«Здравствуйте… Ох, а что случилось-то? Неужели с Валерой?»
Капитан сказал, что ничего не случилось, просто он по своей обязанности ездит по адресам, интересуется, как служат бывшие подопечные из отряда содействия. А ребята эти просто знакомые, катаются по причине воскресного дня…
Сели у садового столика на лавки. Женщина, суетливо вытирая передником руки, проговорила:
«Его в Среднекамск отправили, в сержантскую школу, спасибо вашей характеристике… Он две недели назад письмо прислал…»
Тогда капитан спросил наконец, не приносил ли Валерий перед уходом в армию какой-нибудь оптический прибор. И женщина, снова испугавшись, сказала, что да, приносил. И тут уж, делать нечего, капитан сказал, что есть подозрение: прибор краденый.
«Господи, да что же это… Сейчас принесу. Господи». Она сразу будто постарела и засеменила к дому.
«Имейте в виду сразу: номер девяносто семь тринадцать, – насупленно произнес Брис. – Чтобы потом не говорили, будто не наш.»
Номер был оттиснут полустершейся белой краской. На алидаде. Тот самый. Капитан крякнул и, глядя в стол, рассказал матери Карченко все, что было. Та сидела, беспомощно уронив руки – как мама непутевого мальчишки с известной картины «Опять двойка».
«Господи… Что теперь будет-то?.. Он ведь принес тогда эту вещь и подарил братишке на прощание. Сказал, что купил на барахолке у какого-то мужика, там всякие неожиданные… предметы… продают… Братишка такой, как эти мальчики, старшие. У него церебральный паралич с детства, не ходит он почти… так обрадовался. Буду, говорит, теперь как моряк…»
Наступило молчание. Потом Баллон шепотом сказал: «Ну, положеньице… долбаное». Так же тихо Инка сказала, что убьет…
Потом все увидели, как из широкой двери выехал в кресле на веранду мальчик: темноволосый, узколицый, с укрытыми зеленой накидкой ногами. Он посмотрел сквозь прозрачные стекла на ребят и вдруг поднял тонкую, как у Матвейки, руку. Я, мол, вас не знаю, но все равно хорошо, что гости. И Матвейка (он потом говорил: сам не понимаю почему) вдруг тоже тихонько помахал ему.
Брис взял секстан. Оттянул зажимы прямоугольного зеркальца, уронил его в ладонь. Следом упали сложенная пополам визитка и маленькая фотография. Брис положил фотографию на стол. На ней был большеглазый мальчишка в такой, как у Матвейки, форменке, тоже с медалью, и в бескозырке с надписью на ленте: «Береговая оборона». Все смотрели на снимок с полминуты. Потом Брис убрал визитную карточку и фотографию в нагрудный карман рубашки. А секстан подвинул женщине.
– Это другой инструмент, мы ошиблись. И парень, который отобрал наш секстан, был, видимо, другой. Извините… Пошли, ребята…
И они разом встали и пошли к калитке. Песик нерешительно вякнул из-под веранды.
«Храни вас Господь», – торопливо сказала им вслед мать Валерия Карченко.
Капитана подождали у машины. Он задержался во дворе минут на пять. Наверно, говорил женщине, какую нахлобучку она должна устроить сыну в письме и как этот дурак должен быть благодарен пятерым ребятам. А то ведь пахло уголовным делом и черт его знает чем вместо сержантской школы.
Капитан милиции довез всех до Инкиного дома. А по дороге сказал:
«Да, правильные вы мальчики-девочки…»
«Мы-то правильные, – буркнул в ответ Брис. – А вот что из этого дурака получится… Сержант охраны порядка…»
«Разберемся и проследим. Примем меры», – пообещал капитан. Ребята подумали, что он, скорее сего, врет, но было уже не до того.
Они поднялись на Инкин чердак. В свою «кают-компанию». Там Брис опять достал снимок юнги Баталина. И все стали разглядывать его в свете солнца, что падало в чердачное окно.
«Брис, а можно ведь увеличить карточку, – шепотом сказал Матвейка. – Есть такая мастерская, там тетя Лира работает. Можно сделать для каждого… Можно, да?»
«Конечно, сделаем», – сказал Брис.
– И сделали? – спросил Вовка.
– Да…
И словно солнце, светившее в окно Инкиного чердака, пробилось и сюда.
