Теперь способ разрешить все это был один — вернуться в лагерь и поговорить с Ткаченко. Но этот разговор настолько невозможно было представить, до такой степени он был непредсказуем, что и затевать его не стоило.
Юля выплюнула зубную пасту, провела языком по зубам, проверяя их чистоту, зачерпнула ладошкой беловатую, с горными примесями воду. Умылась. Холодная вода обожгла лицо, но теплый воздух стал тут же согревать кожу. Юля посидела, закрыв глаза, всем телом ощущая блаженное тепло, прислушалась к еле слышному журчанию ленивого ручья, к несмелому стрекоту кузнечиков. Раствориться бы во всем этом, стать воздухом, травой, ветром, водой. Стать духом. Местным духом, чтобы жить здесь и ни о чем не заботиться. Идти рядом с Петро, заглядывать ему в глаза. И ни перед кем не отчитываться за то, что делаешь.
Мысли эти заставили ее заволноваться и открыть глаза.
Пора идти. Пора все расставить на свои места.
Лагерь жил своей неспешной утренней жизнью. Проведя свою утреннюю инспекцию, солнце скрылось за облако, но дождь вроде как не собирался, а потому никто никуда не торопился. От земли парило.
Около разгорающегося костра сидел мрачный Инвер, тыкал в ветки палкой, пытаясь расшевелить засыпающий огонь.
— А, явилась, невеста без места. — Сам себе он казался очень остроумным.
— Не надоело еще? — поморщилась Юля.
— Нет! — покачал головой Мустафаев. — Только начали!
Костер не горел. Он подкладывал в дымящую закопченную кучку веточки, дул, низко склоняясь к земле, щурился на едкий дым.
Харина стояла около палатки, зябко подсунув ладошки под мышки.
— Вода небось ледяная? — ворчливым тоном поинтересовалась она. — Не подогрели с утра? От холодной воды кожа грубеет.
— От холодной воды улучшается кровообращение. — Юля забралась в палатку, встряхнула свой спальник. Оли здесь уже не было, можно было собирать вещи. Она быстро скатала и упаковала спальник в непромокаемый мешок, сложила свитер, футболку. На секунду замерла, чувствуя, как болезненно застучала в голове какая-то жилка.
Полог зашуршал, откидываясь, в дверном проеме появилась Ирка.
— Опять не выспалась, — продолжила она перечислять свои недовольства. — Кочки эти. А еще кто-то в палатке мальчишек так храпел… Спорим, это твой Ткаченко.
Оттолкнув подругу, Юля выбралась из палатки, прижала к себе вещи. Очень хотелось уйти отсюда куда глаза глядят. Собрать рюкзак и пойти прямо наверх, без пути, без дороги, чтобы наконец-то избавиться от всех этих недосказанностей.
Костер весело трещал. Шустрый огонь лизал подмокшие ветки, шипел, возмущался, но не сдавался. Котелок с кашей приятно подымливал, обещая хороший завтрак. Какой Мустафаев молодец, развел-таки костер. Нервный Инвер только немного. Почему-то к ней постоянно цепляется. А ведь у него были все шансы стать в ее глазах хорошим парнем. А так…
При появлении Бочарниковой Мустафаев вскочил, замялся, перекидывая палку, которой только что подправлял ветки, из рук в руки, сделал два быстрых шага, загораживая костер.
— Что там с водой для чая? — невпопад спросил он и почему-то оглянулся на огонь, словно хотел убедиться, что тот не погас. Не погас, наоборот, становился только сильнее.
Инвер ее когда-нибудь посылал за водой? Что-то Юля не помнила такого. Кажется, перед этим они успели только поругаться.
— Почему ты у меня спрашиваешь? — раздраженно буркнула Юля.
— Принеси воды, а? — Инвер заметался. Среди груды мисок котелка не было.
Только сейчас Юля заметила, что до сих пор прижимает к себе спальник. Надо же, как ее все это захватило, она уже не понимает, куда идет и зачем.
— Харину пошли, а то ей делать нечего, — посоветовала Бочарникова, собираясь уже вернуться к палатке, чтобы убрать вещи в рюкзак, но бросила последний взгляд на огонь… и застыла.
— Хорошо, — суетился Мустафаев, размахивая своей палкой. — Позови ее. А я тут пока с костром…
Костром?
Мгновение Юля стояла на месте, а потом резко шагнула к огню.
— Стой! — прыгнул к ней Инвер, но она уже все увидела.
