жестами… Будьте же снисходительны, если увидите, что она идет ощупью по дороге, по которой сейчас шла с такой энергией: что делать! Погас свет, указывающий ей дорогу»[7]. Эту актерскую манеру Рашели точно уловил Скриб, выстраивая действие пьесы, как гарнир вокруг главного блюда, – вокруг Рашель.

В его пьесе Адриенна Лекуврёр не присутствует на сцене постоянно, действие разбавляется дополнительными персонажами, новыми и новыми сюжетными ходами. Скриб будто намеренно отвлекает внимание зрителя на коварные козни, на интриги, которые плетутся вокруг первой трагической актрисы Комеди Франсез XVIII века – Адриенны Лекуврёр, отравленной великосветской соперницей. Скриб расчищает место для Рашель, для актрисы, наделенной редким даром живого чувства на сцене. Но он, искусный театральный мастер, знает, что это чувство не может длиться долго, что подлинность может обернуться манерностью. Скриб виртуозно ограняет драгоценный дар Рашели, точно дозируя длительность ее пребывания на подмостках. Вот какое впечатление, благодаря Скрибу, производила Рашель на зрителей: «Другой раз в «Адриенне Лекуврёр», когда она погибает, убитая во всем, что составляло всю жизнь ее. Она еще с последней страстью обращается со своим последним призыванием к старому верному Корнелю, которого великий дух не отступал от нее во всю жизнь ее. Это обращение к великому своему богу, этот голос, которым она говорит, это имя Corneille, точно выговаривает самое святое, самое торжественное слово, какое только есть на свете – эту страстность… я всегда чувствовал себя раздавленным величием таких минут…»[8]

Пьеса о театре, об актерах – это великолепный повод, казалось бы, для водевильного веселья, которым прославился Скриб, для всевозможных комедийных розыгрышей, трюков, использования старинного комедийного приема qui pro quo, которым виртуозно владел старый «писака». Все элементы «хорошо сделанной пьесы» присутствуют и в «Адриенне Лекуврёр», но в ней уже нет того театрального блеска, праздничной мишуры, ироничного легкомыслия, которое сформировало манеру Скриба-драматурга. В ней появляются печальные ноты, интонации финала. Безошибочным чутьем люди театра поймут, что «Адриенна Лекуврёр» – история о судьбе художника, всегда одинокого, всегда обреченного на конфликт с миром. Именно эта тема станет главной в знаменитом спектакле Камерного театра, поставленного А. Я. Таировым в 1919 году с единственной в русском театре ХХ века трагической актрисой – Алисой Коонен. Гениальный русский режиссер комедию-драму, так определяет жанр пьесы сам Скриб, превратил в трагедию. Таиров словно произвел операцию, обратную той, что проделывал Скриб со всякого рода длинными трагедиями, превращая их в изящные комедии-водевили.

С театральных подмостков Второй империи уходил Романтизм, уходила эпоха. В 1861 году не стало Скриба, но французская сцена жила уже в предвкушении новых грандиозных перемен. Только Париж, верный и памятливый, назвал именем Скриба улицу, расположенную в самом центре Парижа, – rue Scribe.

Мария-Юлия[9] – вдовствующая королева, мачеха Кристиана Седьмого, короля Дании.

Граф Бертран Ранцау – министр в кабинете Струэнсе.

Граф Фалькенскильд – военный министр в кабинете Струэнсе.

Кристина – его дочь.

Фредерик Гёлер – племянник морского министра.

Коллер – полковник.

Ратон Буркенстафф – фабрикант шелковых тканей.

Марта – его жена.

Эрик – его сын.

Ханс – его приказчик.

Берген – придворный.

Йосеф – лакей Фалькенскильда.

Председатель Верховного суда.

Действие происходит в Копенгагене в январе 1772 года.

Приемная во дворце короля Кристиана в Копенгагене. Слева – покои короля; справа – апартаменты Струэнсе.

Коллер сидит справа, там же – вельможи, военные, дворцовые служители, просители с прошениями в руках. Все ожидают пробуждения Струэнсе.

Коллер (смотрит налево). Какая пустота в апартаментах короля! (Переводит взгляд направо.) И какая толпа у двери временщика!.. Право, мне следовало быть сатирическим поэтом! Я же командую гвардейским эскадроном во дворце, где лекарь – премьер-министр, женщина – король, а король – ничто! Но терпение!.. (Берет со столика газету.) Что бы ни говорила «Королевская газета», которая находит эту комбинацию восхитительной… А-а, опять новый указ! (Читает вполголоса.) «Копенгаген, четырнадцатое января тысяча семьсот семьдесят второго года. Мы, Кристиан Седьмой, милостью божьей король Дании и Норвегии[10], настоящим доверяем его превосходительству графу Струэнсе, премьер-министру и председателю нашего совета, государственную печать и повелеваем, чтобы все законы, исходящие от него за одной его подписью, имели силу и исполнялись во всем государстве даже без нашего утверждения». Теперь я понимаю, почему сегодня утром временщика окружили таким почетом. Вот кто настоящий король Дании! А тот, другой, совершенно отказался от власти. Мало того, что Струэнсе отнял у своего государя власть, корону, он осмеливается еще… Право, это узурпация!

