Теперь она больше не сновала целыми днями из угла в угол с неизменным припевом «скучно», надоедая всем и каждому своим нытьем и бездельем.
Прекратились вечные ссоры и схватки с «противным Витькой», как честила она нелюбимого брата, дразнившего и изводившего ее; стихли шумные игры и необузданные выходки девочки. Теперь обе подруги или оживленно беседовали о чем-нибудь, или мастерили и сооружали что-то, охваченные живым интересом к новой выдумке Гали. А она, наделенная от природы богатой фантазией, постоянно придумывала какую-нибудь новинку, так захватывающую обеих подруг, что они совершенно уходили в свой собственный, созданный Галей фантастический мирок. Едва оторвавшись от него, чтобы наскоро позавтракать или пообедать, девочки стрелой летели к прерванному путешествию, к выслеживавшим их за углом мнимым разбойникам и добрым волшебницам или иным приключениям, еще не обдуманным ими самими, являвшимся плодом неожиданного полета фантазии, мгновенно осенившей их новой мысли.
Когда же настала учебная пора, время ежедневных регулярных занятий с Надей, тогда Галя стала желаннейшим и необходимым гостем. Тут уже не только снисходили к ее присутствию, но и искали, просили его, хотя часто и в повелительной по выражению форме. Умненькая, способная, любознательная и, что так редко бывает при этом, чрезвычайно усидчивая, она была неоценимым товарищем для Нади.
Тоже далеко не глупая, сообразительная и интересующаяся окружающей ее жизнью, Надя, в противоположность подруге, всей душой ненавидела книгу, перо и чернила. Учебные пособия, раскрытые перед ней, тщетно просили внимания: мысли Нади улетали, витали всюду, где угодно, но никак не хотели сосредоточиться на еще пока таких несложных занятиях. Тогда для пользы дела решили привлечь к урокам Галю, чтобы создать таким образом известное соревнование и хотя бы этим растормошить ленивую девочку. Но самолюбие Нади пробудить не удалось.
— Галочка, какая ты умная! Как ты все сразу хорошо делаешь, все понимаешь, — искренне восхищалась подругой бесхитростная девочка.
— Постарайся, чтобы у тебя все шло еще лучше, — подзадоривали ее мать и гувернантка. — Ведь ты же старше Гали, тебе легче учиться, чем ей.
— Ну, где мне с Галочкой тягаться! Она ведь такая умница, такое золотко! — с восхищением говорила Надя, обнимая приятельницу.
И все же польза от совместных занятий детей для Нади, несомненно, была. Живой интерес, с которым относилась к ученью Галя, невольно заражал Надю. Пусть ее увлекал не сам урок, но она тянулась за подругой, чтобы не отставать от ее интересов, уметь поддержать «игру в школу», которую особенно любила Галя.
Затем Гале пришла однажды в голову фантазия вдвоем с Надей прочитать в лицах басню: «Стрекоза и Муравей». Выдумка пришлась по сердцу и Наде. Потом девочки надумали разыгрывать сценки и из Ветхого Завета. Это так увлекло их, что скоро почти все свободное время они проводили в этих изобретенных ими спектаклях.
Недостаток действующих лиц ничуть не смущал подруг: каждая изображала по нескольку человек, а когда всем лицам приходилось появляться одновременно, отсутствующих пополняли воображением. Сухая книжка приобрела живые образы и увлекала детей.
Хуже всего дело обстояло с арифметикой, к которой у Нади не было способностей. Но она все-таки тянулась за своей подругой.
Таким образом, из просто терпимого Галя сделалась весьма желанным явлением в доме Таларовых, где и проводила целые дни. Теперь у нее там было два искренних друга: Надя и дядя Миша, сердечно любившие ее. Девочка в свою очередь отвечала им глубокой привязанностью. Остальные члены семьи не проявляли относительно нее ни ласки, не тепла, впрочем, и Галя не уделяла им ни кусочка своего, хотя редко, но горячо и прочно привязывавшегося сердечка. Несомненно, львиная доля его была отдана «дорогому дяде Мише», этому весельчаку и затейнику.
Едва завидев его, обе подруги бежали к нему с радостно распростертыми ручонками — и родная племянница, и эта чужая, маленькая, черненькая девочка, которую он ласкал и любил, пожалуй, больше родной.