– Иван, смотри! Какой в облаках разрыв!
Часть третья
Осколок и паровозик
1
Солнце выкатилось в разрыв – умытое, сияющее. Вокруг него была широкая синева. Но облака двигались быстро и могли очень скоро заслонить обрадованное светило.
– Вовка, дай монокуляр!
Он дал, не спорил, что «нет, я первый». Я насадил фильтр и навел объектив на Солнце. Оно и в самом деле было похоже на белую тарелку. Только небо вокруг не темно-лиловое, как в трубке секстана, а густо-вишневое – потому что фильтр именно такой… А к нижнему краю тарелки приклеилась черная горошина.
Вот она, родимая! А куда она денется? Да, в самом деле: что бы ни случилось на всем белом свете, а эта крохотная, но увесистая, настоящая (это ощущалось даже здесь) планета в данный момент должна была оказаться именно здесь, между Солнцем и Землей. И оказалась! И в такой вот космической неуклонности опять мне опять почудилась радостная сила. Словно я зачерпнул частицу вселенской прочности.
Венера была, как… Я не успел сравнить ее ни с чем, спохватился:
– Вовка, на, смотри! Скорее, пока не затянуло…
Он схватил монокуляр, вскинул его к Солнцу. Несколько секунд сидел неподвижно. Потом бросился к окну, упал перед ним на колени, поставил локти на узкий подоконник и снова замер с прижатым к глазу окуляром. Наконец сказал, не оборачиваясь:
– Вот это да… В точности как ты рассказывал…
– Да, только фильтр другого цвета.
– Это неважно… Иван, а ты загадал желание?
– Не успел. Давай сперва ты… Надо сказать: «Солнце, Земля и Венера, сделайте, что я прошу…» А потом – свое желание. Можно мысленно…
– Ага… – Вовкины треугольные лопатки закаменели под красной футболкой. И такой вот, неподвижный, был он еще с полминуты. Наконец оглянулся.
– На. Загадывай тоже…
Я прислонился плечом к оконному косяку и снова глянул в окуляр. И опять незримая нить связала меня с миром планет, задрожала в пространстве, и нервы у меня тоже задрожали – в одной частоте с космической струной. «Солнце, Земля и Венера, сделайте, что я прошу… Пусть, когда Вовка уйдет на свои поля, дорога там приведет его к этому дому и пусть в нем встретят Вовку те, кого он любил…»
Облака словно того и ждали. Едва я перестал шевелить губами, как золотящийся косматый край надвинулся на солнце. Но я даже не успел пожалеть об этом. Потому что внутри у меня ухнуло от испуга: внизу, в доме, послышались тяжелые шаги, и неласковый громкий голос прогудел:
– Эй! Кто там есть? А ну выходи, хуже будет!..
Вовка метнул свое тощее легонькое тело через подоконник. Протянул мне руку:
– Иван, лезь…
Я не размышлял ни мгновенья. Тоже кинулся в окно и оказался на ржавой крыше (лист прогнулся и звякнул). В этот миг я ощущал себя мальчишкой не старше Вовки. Совсем как в давние годы, когда нас замечали в чужом саду иди на этажах заброшенной стройки хозяева и сторожа. Этакий обжигающий душу испуг с примесью приключенческого азарта. Впрочем, испуга было гораздо больше. По гремящей крыше мы подбежали к ее краю. До земли было метра три.
– Прыгай! – скомандовал Вовка.
В другой ситуации я долго думал бы, прежде чем решиться. Но Вовка сиганул вниз, и я махнул следом – опять же как мальчишка, боящийся отстать от приятелей. Однако ловкость уже не та: меня развернуло в полете, и я понял, что упаду не на ноги, а крепко треснусь о землю левым боком. Но в последний миг упругая сила подхватила меня, как воздушной волной, опустила коленями и ладонями в рыхлую глинистую землю с редкими травинками.
– Вань, бежим!
И мы бросились через двор под сырыми кленами, затем через прошлогодние, не вскопанные этой весной гряды. Через сухие, пахнувшие полынью сорняки. И наконец с маху преодолели жерди низкой изгороди. Она отделяла огород от лога. Между изгородью и логом тянулась в лопухах тропинка.
На тропинке Вовка обрел уверенность:
– Все. Здесь уже ничейная территория.
– Вот догонят и покажут такую территорию, что…
– А мы скажем: «Ничего не знаем, просто шли мимо»…
– Авантюрист.
