— Пускай дерутся! — сказал Мирча. — Нам до них теперь и дела нет. Посмотрим лучше, какие мы растения собрали, и начнём сушить их.
Однако никто не изъявил готовности.
Каждому хотелось о чем-то спросить, что-то сказать. Но все молчали. Наконец заговорил Санду, медленно, задумчиво:
— Они сделают свой порт. Там они сами будут адмиралами. И что же? Разве в этом дело? Главное — это быть вместе с друзьями… Если спросить Нику и Илиуцэ: «Вы пионеры?» — они расплывутся от удовольствия и скажут: «Да-а!» А только станешь допытываться: «Малышами хотите заняться? Гербарий хотите собирать?» — увидите, какие они рожи скорчат. Что это за пионеры? Зачем они носят красный галстук?.. А? — И он обвёл глазами собравшихся.
«Эх, попадись мне теперь Нина! Задал бы я ей трёпку…» — со злостью подумал Петрикэ.
Мальчики разложили на столе растения, и стол вдруг точно покрылся зелёной скатертью, радовавшей глаз разнообразием тонов — от самого светлого, мягкого, бархатистого до густого, тёмного, строгого. В молчании ребята осторожно прокладывали растения фильтровальной бумагой.
Вот десятки маленьких стебельков ряски приятного, успокаивающего тона. Вот длинные копьевидные нити грязно-зелёного цвета, липнущие одна к другой, сливаясь в ткань «лягушиного шёлка»…
— Ещё не прошло часа, как они плавали на поверхности пруда, — сказал Санду, накладывая промокательную бумагу на стебельки ряски и расправляя «лягушиный шёлк». — Вода спокойна, и они смирные. Как задует ветер, зарябит пруд, так они начинают играть и резвиться… Теперь вот смотрите: хоть ураган разразится, они уже не двинутся.
— А рыбы в пруду, — с улыбкой сказал Костя, — пошлют нам за это благодарственное письмо. Ведь для них эти растения напасть. Накроют воду зелёным ковром — попробуй дыши. Кислород не доходит в глубину…
— С каких это пор ты стал покровителем рыб? — спросил его Алеку.
— Разве один Нику может быть покровителем — к примеру, Илиуцэ, — а я не могу быть ничьим защитником?
Стараясь разглядеть через лупу тоненькие, хрупкие корни сальвинии, Дину сказал:
— Как жалко, что у нас нет микроскопа, как в лаборатории!
— Верно, — согласился Санду. — Подумать только: в одной капле воды живёт столько организмов и растений! Состаришься, и то все не изучишь… — Он осторожно положил на лист цветущее ярко-оранжевое растение.
— Что это? — спросил Петрикэ.
— Пузырчатка. Очень интересное растение. Я как раз вчера о нём читал. Оно вырабатывает нектар, пожирая водяных блох. Подойди сюда, смотри. Видишь? Это ловушка. Она открывается только внутрь, пропустит блоху, и та в плену. Оттуда уже ей не выбраться. Бьётся там, зовёт на помощь, но всё напрасно.
И так одно за другим укладываются растения. Занятие, казалось, всё больше захватывало мальчиков. Однако через некоторое время Костя сказал:
— Я всё думаю о Нику и Илиуцэ… Можно бы их удержать…
— Удержать? — нахмурился Мирча. — Ни в коем случае! Они зазнались!
Немного погодя Дину сказал:
— Весной я как-то вечером написал стихи… Вам я их не показывал. Они называются «Наш дружный кружок». Наизусть я не помню, но последняя строфа начиналась так: «Ребята нашего кружка, как зёрна колоса, едины…» — Он замолчал, потом неожиданно добавил: — Но кружок не дружный. Стихи уже устарели…
— Нет, не устарели, — с жаром перебил его Санду. — Нет, кружок всё равно дружный, даже если они и ушли!
— Правильно! — подтвердил Петрикэ.
— Верно! — поддержали другие.
— Жалко, Дину, что ты не помнишь всего стихотворения… — Мирча полузакрыл глаза и тихонько повторил: — «Ребята нашего кружка, как зёрна колоса, едины…»
— «И пусть дорога не легка, взойдём на светлые вершины!» Так оно заканчивается, я вспомнил! — воскликнул Дину.
И все хором, как торжественную клятву, повторили:
Так всегда бывает. От настоящего друга ничего не скроешь. Посмотрит он на тебя, подметит какой-нибудь жест или необычный взгляд и тут же спросит: «Что случилось? Что с тобой? Не могу ли я тебе помочь?»
— Пришёл, — сказал Петрикэ, садясь рядом с Санду. — Что с тобой? Чем ты удручён?
Санду молчал. Немного погодя, теребя за ухо Топа, он уклончиво ответил:
— Жаркий день сегодня будет… Видишь, Топ задремал.
Петрикэ стал теребить Топа за другое ухо, потом сказал с досадой:
— Ты только с Топом хорош! Только он один и знает о твоих огорчениях… А с другими ты откровенничаешь, только когда тебе весело. Ну и ладно!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего… Это я про себя говорю. Такая у меня привычка. У меня ведь нет собаки, как у тебя, — только две утки. Мать прирежет их в один прекрасный день, и у меня вообще никого не останется. Понимаешь? — Петрикэ всё больше повышал голос, так что последние слова он почти прокричал.
— Чего ты кричишь?
— Чего? — Петрикэ побагровел. — Чего я кричу?.. Потом) что ты позабыл о клятве. Вот почему!
— О какой клятве?
— О нашей…
— Нет, не забыл!
— Повтори!
— Сейчас не могу. Клятву дают в особых случаях.
