«От ударов судьбы раскраснелась щека…»
От ударов судьбы раскраснелась щека;
Не поддамся — не отверну!
…Ты хотела бы жизнь приручить, как щенка,
Я же — выиграть, как войну.
На кону — чистоумье? Коль я — на коне,
Кланом рухнет невзгод колоннада.
…Ты мечтаешь о тихом и ласковом дне,
Мне же дна — никакого не надо!
Царским именем мама меня назвала,
Каждый звук его — песней налит.
Ты чураешься зол, мне — любая зола
Пламя спящее напоминает,
Что однажды цвело — и распустится впредь,
Только — гуще, подруга, гуще!
Зол бежать — только преть да не петь в полный
рост.
Опираясь на трость, я стою; выбор прост:
Треснет мост — рухнет грешно-грошовая треть
Между греющим и грядущим.
Краткая хронология французской поэзии
Вийон! Вы, висельник весёлый,
всевластно взъели явь властей.
Остряк Рабле, безрубло-голый,
пообнищали-с до костей
Перед лицом планеты всей.
Считая тело — лучшей школой,
Театром храм назвали сей.
Творцы! Поэты — всяким фибром!..
Столетья шли, прощаясь хмуро.
Взрастает новая фигура
На фебосклоне стихогиблом.
Верлен лавирует верлибром
В волнах вербального велюра.
Рембо ребячески мембрану
морали рвёт, мордуя мир.
Аполлинер, не ставя точек,
Шелка французских оболочек
Грызёт до ран, до вечных дыр.
Северностоличное
Петербург причастился мной, пренебрёг другими;
Утонул в его гаме я: небо пошло кругами.
Ты, столица с лицом врагини, с нутром берегини,
Вкруг меня развернулась причудливым оригами
И, прищурившись, пахнешь годами, какие погибли,
Каждой нотой в моём отцветающем детском гимне:
Пахнешь манной пургою и мамиными пирогами.
Пахнешь кашей детсадовской, пахнешь кошкой
дворовой —
Столь же дымчатой, сколь и твои-то, столицыны, очи.
Дышишь в уши мне хором оравы задорно-здоровой,
Как веслом, ностальгиею — мысли, как волны,
ворочая,
Ведь вторая семья называлась нашей оравой!
…Мы, ребята, рассеянны, чёртовы семена:
По Руси ребятня, как простуда, разнесена.
Я и сам-то теперь — в белокаменной, в златоглавой.
Приезжаю — как рану, прошлое вскрыть захотев:
Звёзды (те, что на пиках Кремлёвских) —
сменить на треф,
На хохочущий крест якорей-то — реки да моря…
Приезжаю, верный привычке: отбывшее отымев,
Мы назад повернуть хоть однажды у времени
молим.
Только страшно, Петрополь, страшно дышать тобой!..
Ты, конечно, не дым. Ты, приятель, потяжелее…
Я приехал, пожаловал гостем — теперь жалею:
Мне гостить у тебя — это, знаешь, тупая боль.
Как гостить, если ты, Петербург, — мне гранитные
кости?
Если ты — мои жилы, служившие, точно часы,
Так исправно, что — стыдно и тошно?.. О судьи,
бросьте:
Питер — стан мой и стон мой. Я его… я его сын.
Вновь подстреленный — маюсь, да с миной побитой
псины:
Ловит ранушка ртом губастым родимый воздух…
Зажимаю ладонью — но сволочь глубже трясины,
Знай гудит, выпуская наружу остатки силы,
Дарит городу их. А над ним — небо синее,
в звёздах…
Неба взор, как у бабушки ласковой, тёмно-ясен:
Им глядят только сны да портреты пятидесятых…
Отрываюсь от Родины — мыслями, мастью, с мясом —
И блуждать улетаю осенним листиком ясеневым,
Словно страстные письма, не помнящие адресатов.
Пах насквозь продырявлен, а город… он пахнет,
пухнет,
Перенаселён
силуэтами
воспоминаний,
Полутёмными пятнами — каждое путник, путник…
Им забытое детство было заботливой няней.
С завывающим пахом, разинутым нараспашку,
Уезжаю. Сколько ещё будет дурню — дыр?
…Слёзно Питер уткнулся носом в мои следы,
Словно прежде, когда-то… в отцовскую я — рубашку.
Истине
Голос спит в моей груди — тихо;
Просыпаться голосу — не с кем:
Истина погибла от тифа;
Прочее не кажется веским.
То, что в сердце жило отрадой, —
Там во склепе тлеет бумажном…
Истина скончалась от рака;
Прочее не кажется важным.