Толстые ветки, старая головешка бревна, быстро прогорающая бумага, а над ней кукожилась от жара знакомая коричневая клеенка обложки. Обложка оплывала полиэтиленовыми слезами, чадя и недовольно потрескивая. Это был ее дневник!
Юля протянула руку. Она не видела огня, не чувствовала жара.
— Совсем рехнулась!
Бочарникова не успела коснуться тетради, а вернее — того, что от нее осталось. Сильный тычок отбросил ее в сторону, заставив выронить спальник. Тяжелый запах горелой резины ударил в нос.
— Офонарела? — надрывался над ней Инвер, замахиваясь чадящей палкой. Как же он сейчас ненавидел Бочарникову. За ее везучесть, за способность постоянно оказываться в нужный момент в нужном месте. — Так и до свадьбы не доживешь! Пойдешь под венец калекой!
— Мустафа! — Ткаченко несся по тропинке от ручья, вода из котелка плескалась ему на ноги. — Достал уже!
— Петро! Да брось ты! — мчался следом Мишка, но тут он резко остановился, потому что полотенце, которое он держал в руке, зацепилось за куст. Царицын потянул, но полотенце вырвалось, и Мишка убежал, оставив его висеть белым флагом.
— Эй, котелок не опрокиньте! — приподнялся со своего места Сережка. Все это время он сидел на бревнышке и довольно жмурился, задрав лицо к небу. Он ждал завтрака. Больше его в этом мире ничего не интересовало.
— Ты кого толкнул? — Ирка пулей вылетела из палатки.
— Сам достал! — побежал вокруг костра Инвер, сжимая палку, как меч. Конец ее дымился, набухал красным огнем уголек.
— Палку убери! — рвался вперед Мишка.
— Ну, давай! Давай! — хорохорился Ткаченко, отставляя котелок. Между ним и Инвером были костер, высокая тренога и закипающая каша. — Только скажи!
— Что ты мне тут указываешь? — клонился вперед Мустафаев.
— Палку убери! — пытался перекричать их Царицын.
— Прекратили! — Олег Павлович выглянул из палатки. Юле показалось, что он одного цвета с пологом — серым и помятым.
— Да пошел ты! — выскочила вперед Ирка, подпихнув Инвера вбок. Конец палки прочертил по воздуху красный зигзаг и ткнулся в сторону Ткаченко. Мишка прыгнул вперед, рукой подсекая палку снизу, и все тут же потонуло во взметнувшемся паре.
— Ай! — завопил ошпаренный Царицын. Забыв о котелке, он задел треногу, опрокинув кашу в костер.
— Идиоты! — запоздало взвыла Федина.
— Кретин! — отпихнул прыгавшего на одной ноге Мишку Инвер. — Сам теперь будешь костер разводить.
— Я ничего не вижу! — верещал перепуганный Царицын.
— Ты-то куда полезла? — накинулся на опешившую Харину Мустафаев.
Но Ира не ответила. Завороженным взглядом она смотрела, как белый рис расползается по затухающему черному костру. Это было неожиданно красиво. Стремительно гаснущий костер недовольно потрескивал.
— Это все из-за нее! — выкинула руку в сторону притихшей Юли Настя.
— Вот и позавтракали… — Сережка впервые не улыбался. В глазах его сидело изумление, словно ему только что сообщили, что Деда Мороза на самом деле не существует. — Ну, чего застыли? — подпрыгнул он на бревне. — Берем ложки, наворачиваем, пока не остыло.
— На себя посмотри! — крикнул Ткаченко, с ненавистью глядя на Федину. Проморгавшийся Мишка потянул его прочь от костра. — Пусти! — рвался из его рук Петро. Инвер вскинул руку в неприличном жесте и отвернулся.
— Что у вас опять стряслось? — Морщась, словно от неприятного запаха, Олег Павлович вышел к костру.
— Да тут… — начал Инвер, но Петро, избавившись наконец от наседающего на него приятеля, бросился к нему.
Мустафаев выставил вперед палку. Ткаченко отбил ее и уже схватил противника за грудки, когда заговорила Юля:
— У меня тетрадь пропала… — Она оглянулась на костер. Остатки корешка потонули в каше.
— Придурок! — захохотал Инвер, отталкивая от себя Ткаченко. — Какой же ты!.. — Он растопырил пятерню, собираясь ударить Петро, но лишь напряженно помахал ею в воздухе и опустил руку. — Тихо не мог все это сделать?
— Что пропало? — Взгляд Олега Павловича стал тяжелым.
