– И новый забор… домик поправили… Мэри в теплой конюшне… Что!.. Помните, я говорил вам?.. Мэри сделала свое дело… А вы не верили все…
– Да…
«У-ух… у-ух…» – глухо отдалось в конюшне.
Воробей вздрогнул. Жук ниже опустил голову.
– Слышите?.. Что это с ней? – спросил он. – Тогда этого не было…
– Да… особенно ночью… Я слыхал, что это болезнь…
– Болезнь? – еще ниже опустил голову Жук.
– Мэри стала не та… Помните, как она пугала меня в кормушке?..
– Да… да…
– Теперь этого нет… и мне скучно. За ночь она не скажет ни слова, а овес лежит днями… Мне жалко ее, Жук…
– Ах, не говорите!.. Мэри уже не подымает свою подковку. Помните, когда она вернулась, я бросился к ней, схватил лапами ее ножку… А она нагнулась, полизала меня и так печально взглянула… Я плакал всю ночь… Что с ней?.. Как я хотел бы вернуть прежнее время!..
«У-ух… у-ух…» – кашляла Мэри.
– Я, знаете, почти не ночую в конюшне, – сказал воробей. – Мне страшно от этого уханья… А хозяин-то стал еще скучнее… На днях я видел, как он стоял в конюшне и плакал. Смотрите, вот он идет…
Дверь домика отворилась. Хозяин, желтый, худой, небритый, спустился с крылечка, отпер конюшню и вывел Мэри.
– Ну, погуляй… подыши… голубка…
Мэри остановилась возле колодца. Она опустила голову и смотрела в землю, раздумывая о чем-то… Плечи ее провалились, влажная шерсть потускнела, гривка не топорщилась щеткой… Ввалились бока, гнулись тонкие ноги.
«У-ух… у-ух…»
Мрачно глядел на нее старый жокей. Что он думал?..
Качаясь, подошла Мэри к Жуку, обнюхала морду, фыркнула и отошла к конюшне.
– Что же, не хочешь гулять?.. Все лежишь… Ноги дрожат у тебя… – сказал старый жокей.
Мэри подняла голову. Слабые синеватые глаза ее стали больше и глубже.
«И-их… у-ух… у-ух…»
Она хотела заржать и закашлялась, бессильно тряся головой.
– Подожди, покрою тебя…
Он прошел в дом.
– У вас… конура новая… Жук, я очень рада…
– Ах, не все ли равно! – сказал Жук. – Я вас так редко вижу… Вы, Мэри, забыли меня…
– Нет, что вы… Я только немного устала… после скачки и не могу стоять… и играть с вами, Жук… Раньше, когда я была в старой конюшне, я играла… А теперь… Жук, вы помните Ваксу?.. Ну вот… и я стала та кой же…
– Здравствуйте, Мэри!.. Вы не забыли меня? Чик-чик… – спросил воробей.
– Ах… это вы… Мне трудно… поднять голову… Я вас плохо вижу… Нет… я вас помню… Но почему вы не кричите так, как тогда?
– Невесело мне… чик-чик… – грустно сказал воробей.
Из домика вышли хозяин, Анна Федоровна, Надюшка и Сенька.
– Мэли!.. Мэли!.. – захлопала Надюшка. – Покатай, дедуска!..
– Нельзя. Мэри больна…
Все замолчали. Сенька смотрел исподлобья. Старик надевал на Мэри попону.
«У-ух… у-ух…»
– Дедушка! Зачем ты уводил Мэри? – вдруг спросил Сенька. – Она была здорова тогда… Зачем ты уводил ее, зачем?..
Старый жокей ничего не сказал и повел Мэри в конюшню. Долго сидела семья на крылечке. Потемнел старый вяз. Ночь опускалась на домик.
– Зачем все это случилось?! А-а-а… – глухо сказал старый жокей. – Лучше бы не возвращаться совсем…
Он положил голову на руки.
Проклятая слава!..
Осенней ночью, когда гудел старый вяз, воробей вдруг проснулся. Его испугал стон. Бил холодный дождик в оконце. Что-то хрипело.
