— Нам еще далеко идти? — спросила Дьелетта.
— До какого места?
— До того, где мы будем ночевать.
— Не знаю. Пойдем дальше.
— Но я не в силах идти. Послушай, Ромен, оставь меня здесь… Отведи куда-нибудь в уголок и дай мне умереть.
Я взял ее за руку. Мне хотелось поскорее выйти из города. Я считал, что в деревне легче найти какой-нибудь приют — заброшенный кирпичный завод, пустой дом, постоялый двор, — чем в Париже, где прохожие спешили неизвестно куда, не замечая нас, а полицейские смотрели так подозрительно, что у меня замирало сердце.
Мы прошли еще с четверть часа, но, казалось, совсем не двигались вперед. Дома теперь кончились; по одну сторону дороги тянулся низкий парапет, по другую — бесконечно длинная стена. За стеной стояли деревья, занесенные снегом, и ходили часовые. Дьелетта уже не могла держаться на ногах, и я почти нес ее. Несмотря на холод, пот градом катился у меня по лицу от усталости и волнения. Я понимал, что Дьелетта больна и совсем выбилась из сил. Что с нами будет?
Наконец Дьелетта выскользнула у меня из рук и села или, вернее, повалилась на снег. Я хотел ее поднять, но она не стояла на ногах и снова упала.
— Все кончено, — прошептала она.
Я сел рядом с ней и стал уговаривать ее идти дальше. Она ничего не ответила и, по-видимому, даже не слышала меня. Жизнь, казалось, покинула ее, только руки оставались еще живыми и были горячи, как огонь.
Прошло несколько минут, и меня охватил страх. На дороге не было прохожих. Я встал и посмотрел вдаль. Ничего, кроме двух каменных стен и длинной полосы снега между ними. Я начал просить, умолять Дьелетту, чтобы она поднялась, но она мне не ответила. Я попробовал нести ее на руках; она не сопротивлялась, но через несколько шагов мне пришлось остановиться — такая ноша была мне не под силу.
Она снова соскользнула на землю, а я сел возле нее. Неужто конец? Неужели мы должны умереть? Ее сознание, видно, еще не совсем угасло, потому что она склонилась ко мне и тихо поцеловала меня холодными дрожащими губами. Сердце мое сжалось от горя, и я заплакал.
Однако я все же надеялся, что силы вернутся к ней и мы снова тронемся в путь. А она все сидела не двигаясь, закрыв глаза и прислонившись ко мне; если бы не дрожь, порой сотрясавшая ее тело, я мог бы подумать, что она умерла. Двое или трое прохожих, удивленные тем, что мы сидим на снегу, остановились, нерешительно поглядели на нас, а затем пошли своей дорогой.
Надо было что-то делать. Я решил обратиться за помощью к первому встречному. В это время к нам подошел полицейский и спросил меня, почему мы здесь сидим. Я ответил, что моя сестра заболела и не может идти.
Тогда посыпались вопрос за вопросом. Я заранее выдумал правдоподобную историю и рассказал, что мы возвращаемся в Пор-Дье к нашим родителям; они живут очень далеко, на берегу моря, и мы идем уже десять дней.
Полицейский вытаращил глаза от удивления.
— Девочка может здесь умереть, — сказал он. — Идемте в полицейский участок.
Но Дьелетта совсем ослабела и не могла подняться. Она не могла идти, когда я ее умолял; не могла и теперь, когда ей приказал полицейский.
Тогда он взял ее на руки и велел мне следовать за ним. Минут через пять нам повстречался второй полицейский, и первый рассказал ему все, что слышал от меня. Второй полицейский помог нести Дьелетту, и вскоре мы все подошли к дому, у дверей которого висел красный фонарь. В большой комнате вокруг топившейся печки сидело еще несколько полицейских.
Дьелетта не могла говорить, и мне пришлось отвечать на их вопросы. Я повторил свой рассказ.
— Мне думается, девочка уже умерла, — сказал один из полицейских.
— Нет. Но до этого недалеко. Надо отнести ее в главное полицейское управление.
— А ты что будешь делать? — спросил меня начальник полицейского участка. — У тебя есть средства к существованию?
Я с удивлением посмотрел на него, не понимая его вопроса.
— Есть у тебя деньги?
— Двадцать су.