Прочее не кажется вечным,
Прочее не кажется прочным.
Спит мой голос тихо, как вечер —
Теменью вдоль сельских обочин.
Спит мой глас и через сон помнит
Милую, родную, но — ту ли?
…Полегла на бранном ты поле,
Пала от предательской пули.
Полегла, святая отрада!
Сгинула, отрадная святость…
О, моя единая правда,
Для чего ты от меня спряталась?
Без тебя — трясинушка манит,
Свет и тьма не знают раздела…
Голос мой во сне обнимает
Милое холодное тело.
Там, в груди, во склепе бумажном,
Вы вдвоём. Он спит, ты — почила.
Отчего ж до сей поры
я — жива?
…Я умею верить в Однажды;
Думается, в этом причина.
С Верою недужим мы тяжко,
А без Веры — неизлечимо.
Знаю — силы нет обмануться!
Вы в груди — и мартовский лес в ней.
Будет Пасха — из земли куцей
Вырвутся свободные песни.
Голос мой захочет проснуться;
Только ты — воскресни,
Воскресни.
«Я гадала полдня на Беляево…»
Я гадала полдня на Беляево:
То ли мир — меня, то ли я — его.
Резвилась радость адово,
Коса кромсала камень.
Мороз меня обгладывал
Собачьими клыками.
Белым-бело, Беляево
Зевало, завывая…
Любовь моя объявлена,
Как Третья мировая.
Пургою мёл перловою
С молельным умилением
В меня, темноголовую,
Безудержный миллениум.
И коже было холодно,
Душе — тепло, что в храме:
Душа любовью холена,
Пришедшей к ней с дарами.
Метелью, снежно брезжащей,
Москву тоска хоронит…
Душа — в бомбоубежище:
Её война не тронет.
Единица
Ничьею напраслиной мир не мерь:
Ты Богом обласкан — ему и верь.
Расхожие фразы — всеядным хлеб:
Живи, не измазан в хуле и хвале.
Блаженнее голод, чем вкус дерьма;
Блаженнее холод, чем адская жарь.
Обиженный город, где только дома, —
Без неба его не жаль.
Себя ты, как нытики, не лелей:
Где желчь самокритики — там елей.
Теснить и тесниться — удел нулей,
А ты — единица. Ведь так — милей?
Авель
Брела по земле я с Авелем,
Был песнею полон рот.
Но друга схватили Те Самые
И грудью — на эшафот.
Клинок к кадыку приставили
И выплюнули от щедрот
Ему — обо мне: «В бесславии
Помри, или пусть поёт!..»
Но тщетно руками потными
Мусолили честь палачи:
Невинные ни оробелыми
Не воют, ни обречёнными:
Шептал мне Авель: «Не пой ты им…»
Очами кричал: «Молчи!»
Уста его были белыми,
Глаза его были чёрными.
Под взором, под небом — сутулая,
Для светлых лелеянный гимн
Сглотнула я, трудно сглотнула я,
Чтоб он не достался другим.
И комом та песня — не песнею —
Застряла в горле моём:
Казнили Авеля бестии,
Сквозь брань хохоча втроём.
Один, что назвался Каином,
Мне кинул, травинку жуя:
«Достойна рукоплескания
Великая стойкость твоя».
И прыснул глазами карими,
Безжалостный, как Судия.
…Сутулой трое оставили
Лишь небо, что зрит в упор.
Брожу я под ним без Авеля,
Одна брожу — до сих пор.
Тугой немотою мой вздыблен путь:
Ест горло проглоченный гимн…
Как хочется песню выплюнуть! —
Но нет: не идёт к другим.
Диалог после поэтического вечера
Посвящается Анне Дворжецкой
— Девушка, здравствуйте! Знаете, вы прекрасны!
Вот что скажу я вам просто и без прикрас.
Только нарциссы и пресные… педерасты
Пренебрегли бы морями солёных глаз!
Видите ль, дева, хоть я не безгрешный пастор,
В Господа верую: выдумал Бог контрасты
Только как повод тухлому миру — вас
Звонко представить, а после — противопоставить.
В голосе вашем — всевластная сласть, уста ведь…
— Сударь, вы льстите.
— Вернее — попался в сети!
— Сударь, окститесь. Сударь, не окосейте!
— Дева! Ваш голос — созвездий иконостас!
Искры таланта — суть всякой из ваших песен…
…Влажен издышанный воздух. Глаза сухи.
