На тропу войны мы встали в последний летний день перед первым классом. У каждого в кулаке было по длинному пруту. Раз – и прыгнули в неглубокие ямы под окнами, куда выходили оконца подвала. И как замолотим по подоконникам.
Со счастливыми мордами мы прыснули от окон.
– Мальчишница! – завопила тётя Нина, поджидая меня на пути домой, куда я мчалась укрыться. – Ну, погоди! Мало не покажется!
Х-ха!
О нашем нападении родителям стало известно сразу же. Но ругать меня никто не собирался. При этом уважение к старшим было превыше всего. Поэтому мама сказала: «Доченька, надо извиниться. А то нехорошо. Неприлично. Невежливо».
Но с извинениями меня не торопили. Терпеливо ждали, когда созрею. Извиняться было противно. Олежку и Кольку в свои переживания я вообще не посвящала. Им всё это было до фонаря. Высокого-высокого, с мутным светом через белые мухи. Они уже летели и сыпали.
Вскоре наш класс повели на экскурсию в бомбоубежище. Мы уши зажали, когда сирену включили, как при воздушной тревоге.
А потом за стеклом витрины я увидела прямоугольный кусок теста. И на нём расплывчатые красные пятна в стройном порядке. Тётенька экскурсовод с любовью потыкала указкой в стекло витрины и сообщила: «Это спина девочки. Посмотрите, что бывает, если гулять во время ядерного взрыва в платье в горох».
Ну, кому это понравится?
Во всех домах, куда мы хаживали с родителями в гости, мальчики и девочки садились на вертящиеся стулья, а если на обыкновенные, то подкладывали под попы стопки нот – и родительское счастье текло рекой под мелодии Чайковского, Моцарта или Баха. Я же за пять лет домашних уроков дальше «Калинки-малинки» не продвинулась. Ещё тремя пальцами стучала «Полюшко-поле» и (со слезой на глазах) «Опустела без тебя земля». Вот и весь репертуар «на память».
Единственным выходом избежать позора было считать рюмки, которые поднимал папа за праздничным столом. Уже четвёртая по счёту грозила опасностью.
Чувствуя, что вот-вот, и папа «захлопает крылышками», я особым – «магнитным» – взглядом притягивала мамины глаза к папиной стопке. В этот момент она как всегда что-то рассказывала и успокоительно опускала свои бровки вниз: дескать, ещё ничего страшного, доченька, кушай вкусненькое, дома только пюре осталось. Несколько минут мы с ней занимались лицевой гимнастикой. Заметив наши упражнения, папа, желая показать себя молодцом, произносил популярный тост: «За прекрасных дам!» Воцарялось всеобщее оживление. В этот момент я искусным движением базарного напёрсточника подставляла папе стопку с выдохшейся минералкой. Когда звучал следующий тост, папа залпом её осушал. Он прищуривал в блаженстве один глаз, а вторым, голубым и весёлым, косил на меня и громко со смаком произносил: «Ух, крепкая водочка!» Хозяин дома поднимал со значением палец: «Так ведь “Пшеничная”!» От смеха я валялась под столом и дрыгала ножками. Мама улыбалась.