— Ну что ж… Постарайся убраться из города сегодня же вечером. Если ты будешь шляться по улицам, тебя арестуют.
Дьелетту завернули в одеяло, положили на носилки, задернули занавески, и двое полицейских, подняв носилки, двинулись в путь.
Я был потрясен. Нет, я не мог поверить, что она так тяжело заболела, и хотел узнать, что с ней. А вдруг полицейские арестуют меня, если встретят на улице? Что тогда? И все же я попросил у них разрешения и пошел за носилками.
Мы шли довольно долго, перешли мост через Сену и остановились на площади, в глубине которой возвышалась большая красная церковь. Мне позволили войти вместе со всеми. Какой-то господин в черном костюме отдернул занавески носилок. Теперь Дьелетта вся раскраснелась, как маков цвет. Господин в черном ласково заговорил с ней, но она молчала. Тогда я стал отвечать за нее и в третий раз рассказал нашу историю.
— Все ясно, — сказал господин в черном. — Простуда и сильное переутомление… У нее воспаление легких. Ее надо поместить в больницу.
Он написал несколько слов на листочке бумаги, и мы отправились дальше. По скользкому снегу идти было трудно, полицейские часто останавливались и отдыхали, а я подходил к носилкам и говорил с Дьелеттой. Иногда она отвечала мне слабым голосом, но чаще всего молчала.
Мы шли еще дольше, чем в первый раз. Наконец мы остановились на малолюдной улице перед дверью, выкрашенной в зеленую краску. Нас впустили в довольно темную комнату, где было много людей в белых халатах.
Дьелетта, видно, понимала не хуже меня, что сейчас нам придется расстаться. Она откинула занавеску носилок и посмотрела на меня лихорадочно горящими глазами.
— Ты оставишь меня здесь и пойдешь дальше? — спросила она.
Но я забыл о своих планах. Я думал только о Дьелетте, о том, что она останется совсем одна. Вот она лежит на этих ужасных носилках и умоляет меня не покидать ее.
— Нет, я не уйду, — ответил я.
Она еле успела поблагодарить меня взглядом, но ее взгляд был красноречивее слов. Ее унесли.
Растерянный и подавленный, я стоял не двигаясь, пока ко мне не подошел швейцар и не сказал, что пора уходить.
— Могу я еще прийти повидать больную?
— Да, прием по воскресеньям и четвергам.
И он чуть не вытолкнул меня за дверь.
Уже стемнело, близилась ночь, и во многих домах зажглись огни. Теперь моей главной задачей было найти место для ночлега. О том, как и на что я буду жить в Париже, пока Дьелетта не поправится, я решил подумать завтра. Прошло то время, когда я строил планы, стараясь заранее все предугадать. Когда каждый день полон новых невзгод, перестаешь думать о том, что ждет тебя в будущем.
Хотя сейчас передо мной стояла всего одна задача, я никак не мог ее решить. Ведь я не подозревал, что в этом огромном городе было множество таких же обездоленных, как и я, которые в этот самый час тоже не знали, куда преклонить голову, и все же в конце концов находили убежище и кусок хлеба. Я рос в деревне и знал лишь такие места для ночлега, как сарай, конюшни, стог сена. А сейчас вокруг меня были только дома, стены и снова дома…
Выйдя из больницы, я свернул направо. На углу я прочел название улицы: «Рю-де-Севр» и очутился на широком бульваре, обсаженном большими деревьями. Куда он вел — я не знал, да меня это и не интересовало. Мне некуда было идти, так не все ли равно, какую выбрать дорогу! Я шел очень медленно, еле передвигая ноги от усталости. Целый день ходил я почти разутый по снегу и теперь ноги у меня точно одеревенели. На боковой аллее бульвара мальчишки устроили каток. Я невольно остановился, глядя на них.
Каково же было мое удивление, когда в этой ораве я неожиданно увидел знакомого! Это был мальчик по имени Бибош, из труппы Виньяли; я встретился с ним в Фалезе. Их балаган стоял рядом с повозкой Лаполада, и мы иногда играли вместе. Так как сейчас я оказался единственным зрителем, Бибош сразу меня узнал и подошел ко мне.
— Ты, Ромен? Что ты делаешь в Париже?.. А ваш лев тоже здесь? Я бы хотел повидаться с Дьелеттой.