— Дневник. — Юля смотрела на Мустафаева. — Вчера утром. А сегодня его сожгли.
Петро сделал шаг, чтобы уйти, но качнулся и остался на месте.
Олег Павлович опустился на бревно, глянул на присевшую около костра Лебедеву.
— Оля, не надо ничего собирать. Завтрака сегодня не будет.
— Как не будет? — взметнулся Даушкин.
Олег Павлович снова поморщился.
— Так куда же делся дневник? — устало спросил он.
— Нужна кому ее макулатура! — фыркнула Настя.
— Тебе не нужна? А кому нужна? — Олег Павлович поворачивался очень медленно и говорил нехотя, словно ему тяжело было это делать.
— Не фига было кирпичи с собою брать! — надрывалась Федина. — Говорили же, ничего лишнего!
— Тебя забыли спросить! — шагнула вперед Ирка. — Не тебе нести.
Инвер, Мишка, Ира и Настя с ненавистью посмотрели друг на друга, словно у каждого была своя Большая Военная Тайна, и сейчас наступал ответственный момент — выбирался Мальчиш-Кибальчиш, который эту Тайну должен был хранить. Петро медленно повернулся.
— Вот Ткаченко ей и помог, — презрительно бросил Инвер, с улыбкой глядя на Петро. Ткаченко зло глянул на него, на что Мустафаев только еще больше осклабился.
— Петр, — утомленно произнес Олег Павлович. — Что произошло?
В душе у Юли натянулась тонкая болезненная струна. По телу прошел протяжный, печальный звук.
Этого не могло быть. Нет, нет! Не было никакого дневника! Ничего в костре не горело! Это чей-то злой розыгрыш.
Но обвал уже летел по склонам, и ничем остановить его было нельзя.
— А чего сразу Петро! — не унималась Настя. — Незачем было свои тетрадки по всему лесу раскладывать.
— Ткаченко! Ты взял тетрадь?
Повисла тишина. Лишь в верхушках кедра надрывалась пеночка-теньковка, вытренькивая свою бесконечную песенку.
— Я.
И больше ни слова, как будто звуки кончились. Как будто благодарные духи гор лишили всех способности говорить.
Юля выпрямилась, чувствуя, как лопается внутри нее та струна, что своим звоном мешала ей жить последние дни, что так больно натягивалась, не давая возможности вдохнуть.
Поляна замерла. Три палатки. Еще стелется дым от погасшего костра. Сережка Даушкин сидит на корточках, держит в руках котелок, пальцем пробует оставшуюся кашу. На него с любопытством смотрит Лебедева. Под кедром, привалившись к стволу, сидит Ивашкина. У Ирки от изумления открыт рот. Настя кривит губы в злой ухмылке. Лохматый Мишка расстроен — и из-за каши, и из-за друга. Инвер откровенно улыбается. И только Петро спокоен. Абсолютно.
— А сжег зачем? — Голос Олега Павловича долетает откуда-то издалека.
— Сжег я, — Мустафаев был все такой же уверенный, словно таблицу умножения читал на бис. Он ни секунды не сомневался в правильности своих действий. С самого начала похода его до странности раздражало все, что творилось вокруг этой загадочной Юли. Может, поэтому он и заглянул в ее дневник? А когда понял, что про него там не сказано ни слова, то, обидевшись, решил сделать так, чтобы этих записей и вовсе не было. Нет про него — пускай не будет ни про кого вообще!
— Зачем? — Палыч тяжело вздохнул.
— Суеты потому что много! — Инвер сунул руки в карманы. Он очень хотел выглядеть независимым, показать, что ему все равно. Но его улыбка с каждой минутой становилась все более рассеянной, он избегал с кем-либо встречаться глазами.
— Зачем взял у Ткаченко?
— Смешно! — звонко откликнулся Мустафаев, хотя лицо его радости уже не выражало.
— Петро, ты объяснишь что-нибудь? — Олег Павлович перевел печальный взгляд на Ткаченко.
Ни сердиться, ни наказывать, ни кричать он не собирался. Спрашивал, уточнял, пытаясь установить правду, не более того. Это было так странно, так ненормально! Как будто в походах каждый день костер дневниками разводят.
— Не буду я ничего объяснять, — хмуро мотнул головой Ткаченко. — Надо было, вот и взял. Подумаешь! У меня причина была. Вчера палатка кувыркнулась, я думал, он потерялся. Я не знал, что дневник у Мустафы.