Зал — словно сад, над которым закат погас;
Сад, замолчавший кустом опустевших кресел…
— Сударь, простите. Так вам по душе — стихи?
Петь — я не пела. Читала.
— Вопрос прелестен!
Только…
— Не слушали?
— Слушал!
— Да слышать — глухи.
— Девушка, что вы!.. Однако в повторный раз
Мне повторите вы стихосплетенье фраз!
…Зрительный зал опустел, а закат погас.
Девушка снова читала, читала долго,
Словно на сцене, словно на Сцене Сцен.
Голос её разливался, шальной, как Волга,
Силой беря Вселенную под прицел.
Кончен концерт; стих пролился лавиной по воле.
Хлынул, как ветер, — для неба и лишь для него.
Не было зрителей.
Не было.
Только Двое:
Бог и Поэт отвечали за Рождество.
Письмо к Богу
Здравствуй. Неловко, но снова тебе пишу:
Лишь за последние сутки, поди, раз пятый.
Я со своими грехами — гороховый шут,
Гору каких, попотев, нагребёшь лопатой;
Нынче тебя мне напомнил сосущий шум —
Там, в голове, на минутах-гвоздях распятый.
Там, в голове — ты поверишь? — кадит бедлам.
Череп — котёл, тишина — за его пределом.
Кажется, мир раскололся напополам:
Прежде был целым, а сделался — оскуделым.
Господи! Ты отлучился по важным делам;
Я отучилась лечиться любимым делом.
Тик обрела, однако, на этикет:
Тик — на тактичность латентного мракобесья.
И, как назло, стала слышать всё чаще: «Нет,
Деточка, Бога! Бог — сказочен!»
Бог, посмейся!
Те, кто заврался, верят себе — во вред,
Месиво смысла предпочитая мессе,
Коль разговор зашёл о приоритетах…
Бог, извини, но они с высоты сует
Смотрят при этом глазами попов отпетых,
Так что утонешь, прозревши, в созревших ответах,
Ни одного-то не дав!.. Ты, мой Отче, сед;
Те ж, кто тебя не пускает на свой банкет, —
Серы, что стены в общественных туалетах.
Боже, но есть и такие — кто напролом,
Кто с топорами — в душу мне, в думы, в дом.
Кто не отягощён кандалами приличий.
Знаешь, и голос у этих — трескучий, птичий,
Голос — один на всех, понимаешь, Отче?
Тот, что впивается в мозг, точно лезвие, точен.
Отче, такие толкуют без всяких «деточек»,
Без мракобесно скупых экивоков морали.
Нынче — ворвались… Целую ночь проорали,
На уши ночь поставили, кверху дном.
Что — этикет? Им не надобно этикеточек!
Сами ярлык навесили: «Богохульница!»
Молвили, мол, не знавали таких еретичек.
Чёрно сказали, топорно, не ставя кавычек:
«С Господом, ведьма, толкует? Годок — и скурится!..»
«С Богом нельзя напрямую, мол».
Надо — кривенько?!
«К пасторам топай! К алтарищу — на покаяние!»
Будто мне здесь не видать Твоего сияния!..
Будто не друг Ты мне; можно подумать — я не я!..
Чёрно сказали: «Бросай-ка свои кадрильки,
Где-нибудь только, в языческой Океании,
Боги-де шастают славно в людской грязице».
Ты ж, по словам их, невидан, немыслим, далёк,
И ни за что бы со мною не стал возиться.
Кончили тем, что стихи мне шепчет не Бог!
«Это, мол, акция Боговой оппозиции!..»
К Фаусту — гиперссылку,
Топор — затылку;
Ой, как лезли в бутылку!..
Есть ведь такие, Отче, что напролом:
Ты — по делам. А они — тут как тут. Поделом
Мне, слабосильной, которой ругаться — влом.
«Эту всю муть твою, веришь, нашептывал Бог?»
Верю? Нимало.
Но ведаю.
Им — невдомёк.
Ведаю вдоволь; ведаю, Отче, Господи!
Ведаю, заперта в мыслях своих, в странном космосе,
Где бесполезна и самая мысль о компасе.
Череп — чертог о четыреста четырёх
Чёрных стенах. Я внутри, как в проклятом хосписе —
Тем лишь спасаясь, что мой не настанет черёд
Раньше, чем ты возвратишься. Войдёшь. И на край
Душной постели присядешь. Мой Бог! Ты, Господи,
Будешь дышать, сам душистый, как синяя рань.
Я прошепчу тебе: «Боженька, все мы тут гости-де».
Ты мне ответишь: «Ну так домой — не пора ль?»