Воробей в страхе метнулся, ударился в стенку и опустился. Стало тихо-тихо.
– Мэри!.. Это вы?..
Ни звука.
Он почувствовал под собой что-то теплое, влажное.
– Это вы, Мэри?!
Он скакнул раз-другой… Это гривка – она не дрожит!
Он ступил на голову, на ноздри, сел на ухо… Твердое ушко не дергается.
Ему стало страшно. Он нашел знакомую щель и попал под холодные струи дождя. Вон в темноте белеет конурка.
– Жук!.. Проснитесь!!
– Что такое? Что?.. – высунулась лохматая голова.
– Мэри… там… умерла наша Мэри… Жук, что нам делать?! Чик-чик-чик… – затерялся печальный писк в шуме ветра.
Жук вылез, нагнул морду к земле и завыл…
«У-у-у-у…»
В доме было темно. Скрипел старый вяз, падали листья.
Тревожно спал старый жокей.
1907
Мой Марс
[18], а было в колодце до сорока! Он выл, точно из него тянули жилы. Конечно, его вытащили. Как-то раз ухитрился он сорвать лапами ненавистный ошейник (он не терпит ярма) и, выбежав за ворота, наскочил на собачьих охотников, без всякого разговора доставивших медалиста на живодерню, как последнюю бродягу.Я почти не спал, разыскивая его по городу, и наконец нашел его за заставой, в отделении «обреченных». Он лежал в клетке за №, вытянув морду в лапах, и как будто спал. В углах закрытых глаз было влажно. Должно быть, он плакал во сне.
– Марс!
Что было! Он ринулся ко мне, забыв о клетке, ударился носом о прутья решетки и застонал от радости.
– Что, бестия! Будешь теперь рвать ошейник?!
И Марс ответил таким чудесным лаем, что даже смотритель «зверинца» сказал несколько комплиментов и с грустью закончил:
– Славная собачка… А вот еще бы денек… и на перчатки!
Он даже прищелкнул языком и сделал жест, точно откупоривал бутылку.
Должно быть, Марс понял этот жест доброго человека в кожаном фартуке. Он гавкнул насмешливо, словно хотел сказать: «Ага!»
Должно быть, так. Это было заметно по его плутоватым глазам.
Вообще, умная шельма, и в его бугроватой башке ума, пожалуй, побольше, чем у этого господина в кожаном фартуке, выстроившего «на собачках» домик за заставой.
Пришли домой.
– Что, мошенник, – говорю я, – опоздай я на денек, и висеть бы тебе со своим глупым хвостом!
Признательный взгляд и – виль-виль.
– Что глядишь-то глупыми глазищами? Вот вытяну плеткой.
Поворот на спину и полная покорность.
И вот однажды этот самый Марс дал мне возможность сделать одно интересное открытие. Да, именно он. Он показал мне… Но это, собственно, и является предметом моего рассказа.
II
Жил я в Виндаве, на берегу Балтийского моря. Жили мы втроем: я, заправлявший моим хозяйством прекрасный человек Иван Сидорович и Марс. Марса вы немного знаете; я вам мало интересен, так как главным героем рассказа будет Марс; что же касается Ивана Сидоровича – вы его поймете с двух слов. Он прекрасно готовит борщ, любит заглядывать в пивную кружку и ведет войну с Марсом, гоняя его из кухни шваброй. Но это не важно.
Как-то понадобилось мне поехать денька на два в город Або, небольшой городок на побережье Финляндии, где море усеяно массой гранитных островков, или шхер, поросших мелкой сосной и изгрызенных бурями.
Очень красивые места.
Ехал я налегке, с ручным багажом. Марс, как и всегда, когда я собирался куда-нибудь ехать, ревниво следил за спешной сборкой маленького чемодана, и в его бугроватой голове, видимо, стояла тревожная мысль: а он как? Память у него всегда была отменная, и, надо думать, вывод, к которому он приходил в этот момент из сопоставления всех обстоятельств, был не в его пользу.
Так, думается, рассуждал он.