— И теперь особый случай, — сказал Петрикэ уже мягче. — Считалось, что мы с тобой друзья, а теперь вот я сомневаюсь. Говори!
По шоссе проехал огромный грузовик с досками. Когда шум утих, Санду, глядя на взметнувшееся облако пыли, сказал:
— Если хочешь, пожалуйста: «Дружить до гроба! А изменника пусть в дугу согнёт, в колесо свернёт!»
— М-да! — пробормотал Петрикэ. — Говорить-то ты можешь… И только! — Он утоптал песок и, нагнувшись, вывел пальцем на песке крупными печатными буквами: «И только!» — и подчеркнул два раза.
Санду запротестовал:
— Вот и неправда! И ты поверил, что я забыл клятву? Если хочешь знать, я огорчён не за себя. Если бы только это, я бы знал, как поступить! Но тут другое… Ну, ладно, так и быть, расскажу тебе, что случилось. Только тебе!
— Рассказывай!
Санду помедлил немного, потом собрался с духом:
— Ну, слушай…
Тем временем солнце поднялось ещё на одну ступеньку незримой лестницы и забросало пруд огненными стрелами, замелькали в воздухе резвые пылинки. Словно позолоченные гребешки, солнечные лучи прочёсывали космы дальних ив. Прямые дерзновенные пики тростника, казалось, только и ждали сигнала, чтобы взлететь вверх. На глади пруда жёлтые кубышки уже встречали первых мошек, потчуя их сладким нектаром. Никогда ещё Малый пруд не был таким красивым.
— …Вот что вышло, — заключил Санду. — Тут-то и начинается самое трудное: значит, мы уже больше не сможем вернуться в порт? И собирать гербарий не будем?.. Ничего?
— Не знаю, — сокрушённо ответил Петрикэ. — Всё шло так хорошо, и вдруг нате вам! — Он пожал плечами. — Что делать?
— А я знаю? — Санду тоже пожал плечами. — Я бы хотел сейчас быть девчонкой… Пошёл бы домой, поплакал, и всё бы прошло…
— Это ты и так можешь сделать. Плачь сколько угодно. Хоть весь пруд залей слезами! Но уж потом ребята не посчитаются с тобой, и не жди.
— О ребятах-то я и думаю. Как им сказать?
— А как мне сказал?
— Положим, это не всё равно! — возразил Санду. — Нам двоим ничего не страшно. Мы не сдаёмся. Так ведь?
Петрикэ очень понравились эти слова.
— Верно. Мы не сдаёмся. Надо подумать, кто бы нам помог… Только вот кто?
Санду вздохнул и промолчал.
— Я вспомнил про Влада, — продолжал Петрикэ. — Но кто пойдёт к нему?
— К Владу любой может пойти, — удивлённо сказал Санду. — Ты или я…
Петрикэ вдруг встал. Избегая взгляда Санду, он сказал:
— Я не могу пойти к нему.
— Почему?
— Потому что не могу, и всё!
— Не понимаю…
— Он не станет разговаривать со мной.
— Почему?
— Потому… Ну что ты пристал ко мне со своими «почему»? — Петрикэ так крикнул, что Топ открыл глаза и зарычал. — Извини, что я кричу, — примирительным гоном продолжал он. — Такая уж у меня привычка. Раскричусь, а потом как ни в чём не бывало. — Он опять сел на пень рядом с Санду и обнял его. — Знаешь, Санду, у меня большое горе… Я ещё вчера хотел с тобой поговорить, да как-то не получилось. Никто даже не знает, как я извёлся… Брат мой, химик, такой бесчувственный, как бревно. Вечером легли мы спать, я хотел было с ним посоветоваться, а он повернулся на другой бок, пробормотал спросонок какой-то углеводород с шестью углеродами, и всё… Ты меня непременно выслушаешь…
По тому, как лихорадочно говорил Петрикэ, Санду решил, что тот действительно хочет поделиться чем-то важным. Желая обнадёжить друга, Санду повторил клятву и добавил:
— Можешь положиться на меня!
Петрикэ помялся и вдруг, словно боясь, что если он не скажет это сию же секунду, то потемнеет небо и грянет буря, выпалил:
— Я разорвал галстук!
— Что ты говоришь?
— Да… Никто, кроме тебя, не знает. Вернее, знает ещё… кое-кто. Одна девчонка. Это она мне разорвала!
— Вы подрались?
— Нет. Я готов броситься в пруд от злости, что не оттаскал её за косы!.. — Вспомнив, что у Нины нет кос, он поправился: — Ну, хоть бы оттрепал её…
— Что же теперь делать?
— Я уже думал.
— Ну?
— Что «ну»? Ничего не придумал! — Он засвистел, потом процедил сквозь зубы: — Хороши каникулы, нечего сказать!
— М-да, — подтвердил Санду. — Так ждали их, и вот, пожалуйста… Уж лучше бы они кончились! Пошёл бы себе домой, стал решать задачи, рисовать карты и горя бы не знал.
Словно паровоз перед входом в туннель, протяжно загудел фабричный гудок. Половина восьмого.
— Сейчас соберутся ребята, — напомнил Петрикэ. — Как нам быть? Дождёмся и скажем им?
— Нет, — покачал головой Санду. — Я сам ничего не стану говорить. Когда на сборе отряда мы обещали, что соберём гербарий, мы ведь не оговаривали: дескать, если что-нибудь случится, то мы ничего не сделаем… Надо попытаться, постараться самим, а уж если ничего не придумаем, тогда можно сказать ребятам и остальным пионерам нашего отряда. Тогда уж всё равно…
— Посоветуемся с Владом. Но я уже сказал тебе: к Владу я не могу идти!
— И сколько же времени ты будешь прятаться от него? День, два… месяц… год… А потом?