– Ага, – сказал он с удовольствием и затолкал монокуляр в один из глубоченных карманов на штанах. Вытер о штаны ладони.
– Смотри, извозился весь…
– Ты тоже не без того, – заметил Вовка.
Мы пошли по тропинке. Мои штанины намокли в сырых лопухах. Болела поцарапанная ладонь. Я лизал ее и сопел от досады. Мой торжественный настрой, возникший при общении с космосом, улетучился.
Тропинка привела нас на улицу Лесорубов (что за дурацкое название!), которая шла параллельно Косому переулку. Здесь я наконец остановился, чтобы успокоиться.
– Подожди. У меня после прыжка что-то в пояснице ёкает.
– Ничего у тебя не ёкает, – безжалостно сказал Вовка. – Просто ты перетрусил.
– Ну и… перетрусил. Из-за тебя… Говорил «никто не придет, никто не придет», а тут нате вам… – Я сел на лавочку у могучих деревянных ворот и стал отскребать глину от джинсовой ткани на колене.
Вовка сел рядом, понаблюдал. Посоветовал:
– Сейчас не скреби. Надо подождать, когда подсохнет.
– Ага! И таким вот обормотом идти по городу. Это ты можешь ходить чучелом, а я взрослый человек с интеллигентной внешностью…
– Сейчас не очень интеллигентной, – хихикнул Вовка.
– Балда…
– Ага… – опять хихикнул он. – Вань, да ты не расстраивайся. Интересно же получилось. Как в книжке про Тома Сойера…
– Ну да… Вот загремели бы в милицию…
– Тогда, конечно, уже не как в «Томе Сойере» было бы… Ты, Ваня, в своей истории все правильно про милицию рассказал… А что-то похожее было по правде? Ну, с секстаном и вообще…
– Похожее было, – ворчливо отозвался я. – Только не в нынешние времена, а в восемьдесят седьмом.
– И… Каруза-Лаперуза?
– Ну, и он… Только звали его не Матвейкой, а… я уже говорил…
– Это неважно, – быстро сказал Вовка.
– Да… И не медаль ему дали, а подарили знак «За дальний поход». Сказали, что его песни – это все равно как плавание по морским волнам. А тех медалей тогда еще не было…
– Все равно хорошо… И конец у твоей истории хороший. Про секстан…
Прежнее настроение – то, с каким я рассказывал Вовке свою повесть – понемногу возвращалось ко мне.
– Это, Вовка, еще не конец…
– Да?! – то ли обрадовался, то ли встревожился он. – А что было дальше?
– Пойдем потихоньку, расскажу… – Мы встали и медленно зашагали рядом по старому бугристому асфальту. – Дальше было так, что Матвейка чуть не расстался со своей медалью…
– Почему?!
– Решил, что не достоин ее. После одного случая. Он ведь был такой… может, не очень смелый, но с честной душой… Однажды оказался он в центре города и увидел толпу. Всякий народ там собрался, больше все пенсионеры, ветераны-коммунисты, шумят, кричат. В общем, митинг. То ли из-за отмены пенсионерских льгот, то ли еще из-за чего-то… Вся толпа – с одной стороны площади. А с другой – омоновский заслон. Со щитами, с дубинками, в касках с забралами, ну прямо как рыцари перед ледовым побоищем. Лиц не видать… А побоищем и правда пахло, уж очень люди были накалены. Хотели пройти в здание городской управы, к мэру, а заслон их не пускал, даже грозил водометами… Матвейка все это увидел, когда оказался на краю площади. Ему надо было на другую сторону, и он думал: перебежать или обойти стороной? Ну и решился, побежал. И вдруг его подхватил на руки какой-то дядька. Оказалось, ветеран-старшина Маркелыч. От него опять пахло спиртным. Не сильно, однако ощутимо. И он задышал Матвейке в ухо, горячо так:
«Матвей! Ты молодец, что пришел! Ты это… Сейчас я тебя на плечи, ты встанешь и давай эту… «Вставай, страна огромная!..» Тогда все сразу… Мы этих гадов сомнем в один момент с такой песней!..»