Я ответил ему, что сбежал от Лаполада, пришел в Париж только сегодня утром и очень озабочен тем, что мне негде ночевать. Я ничего не сказал о Дьелетте, а только спросил, не примут ли меня в его труппу.
— Наверняка примут, если ты ловкий шкет. А ты ловкий шкет?
Я не представлял себе, какими качествами должен обладать «ловкий шкет», но возможность получить ночлег была так заманчива, что я ответил утвердительно.
— Тогда по рукам! — заявил Бибош.
— А как же хозяин?
— Ну и балда же ты, парень! Приглашаю тебя я — я же и научу тебя «шарить».
Я не знал воровского жаргона и подумал, что это просто незнакомые мне парижские словечки. Но решил не высказывать ему своего удивления, хотя был крайне поражен, услыхав, что одиннадцатилетний Бибош, мальчишка ростом с хорька, оказался хозяином труппы.
— Ты замерз? — спросил Бибош, видя, что я дрожу всем телом. — Пойдем, я тебя согрею.
Он повел меня в винную лавку и заставил выпить стакан горячего вина.
— Теперь, когда ты немножко заправился, пошли ужинать.
Но, вместо того чтобы идти к центру Парижа, мы свернули налево и довольно долго шли по пустынным улицам, мимо бедных и грязных домишек.
Бибош заметил мое удивление и расхохотался:
— А ты думал, что я приглашаю тебя в Тюильри?
И правда, он повел меня отнюдь не в королевский дворец, а на какой-то пустырь. Наступил вечер, но было еще не совсем темно. Мы свернули с дороги и пошли по тропинке через поле. На краю большой ямы Бибош остановился.
— Вот здесь, — сказал он. — Дай мне руку и смотри не свались.
Мы спустились, по-видимому, в какую-то каменоломню. Пробираясь среди каменных глыб, мы несколько раз сворачивали то вправо, то влево и вышли в подземную галерею. Бибош вытащил из кармана свечу и зажег ее. Я удивлялся все больше и больше…
— Еще минута — и мы дома!
И в самом деле, почти тотчас же я увидел красный свет, освещающий каменоломню. На земле стояла жаровня с тлеющими углями. Возле нее лежал мальчик приблизительно одних лет с Бибошем.
— Больше никого нет? — спросил Бибош.
— Никого.
— Так… А вот это мой друг. Постарайся подобрать для него башмаки. Он в них сильно нуждается.
Мальчик вышел и тотчас вернулся обратно с большой связкой всевозможной обуви. Можно было подумать, что я попал в сапожную лавку.
— Выбирай! — сказал Бибош. — И, если ты привык к носкам, пожалуйста, не стесняйся — скажи: у нас этого добра сколько хочешь.
Не могу передать, какое я испытывал блаженство, когда надел на свои натруженные, обледеневшие ноги теплые шерстяные носки и новые башмаки.
Не успел я обуться, как пришли еще два мальчика, затем появился третий и четвертый и, наконец, еще трое. Всего их собралось девять. Бибош представил меня:
— Это мой старый приятель по балагану, он замечательно ловкий шкет… Ну, а вы чем можете сегодня похвастаться?
Все по очереди стали выворачивать карманы. Один принес окорок, другой — бутылку с вином, а третий вытащил маленькую бутылочку с серебряным рожком.
Послышались восклицания, шутки, насмешки.
— Отлично! — заметил Бибош. — Он сам и будет пить из этого рожка.
Все уселись вокруг жаровни, прямо на землю. Бибош обращался со мной, как с гостем, и подавал еду первому. Давно уже я не видел подобного изобилия, даже дома и у господина Биореля я никогда не едал таких вкусных вещей. После окорока принялись за холодную индейку, а после индейки — за паштет из гусиной печенки. У меня был такой волчий аппетит, что вся компания пришла в восторг.
— Молодец! — объявил Бибош, заметив произведенное мною впечатление. — Одно удовольствие угощать друзей, которые так здорово уплетают!
От еды, тепла, а еще больше от усталости мне страшно захотелось спать.
— Ты клюешь носом, — сказал Бибош, видя, что глаза у меня слипаются. — Пожалуйста, не стесняйся. Мне очень жаль, что я не могу предложить тебе королевского ложа, но ты отлично выспишься и так.