— Какой недогадливый! — Инвер наконец выбросил свою палку, она ткнулась обожженным концом в кашу и застряла. — Фантики, цветочки. Влюбилась и писала всякую галиматью!
Движения Лебедевой никто не заметил. Поднялась она мгновенно и, коротко размахнувшись, врезала Мустафаеву неуклюжую пощечину. Как он мог? Тот, кто ей так нравился! Кто… кто… Влюбился в эту новенькую!
Инвер замахнулся в ответ, но поднялся гвалт. Сережка отбросил котелок и растопыренной пятерней, перепачканной в каше, оттолкнул Мустафаева в сторону.
— Да ты чего! Прекратите! Что ты творишь? — неслось над поляной.
Юля попятилась. Так вот в чем дело! Вот почему Ткаченко вчера нырял в палатку — хотел незаметно достать ее дневник. Но его опередил Инвер. Из-за этого они вчера дрались. Мустафаев что-то рассказал Фединой, но не все, иначе Настя растрепала бы гораздо больше. А она-то все думала, почему Инвер так на нее смотрит, ухмыляется. Но Ткаченко…
Голову накрыло тяжелым покрывалом. Кровь больно застучала в ушах. Юля задохнулась, внезапно выступившие слезы резанули по глазам.
Петро… Она еще пыталась удержать в голове тот образ, к которому привыкла. Внимательный, заботливый, осторожный — все это она в нем видела. И это было, хоть и тщательно скрывалось самим Ткаченко. И вот сейчас этот образ неумолимо разваливался, шел трещинами и опадал в сухие кедровые иголки звонкими осколками.
Если встать за кедр, все закончится, весь этот ужас пройдет, и все вернется вспять.
— Юля? — начала приподниматься со своего места Ивашкина — со стороны ей лучше всего было видно происходящее.
Сил осталось только на короткую улыбку. Нажать бы на паузу и обо всем подумать. Чтобы никто не трогал. Чтобы включили свет в зале.
— Чаруша, ты что?
Потом!
Юля шагнула за деревья. В голове больно запульсировала жилка.
Сейчас, сейчас. Она остановится. Ей нужна всего минута. Она просто ничего не понимает. Это же люди, с которыми они столько прошли, столько проехали. Они не могли так поступить.
Хаос, ее окружал хаос. В беспорядке растущие деревья, колкие кусты, хрустящие под ногами хвоинки. Это надо было как-то все собрать, упорядочить.
Тяжело дыша, Юля остановилась. Мир перестал кружиться. Деревья остановились.
— Бочарникова!
— Юлька!
Эхо бросало голоса ребят по верхушкам деревьев.
«Тише! — хотела сказать этим голосам Юля. — Здесь нельзя шуметь! Это неправильно. Духи гор не любят крик. Должно быть тихо. Очень тихо».
Она закрыла уши руками. И стало тихо. Пускай так и будет. Будет тихо.
Юля опустила руки. Треск веток слышался совсем близко. Она последний раз посмотрела вокруг, вдохнула сладковатый алтайский воздух и повернула обратно.
— Идем! — Юля выпрыгнула из-за кустов, схватила Ирку за руку. — Пора складывать палатку!
— Как ты? — Глаза Хариной были полны ужаса. Она заглядывала Юле в лицо, боясь увидеть там то, что сама себе успела напридумывать, — что Бочарникова от отчаяния сбросится со скалы, что она уйдет жить к диким зверям, что они ее никогда не найдут. И вдруг такое — сухие глаза, ни слова о случившемся. Да какая палатка, если все стало известно?
— Хочешь, я помогу тебе собрать рюкзак? — Юля говорила нервно, резко, словно разрывала нити, натянувшиеся между ней и остальными.
— А что?.. — начала Ирка, но тут на них вылетел Даушкин.
— Как каша? — Юля улыбалась.
— Так ведь недоварилась, — растерялся Сережка. — И не посолили.
— Понятно, — Юля бежала дальше, прыгая с уступа на уступ. Осторожная Ирка отстала, Сережка съезжал на пятках в бесцельных попытках затормозить. — Что говорит Палыч, дождь будет?
— Так ведь это… — начал Даушкин. — Разбежались все. — И кувыркнулся на камне.
Юля первая выбралась на поляну. Встретила полный боли взгляд Олега Павловича, отвернулась. Над лагерем полз неприятный запах горелого риса.
Катя на пенке резала хлеб и сыр. На треноге висел котелок для чая. Мальчишек не было. Фединой тоже.