Сиявшее молодым весельем лицо дяди Миши, добрые смеющиеся глаза, всегда готовая шутка или новая забава, затеваемая им к великому восхищению детей, личное оживленное участие, которое он принимал в этой игре, его карманы, наполненные пряниками и карамельками, преимущественно мятными, «холодненькими», и им самим, и девочками особенно облюбованными, — все это служило неисчерпаемым вечным источником удовольствия и радости для детей.
Но не за одни только постоянные подарочки, лакомства и развлечения так крепко любила его Галя, а за то, что он всюду умел отстоять ее затертое, придавленное детское самолюбие, поднять ее в глазах окружающих, если вольно или невольно, по равнодушию или отсутствию деликатности они унижали ребенка.
Он, один он во всем доме каждое утро крепко пожимал руку ее матери, выражал ей и с глазу на глаз, и особенно при посторонних свое глубокое уважение. Он один понимал, каким нелегким было положение этой полуинтеллигентной женщины, низведенной почти на степень прислуги, с ощущениями и внутренним миром которой не находили нужным считаться.
— Что за фантазия, Мишель, подавать руку экономке, да еще в присутствии посторонних? — пеняла ему невестка.
— Но почему бы нет, Маша? Ты забываешь, это вдова учителя, не говоря про то, что сама по себе она человек, внушающий глубокое уважение и сочувствие к своей горькой доле.
Но Марья Петровна презрительно пожала плечами.
— Вдова учителя, да еще сельского! Подумаешь — персона! Наконец, mon cher [11], уважай ее в кухне и там питай к ней все, что хочешь, но, сделай милость, не при гостях. Ведь это шокирует.
— Ну уж, матушка, прости! Меня гораздо больше шокирует твоя холодность и отсутствие внимания к ней, однако я не пытаюсь перевоспитать тебя. Зато и за собой оставляю право поступать, как нахожу лучшим, и менять своего обращения с Настасьей Дмитриевной ни на людях, ни без них не стану. Так, мать моя, и знай, — твердо отрезал Таларов.
При словах «мать моя» по лицу Марьи Петровны опять пробежало брезгливое выражение.
— Сколько раз я тебя просила, Мишель, не называть меня ни «матушка», ни «мать моя». Это так вульгарно! — заметила она.
— Так как же прикажешь обращаться к тебе? Не madame же тебя называть, в самом деле? Машей нельзя, вульгарно; «матушка» тебя шокирует… А всякие там кривлянья вроде «Мари», «Мими» и тому подобное, уж, извини, не в моем вкусе.
Хорошо помнит Галя свою первую рождественскую елку в Василькове. Помнит громадное дерево, густо увешанное и ярко горящее множеством огней — первая роскошная елка, виденная ею в жизни. Помнит толпу нарядных гостей, детей и взрослых, целые ряды столиков, заставленных игрушками, книгами и различными безделушками — подарками, предназначенными для приглашенных. Помнит себя саму, стоящую в дверях столовой и оттуда, через отделяющую ее большую комнату, во все глаза глядящую на пестрое, блестящее, никогда ранее не виданное зрелище.
Хотя Надя настойчиво звала ее на елку и даже сама прибегала за ней, но Настасья Дмитриевна, поблагодарив за приглашение, тем не менее решила не пускать Галю: деликатная, тактичная женщина находила, что в день, когда в доме столько посторонних и незнакомых, ее девочке там не место. Если бы сама Марья Петровна хоть словечком заикнулась — тогда другое дело, но одного приглашения Нади, ребенка, ей казалось недостаточным. Девочка лично от себя пригласила, но как взглянут на это старшие? До боли в сердце ей было жаль свою крошку, которая такими жадными глазенками смотрела в большой зал. Для малышки таким горьким и тяжелым лишением было не попасть на праздник, не смешаться с толпой резвящихся детей… Но не может, не может она отпустить дочку!
И у Гали сжимается сердечко, слезы душат ее.
«Не позвали, не позвали! Забыли! Все забыли, даже дядя Миша, даже он! Вот дети вынимают из громадных хлопушек бумажные костюмы, наряжаются в них. Вот Надя, вся розовая, вот дядя Миша достал костюм… Сейчас на кого-то наденет… Ищет, кому бы дать, а ее, Галю, забыл, совсем забыл, не любит… Не помнит!»
Неудержимые, столько времени тщетно подавляемые слезы собираются выкатиться из печальных глаз: брызнули и остановились, светлые и крупные, как дождевые капли, упавшие на пару громадных черных вишен.