Зачем мне нужно было какое-то «ложе», для того чтобы хорошо выспаться, я не посмел спросить у Бибоша. Без сомнения, это еще одно парижское словечко, которого не знают в провинции.
— Стаканчик пуншу перед сном! — предложил Бибош.
Я отказался от пунша, чем весьма удивил всю компанию, и спросил у Бибоша, где можно лечь.
— Сейчас покажу.
Бибош снова зажег свечу и, пройдя вперед, повел меня в боковую галерею каменоломни.
Там на земле лежал толстый слой соломы и сверху несколько теплых шерстяных одеял.
— Теперь спи, а завтра обо всем потолкуем! — И Бибош ушел, взяв с собой свечу.
Мне было немного жутко в этой каменоломне, глубину которой я не мог определить. В то же время мне очень хотелось знать, кто такие мои новые товарищи. Карманы, набитые всякой всячиной, окорок, серебряный рожок — все это казалось мне весьма подозрительным. Но я был так измучен, что усталость поборола мое беспокойство, и не успел я завернуться в одеяло, как мгновенно заснул. Бибош сказал: «Потолкуем завтра» — значит, завтра все и выяснится. Я хорошо поужинал, у меня был теплый ночлег, а день выдался такой тяжелый, что хотелось скорее о нем позабыть. И я заснул так крепко, что даже крики и смех мальчишек, шумевших в двух шагах от меня, нисколько меня не тревожили.
На следующее утро Бибош разбудил меня, иначе я проспал бы целые сутки.
— Возьми-ка это барахло и одевайся, — сказал он.
Я снял свои лохмотья и надел на себя одежду, которую он бросил мне на солому. Это были отличные брюки и теплая шерстяная куртка.
Откуда-то сверху падал слабый дневной свет, с трудом проникавший на эту глубину.
— Ну, старина, — сказал мне Бибош, пока я одевался, — я думал о тебе и вот что решил. Ты ведь мало смыслишь в нашем «ремесле», верно?
— Да, немного…
— Так я и думал, это сразу видно. Если ты начнешь работать с нами без подготовки, ты мигом засыпешься. Чтобы этого не случилось, я пристрою тебя к одному ловкому парню, и ты станешь его «крысенком».
Хотя мне было очень стыдно признаваться, что я не понимаю парижских словечек, я все-таки решил спросить Бибоша, что значит «крысенок». Раз я буду работать «крысенком», надо же мне знать, что это такое!
— Ты готов? — спросил меня Бибош, видя, что я уставился на него.
— Да.
— Прекрасно! Давай сначала позавтракаем, а потом я тебя отведу к моему приятелю.
Я пошел за ним. Жаровня уже потухла, и от вчерашнего пиршества не осталось и следа. Мы находились теперь ближе к выходу, и здесь было немного светлее; из мрака выступали каменные подпоры свода и разбросанные там и сям груды камней. Из выемки в стене Бибош достал бутылку вина, краюху хлеба и остатки окорока.
— Пожуем немного, а по-настоящему завтракать будем у твоего нового хозяина.
Тогда я набрался храбрости и спросил:
— Не смейся надо мной, Бибош, ты ведь знаешь — я не парижанин, а потому объясни мне, пожалуйста, что такое «крысенок».
Мой вопрос показался ему до того смешным, что он поперхнулся от смеха.
— Ну и дурачье живет в ваших краях! — проговорил он. — Так вот, «крысенок» — это шкет, или, другими словами, мальчик наших лет, легкий и проворный. Ты, наверно, не знаешь и того, как торговцы запирают свои лавки, когда уходят обедать?
Не понимая, какая связь может быть между тем и другим, я ответил, что действительно не знаю, как торговцы запирают свои лавки.
— Они закрывают вход низенькой перегородкой, — продолжал Бибош, передавая мне бутылку, которую он уже успел наполовину опорожнить. — К этой перегородке приделана пружина, которая соединена со звонком. Если кто-нибудь захочет войти в лавку и толкнет перегородку, звонок начинает звонить, и торговец, обедающий в задней комнате или на кухне, выходит посмотреть, кто пришел. Теперь ты понимаешь, для чего нужен «крысенок»?
— Нет, не понимаю. Может быть, он должен заменять звонок?
Бибош так расхохотался, что на этот раз от смеха чуть не задохнулся. Перестав кашлять, он первым делом дал мне подзатыльник.