«Мой приятель – то есть я – на меня не смотрит – значит, я ему не нужен. Иван Сидорович очень весел, не толкает шваброй и даже погладил – значит, уйдет из дому и запрет двери и меня. Раз чемодан достали – приятель гулять за город не пойдет. Значит…»
И Марс потерял всю свою игривость. Он было попробовал попрыгать около меня, не сводя глаз, но это ни к чему не повело. Я строго взглянул на него и молча указал на пол. И тут-то он окончательно упал духом. Он лежал «рыбкой», вытянув хвост и положив морду в лапы, уставив немигающие глаза на мой чемодан, и ждал. Стоило бы только особым тоном сказать: «Ну-с!» – или даже сделать соответствующий жест шляпой и взглянуть на него, он с визгом ринулся бы к двери, взглядом приглашая меня не медлить. Но было не до Марса. И он лежал, чуть слышно повизгивая, точно хотел разжалобить, точно переживал томительные минуты надвигающейся разлуки. Что творилось в его собачьем сердце, точно не знаю, но я уверен, что он тоскует искренно и уж, во всяком случае, не радуется, как почтеннейший Иван Сидорович, который только и ждет моего ухода, чтобы запереть квартиру, поручить ее Марсу и закатиться в любимую пивную.
Я взял шляпу, трость и чемодан. Марс нерешительно поднялся, все еще не теряя надежды, и колебался – идти ли?
– Дома, дома!..
Холодный тон и палец, указывающий на пол. Этого было достаточно. Марс вдумчиво посмотрел на меня, и по глазам его было видно, как он несчастен.
– Счастливого пути, – рассыпался Иван Сидорович. – Маленько поскучаем без вас.
И с веселым грохотом наложил на дверь крюк. Я даже слышал, как он принялся насвистывать что-то веселенькое.
Еще я услышал призывный лай. Обернулся и увидел Марса. Он стоял передними лапами на подоконнике, между цветочными горшками, и его умная, плаксивая теперь морда упиралась в стекло. Теперь бедняга будет тоскливо подремывать под вешалкой.
Я шел не торопясь, отлично зная, что пароход, по обыкновению, пойдет с опозданием. Но, еще не добравшись до конца последнего переулка, я услышал второй гудок. Оставалось всего три минуты. Я пустился бегом, проклиная сегодняшнюю аккуратность капитана и мои старые, похрамывающие часы. Переулок кончился. Я уже видел толпу провожавших, размахивавших шляпами и платками отъезжавшим. Только бы поспеть!
Я ринулся вперед, сшибая встречных, как вдруг из-под самых ног с визгом и лаем вынырнул Марс. Он вертелся и лаял так, точно его проткнули раскаленным железом. Он крутился желтым клубком, мчался винтом, сверля воздух своим вертлявым хвостом, прыгал, кидался на прохожих и фонари, проделывая все свои ловкие штуки, бросался к моему лицу и яростно гавкал. Эта бестия была в самом прекрасном настроении.
Я был обескуражен. Я готов был хватить его палкой. Что было делать? Вернуться обратно и ждать до завтра? Но мне положительно было необходимо ехать сегодня же. Поручить Марса носильщику, давать адрес, рыться в кошельке, объяснять? Но я уже вижу руку помощника капитана, протягивающуюся к свистку. Я уже слышу этот свисток.
Я бомбой вбегаю на мостки следом за Марсом, и глаза всех устремлены на нас. А Марс чувствует себя как дома. Он уже на пароходе и призывно лает: боится, как бы не остаться одному. Уже отнят трап, и пароход грозно ревет, смертельно пугая Марса, как-то сразу присевшего на все лапы, точно его собираются бить по башке.
– Послушайте… Это ваша собака?
Третий помощник капитана, румяный и свежий, как морской ветерок, в своем белоснежном кителе, с строгим видом указывает на Марса, примостившегося на куче корабельных канатов. Розовый язык свесился из-за черных щек и ходит, как быстрый поршень. А усталые глаза как-то растерянно глядят на нас обоих.