«Что это? Дядя Миша… Идет! Не забыл! Милый, милый дядя Миша!..» Радость перехватывает дыхание.
— Куда же ты, Галочка, запропастилась? Я ее ищу, бегаю, и в Надину комнату, и в Лелину, и в кухню. Прямо пятки себе из-за нее оттоптал, а она стоит себе и знать нас не хочет! Я ее жду, подарки ее ждут, кто-то на столе сидит и даже плачет. Да-да, плачет, — подтверждает он, видя любопытством и восхищением заискрившиеся при слове «подарки» глазенки. — А она себе тут в прятки со мной играть вздумала, негодная девчонка!
— Ну, за это вот тебе наказание: сию минуту одевайся и едем. Да-да, именно едем, потому что пешком не поспеем, слишком долго ты заставила себя ждать. Остальные дети уже танцев требуют!
Через минуту Галя оказалась в пестрой юбочке, рябенькой кофточке с крылышками и в громадном красном петушьем гребне на голове.
— Вот Галочка и петухом стала! Да каким важным, просто прелесть! — одобрил Михаил Николаевич. — Ну-с, петушок мой, петушок, золотой гребешок, едем! И на всех парах!
Не успела восхищенная, преобразившаяся от радостного возбуждения девочка оглянуться, как дядя Миша, подняв ее, посадил себе на правое плечо и вихрем понесся через столовую и гостиную к елке и заповедному столику, где, по его уверению, «кто-то плакал».
Оказалось, однако, что и ему не всегда можно вполне доверять. На этот раз, например, он прямо-таки налгал: никто решительно не думал плакать, наоборот — посреди предназначенного для Гали столика сидела большущая белокурая кукла в голубом платье и так улыбалась, что показывала четыре прелестных белых зубка.
— Видишь, смеется. Увидела тебя и сразу слезы высохли, как не бывало, — вывернулся хитрый дядя Миша. — Но бери ее скорее, а то, чего доброго, опять заревет, — торопил он.
— Это… Это мне?
Не веря своему счастью, девочка словно окаменела на плече Таларова. Глаза ее горели, как звезды, и вся она в своем красном колпачке казалась очаровательнее самой красивой в мире куклы.
И вдруг эта большая живая игрушка крепко-крепко обвила ручонками шею Таларова, прижалась своей разгоревшейся смуглой щечкой к его лицу.
— Миленький!.. Миленький!.. Спасибо!.. Мерси… Миленький… Дорогой! — лепетала она отдельные, срывавшиеся с языка слова благодарности.
— Чья эта прелестная девочка? — краем уха слышит возле себя Галя незнакомый голос.
— Кто? Эта? Вы находите ее хорошенькой? — раздается пренебрежительно-удивленный вопрос Марьи Петровны.
— То есть она не только хорошенькая, она очаровательная. Эти глазенки, этот ротик, эти кудряшки! Я ее никогда не видела. Кто же она? — настаивает гостья.
— Она в самом деле вам нравится? А по-моему, превульгарное лицо. Впрочем, откуда ей и быть другой? Ведь она из такой среды: это дочь нашей экономки, — роняет Таларова.
Было что-то такое обидное, особенное в тоне, которым Марья Петровна произнесла эти слова, что повернувшееся в ее сторону личико Гали сразу точно потухло. Но рядом с ней был он, ее ненаглядный, дорогой дядя Миша. Он понял своим добрым сердцем, что почувствовало это только что беззаботно обнимавшее его, сразу спугнутое маленькое существо.
— Да, да, — поспешил вмешаться он, — это моя большая приятельница и любимица, Галочка, дочь нашей глубокоуважаемой Настасьи Дмитриевны, так сказать, каменной горы, на которой зиждется все наше благополучие. Золотой человек! Вот и Галочка такая же, а ученая будет! Еще ученее своего папы. Я думаю, прямо в профессора махнет. Учится великолепно. Правда, девочка? — обратился он к ребенку.
И опять засветились опечаленные глазки. От теплых слов этого доброго волшебника, точно от прикосновения магической палочки, вновь нахлынуло беззаботное детское веселье, на минуту спугнутое жестким замечанием.
— Что это, право, дядя, ты все с Галей да с Галей! Вот с нами, небось, никогда так не носишься! — недовольная произведенным красотой ребенка впечатлением, укоряла Таларова Леля.
— О, если речь идет лишь о том, чтобы «поноситься» с тобой, то пожалуйте, милости просим! Угодно? — насмешливо подставил он племяннице плечо, с которого спустил на пол девочку.