И Матвейка рванулся сперва, будто в бой! Вскочил Маркелычу на плечи. И… вдруг он оглядел всех и понял, какая здесь произойдет битва. Такое он уже не раз видел по телевизору, но сейчас-то будет не на экране, по правде. Из-за него, из-за Карузы-Лаперузы!.. А тут еще один омоновец – совсем близко от Матвейки – поднял блестящее забрало (наверно, вопреки уставу) и вытер ладонью лицо. И Матвейка увидел, что лицо это совсем не свирепое, а обыкновенное, даже домашнее такое и усталое…
Матвейка прыгнул с плеч Маркелыча, расшибся о булыжную мостовую и, хромая, побежал прочь. Глотал слезы…
Потом он мучился несколько дней (и ребятам ничего не говорил, и Вахтёркину). И, наконец, пошел в Клуб судостроителей, где в одной комнатке был штаб Союза капитанов. Там он увидел того капитана первого ранга, который вручал ему медаль. И медаль эту Матвейка положил перед капитаном на стол… ну, и расплакался тут же.
Не сразу моряк понял, в чем дело. Но понял наконец из Матвейкиного покаянного рассказа, перемешанного со всхлипываниями. Ведь Матвейка считал, что предал моряков-ветеранов, раз не выполнил просьбу Маркелыча и сбежал с площади.
Капитан долго успокаивал и уговаривал Матвейку. Объяснял, что поступил тот совершенно правильно. Не хватало еще, чтобы юнги Российского флота (а раз Матвейка с медалью, значит, он без сомненья юнга) помогали разжигать в стране гражданскую войну! Флот нужен не для этого! Вот если на нас нападут иностранные враги, тогда Матвейка станет воевать без всякой боязни. И песнями своими, и, если надо будет, то и оружием. Разве не так?
Матвейка похлюпал носом, подумал и… кивнул. Наверно, мол, так.
«Вот видишь», – сказал капитан первого ранга. И добавил про Маркелыча, что «у этого деятеля с его коммунистическими идеями на старости лет совсем расчехлило люки и надо ему прочистить мозги». «А медаль надень, – велел капитан. – Или лучше так… Надевай ее по праздникам, а на каждый день – вот это. Я специально припас для тебя… – Он достал из стола и протянул на ладони ленточку-колодку. – Давай прицеплю. Смотри, она как раз для твоего обмундирования…»
Матвейка был в своей обычной, будто сшитой из сине-белой тельняшки одежонке. Ленточка – словно кусочек этой же тельняшки, только полоски не поперечные, а вертикальные. Матвейка хлюпнул носом последний раз, вытер глаза и улыбнулся. В самом деле, носить медаль постоянно неловко – будто хвастаешься. А ленточка скромная такая, почти незаметная, но в то же время все равно как награда…
И счастливый Каруза-Лаперуза побежал к друзьям, чтобы с ними идти под мостик в овражке, придумывать там окончание сказки про Тимми, зеркало и паровозик…
– А какое окончание-то? – смущенно спросил Вовка, словно он только что был Матвейкой и пережил все его страхи и слезы.
– Конечно, после многих приключений Тимми и Юкошка отыскали последний осколок волшебного зеркала. И отыскали не в пещерах среди всяких подземных чудовищ и глубинных водопадов, а рядом с узкоколейкой. Тимми прыгнул с рельса и порезал босую ногу каким-то стеклом. Юкошка тут же залечил ему порез целебной мазью, которую всегда носил с собой, а стекло стал разглядывать и вдруг сказал:
«Это он, я чувствую…»
И Тимми почувствовал то же самое. Ведь Василий Васильевич не зря учил его распознавать всякие чудесные вещи…
– И зеркало после этого сделалось целое?
– Да… Но, чтобы оно стало действовать со всей силой, нужно было еще отполировать его специальным волшебным порошком, сгладить все склейки. Это был большой труд, он требовал много времени и больших усилий. И специального умения… Василий Васильевич снова набрал целый класс мальчишек и начал учить их колдовскому шлифовальному мастерству. И Тимми с Юкошкой стали там, разумеется первыми учениками.
– И Тимми опять скучал? – тихо спросил Вовка.
– Вовсе нет! – бодро воскликнул я. – Теперь школа располагалась в городе Хрустальные Шишки, прямо в центре, и все ребята после уроков бежали по домам… Тимми часто провожал Юкошку к нему домой, и там они играли в полных самоцветами пещерах или катались на паровозике, который гномы наконец сумели построить…
– Ты говорил, что они еще раньше его построили, – недовольно напомнил Вовка.