Входит Берген.

А, это вы, дорогой Берген!

Берген. Да, полковник. Полюбуйтесь, какая толпа в приемной.

Коллер. Они ожидают пробуждения премьер-министра…

Берген. …который с утра до вечера изнемогает от визитов.

Коллер. Увы, это верно! Будучи лекарем, он посещал больных; пусть же теперь, когда он стал министром, больные посещают его… Вы читали сегодня газету?

Берген. И не говорите. Все возмущены – это отвратительно, подло!

Лакей (выходя из апартаментов справа). Его сиятельство граф Струэнсе принимают.

Берген (Коллеру). Извините! (Вместе с толпой устремляется в апартаменты направо.)

Коллер. И он туда же! Тоже будет клянчить! Вот люди, которые получают все лучшие места, пока мы напрасно их добиваемся… Да, черт возьми! Лучше умереть, чем зависеть от них. Я для этого слишком горд. Мне, полковнику Коллеру, четыре раза отказывали в чине генерала! Вот уже десять лет, как я хлопочу об этом, хотя, могу сказать, давно заслужил этот чин. Но я заставлю их раскаяться! Я им покажу! А мои услуги, которых они не захотели купить, я продам другим! (Смотрит в глубь сцены.) Вот королева-мать Мария-Юлия. Быть вдовствующей королевой в ее возрасте рановато. Ужасно! Она больше меня имеет основание их ненавидеть.

Королева, Коллер.

Королева. Это вы, Коллер? (Она беспокойно оглядывается.)

Коллер. Не тревожьтесь, ваше величество. Мы одни. Все сейчас у ног Струэнсе или королевы Матильды[11]. Говорили ли вы с королем?

Королева. Вчера, как было условлено. Я застала его одного, грустного и задумчивого. Из глаз его текли слезы; он гладил огромного пса, своего верного друга, единственного из приближенных, не покинувшего его. «Сын мой, – сказала я ему, – узнаете ли вы меня?» – «Да, – ответил он, – вы моя мачеха… Нет, нет, – живо добавил он, – вы мой друг, мой настоящий друг, потому что вы жалеете меня! Вы пришли меня проведать?» И он с благодарностью протянул мне руку.

Коллер. Значит, он не совсем, как говорят, лишился ума?

Королева. Нет, но он раньше времени состарился, истощенный всевозможными излишествами. Его голова чересчур слаба, чтобы перенести малейшую умственную работу или малейший спор. Он говорит с трудом, с напряжением, но, когда слушает вас, глаза его оживают и блестят как-то по-особенному. Однако на этот раз его лицо выражало только страдание. Он сказал мне со скорбной улыбкой: «Вы видите, мой друг, все покинули меня… А Матильда, которую я так любил, моя жена Матильда, где она?»

Коллер. Нужно было воспользоваться этим случаем и открыть ему правду.

Королева. Я так и сделала, и притом достаточно искусно и осторожно. Я напомнила о его путешествии в Англию и Францию ко дворам Георга и Людовика[12] и о том, как Струэнсе, сопровождавший его в качестве врача, вошел к нему в доверие, добился его дружбы и по возвращении в Данию был представлен молодой королеве; о том, как он, во время долгой болезни ее сына, был принят королевой запросто и ежечасно виделся с нею. Я описала ему восемнадцатилетнюю принцессу, которая доверчиво слушала речи молодого, красивого и честолюбивого человека. Вскоре он стал ее руководителем и советником. Под его влиянием она присоединилась к тем, кто требовал реформ, и, наконец, поставила во главе министерства этого Струэнсе, дерзкого выскочку, заносчивого фаворита, который благодаря доброте своего государя и государыни последовательно стал воспитателем принца, советником, графом, затем премьер-министром и, наконец, теперь, вероломно забыв долг чести и благодарности к своему благодетелю и королю, осмеливается оскорблять королевский трон!.. При этих моих словах огонь негодования заблестел в глазах несчастного монарха, его бледное, страдальческое лицо оживилось; оно внезапно покрылось краской, и с силой, которой от него нельзя было ожидать, король закричал: «Королеву! Королеву! Пусть придет королева, я хочу с ней говорить!»

Коллер. О боже!

Королева. Несколько минут спустя появилась Матильда с тем видом амазонки[13], который вам известен, с высоко поднятой головой и высокомерным взглядом. Она посмотрела на меня торжествующе и одновременно презрительно. Я вышла и не знаю, как ей удалось защититься. Но сегодня она и Струэнсе могущественнее, чем когда-либо. Вот указ, который ей удалось вырвать у слабовольного монарха. Этот указ, опубликованный в «Королевской газете», предоставляет премьер-министру, нашему смертельному врагу, все королевские прерогативы…

Коллер. И власть, которую Матильда использует против вас. В этом я не сомневаюсь…

Королева. Значит, надо предупредить ее намерения. Сегодня же… (Замолкает.) Кто там?