Леля сердито и негодующе сверкнула в его сторону глазами, сделав презрительную мину.
— Ой, ой, племянница, пощади! Не испепели дотла своим презрением, смилуйся! Может, я сегодня еще пригожусь кому-нибудь. Как ты думаешь, Галочка, пригожусь? А ты, Надя, какого мнения? Ну-с, детвора, polka generale [12]! — и Михаил Николаевич весело вмешался в пеструю детскую толпу.
Хорошо помнит Галя и другую, сперва грустную, потом по мановению жезла того же доброго волшебника ставшую такой радостной пору своей жизни. Это была та осень, когда после целого лета усиленных занятий Надю решили отвезти в ближайший губернский город, в гимназию, где уже училась Леля.
Галя ходила как в воду опущенная: с переселением Нади для нее должны были наступить бесцветные серые будни. Мало того, что она теряла любимую подругу, но с ее отъездом неизбежно прекращались всякие занятия и учение. А книги так манили девочку! Насколько они пугали Надю, настолько привлекали Галю.
— Противная эта гимназия! — ворчала Надя. — Будут всякой гадостью душить, только и делай, что сиди да долби разную ерунду. Одно хорошо: девочек много, уж наиграюсь да нашалюсь на переменках вволю! А может быть, гимназистки там все такие же кислятины, как наша Леля? Тогда я сбегу, в реку, в поле, в лес, куда глаза глядят, но сбегу. Эх, Галочка, вот если бы тебя со мной пустили, это было бы дело другое. Попросись, а? Попроси хорошенько свою маму! — соблазняла она.
А у бедной Гали, что называется, кошки на сердце скребли. Гимназия! Да ведь это ее мечта, самая большая, самая заветная. Она бы на все согласилась, лишь бы попасть в гимназию. Но все-таки маму свою она не попросит. Нет, нет! Она знает, как грустит сама мать, что не может отдать туда свою девочку, помнит, сколько раз уже они втихомолку вместе поплакали об этой невозможности. В состоянии ли была бедная женщина из своего скудного жалованья экономки обуть, одеть и заплатить за обучение дочери?
И вдруг в один памятный, темный уже июльский вечер Михаил Николаевич, как это иногда случалось с ним, зашел посумерничать в их комнату.
— Что ж, Галочка, и ты в дорогу? — неожиданно обратился он к девочке и на недоумевающий ее взгляд пояснил: — Да, с Надей вместе держать экзамен. С шиком ведь выдержишь, уж за кого-кого, а за тебя я спокоен, поступишь.
Горячая радость вспыхнула в сердце ребенка, но сейчас же потухла.
— И не говорите, Михаил Николаевич, это наше с Галюней больное место, мечта наша, да, сами поймете — мечта безнадежная, — вздохнула Настасья Дмитриевна. — С моих ли достатков? Отказала бы, во всем себе отказала бы, не это мне страшно. Но ведь содержание да учение ее обойдутся раза в полтора дороже, чем я всего жалованья получаю. Уж думала я, гадала — да что ж? — на нет и суда нет.
— Нет, дорогая моя Настасья Дмитриевна, вопрос этот нужно хорошо обдумать. Гале необходимо учиться. Девочка она способная, кончит курс — у нее на всю жизнь обеспеченный кусок хлеба. Вы не волнуйтесь, я посоветуюсь кое с кем, переговорю, авось устроим.
И он действительно все устроил, этот чудесный, милый дядя Миша.
Когда он завел на эту тему разговор с невесткой, та накинулась на него за новую «дикую» затею.
— Помилосердствуй! К чему эта гимназия? Не всем же барышнями делаться, нужны и портнихи, белошвейки. Поучилась немного, и хорошо, и довольно с нее. Зачем выбивать девчонку из колеи? — запротестовала Та ларова.
— Вот именно, чтобы не «выбивать» Галю из учительской среды и пустить ее по дороге отца, я и настаиваю на определении девочки в гимназию. Такого даровитого ребенка грех держать под спудом, ее нужно поставить на широкий путь, дать на просторе развиваться ее способностям. Впрочем, пожалуйста не стесняйся; если тебе неприятна совместная жизнь Гали с твоими детьми, девочку можно иначе устроить. Я предложил, имея в виду твой же интерес — близость Гали к Наде в стенах гимназии и вообще в учебное время; ошибся — извини.