И вот — друзья. Комната наполнилась бушлатами и бескозырками, весело заходили под крепкими каблуками половицы. Зашумела печка. Заговорила пила во дворе.
Боцман Кулебяка подсел на табуретке к моему изголовью и, укладывая вокруг меня все свободное место кульками и мешочками из наволочек, стучал кулаком о коленку и говорил:
— Банок консервных тушеной говядины — десять, масла сливочного два килограмма, сахару — пять, крупы пшенной — три, гречи — три, рисовой — три, папирос «Звездочка» пятьдесят пачек, соли две пачки, спичек, лаврового листа, перца, шапок зимних — одна, сапоги — одна пара, рукавицы — одна пара, телогреек — одна, портянок, белья…
К горлу подкатывался комок. Я повторял:
— Лишнее это, боцман. Не так уж я плох.
— Ты лежи, — говорил боцман, — с тебя спрос невелик. Лежи и читай, — тебе письма ребята пишут.
А во второй половине дня они отправились с дедом в лес.
В окно я видел, как дед гусаком, с внезапно появившимся у него достоинством, шел по дороге к селу, а за ним небрежно, вразвалку, черпая ботиночками снег, следовали мои друзья.
Я догадывался, куда и зачем они шли. Теперь лесонарушителям придется туго: Балтийский флот вставал на защиту моего леса.
* * *Мы с Климом собрались сходить за клюквой в болота, за рябиной. Начиналась охота на зайцев. День и ночь на юг улетали косяки уток и гусей. И небо стонало от их прощальных призывов.
Утром я первым вставал с плотной, как промерзлая земля, постели, колол дрова на раннем холодке и затапливал плиту. Я чувствовал себя бодро, — радовала белизна первого инея на траве, деревьях и старой телеге, на которой мы возили воду.
Но перед тем как идти на болото и на зайцев, надо было выполнить спешную работу.
Километрах в пяти от кордона, в 47-м квартале был горелый участок леса. Пал прошел летом прошлого года. Пожару не дали разгореться — потушили. Большие березы и сосны остались целы, а поросль погибла. Весной я пытался ее вырубить и спалить, но корешки плотно держались за землю, и, когда я рубил стволы, мне казалось, что они живы. Я промучился три дня и оставил дело до осени.
Теперь чахлые деревца прогнили и валились на землю сами. Лишь некоторые выжили, неумело зазеленев.
По пути я рассказывал Климу о своем обходе. Он не слушал меня. В его глазах я выглядел сентиментальной барышней. Мы не понимали друг друга.
Я не хочу его порицать, Клим — славный парень; судьба уготовила ему нелегкое будущее, и, если ему придется сложить голову, он не станет прятаться за спины других.
Становилось ясно, почему я так нерешительно отозвался на его предложение. Будь это раньше, я бы не раздумывая бросил все и махнул рукой. Жить надо так, чтобы не было душевного стеснения, чтобы не корить себя за отступничество. Хуже нет, когда в двадцать два года начинаешь думать о своем здоровье больше, чем положено. Нет, здесь, конечно, играла роль не болезнь. Долго мои мысли ходили вокруг да около, и наконец я понял: лес прочно вошел в мою душу. С тревогой и радостью я думал о своей зародившейся привязанности к лесу. Он становился для меня чем-то большим, нежели древесные насаждения, и сам я был иным, нежели этакий примелькавшийся нелюдимый мужичок-лесовичок.