– И подумать только, как быстро напечатали! – радовалась мама. – Видимо, твои стихи пришли в самый нужный момент… Только, пожалуйста, не зазнавайся, ладно?
Да что это все об одном? «Зазна?ешься», «не зазнавайся»… Он и не думает нос задирать. Он понимает, что со стихами в газете ему просто повезло и никакой он еще не поэт. Но… все-таки напечатали. Плохие стихи печатать не стали бы. Все-таки… значит, немножко поэт…
В школу Севка шел с радостью, но и с опаской: вдруг задразнят?
Сперва в классе всё было как раньше: будто и не печатали Севкиного стихотворения. Но вот влетела в класс Людка Чернецова и запела ехидно:
– А Пуся опять стихи сочинил, в «Пионерской правде» напечатали! Ай да Пусенька! Ай какой умненький…
Севка замер. Стало хуже, чем если ты не выучил басню, а тебе говорят: «Глущенко, к доске».
– Чего? Какие стихи? – сразу понеслось отовсюду. – Чего врешь?
Подлая Людка достала из портфеля газету. Помахала. И улыбалась так отвратительно, крыса…
Людку обступили. Загалдели, затолкались…
Севка на своей парте начал краснеть и съеживаться. Он был один, Алька еще не пришла.
Газета оказалась у Кальмана. Он влез на парту прямо в сапогах и начал читать клоунским голосом…
Первые две строчки – клоунским голосом. Потом как-то сбился. Начал опять, но уже обыкновенно, негромко. Потом еще тише…
И вдруг все перестали шуметь. Кальман кончил, но тишина всё не кончалась. Наконец Владик Сапожков проговорил:
– А я еще вчера это читал… А у меня папа тоже моряк был.
Витька Игнатюк – чернявый, худой и всегда молчаливый – пожал острыми плечами и проворчал:
– Прибежала, разоралась, будто он чего глупое написал… А он наоборот…
– Правильно! Пуся складно всё сочинил и по правде, – поддержал кто-то в толпе.
– Кто еще скажет «Пуся» – будет во! – раздался авторитетный голос Сереги Тощеева. И над стрижеными головами возник его кулак с чернильным якорем.
– Это что такое? Что за базар? Встали все как следует у своих парт!
Оказывается, уже был звонок и появилась Гета Ивановна. И Алька уже сидела рядом с Севкой.
– Вы что, глухие? Не знаете, что звонок с урока – для учителя, а звонок на урок – для вас?
– А у Глущенко стихи в «Пионерской правде», – звонко сказал Сапожков.
– Ты сейчас за дверь вылетишь вместе с Глу… Что? Какие стихи? Ты о чем?
Людка Чернецова дала ей газету.
В классе повисло молчание. Севке опять стало нехорошо.
Гета Ивановна подняла от газеты голову. Она улыбалась. Это было редкое зрелище.
– Ну что же… – бархатно произнесла Гета Ивановна. – Это очень приятно. Да. Я тебя, Сева, поздравляю. Мы все… Это большая честь. Я надеюсь, что теперь, когда про Глущенко известно всей стране, он подтянет успеваемость. Ну, мы об этом еще поговорим. А теперь приготовьте тетради с домашним заданием.
На переменке Севку похлопывали по спине, и ни-кто не говорил «Пуся». Людка Чернецова ходила среди девчонок из других классов и показывала на Севку глазами. Девчонки смотрели с почтением и шептались.
Одна Алька смотрела на него как на прежнего Севку. Вначале первого урока она просто сказала:
– Ты молодец. Мне очень понравилось.
Севка был ей благодарен за такую спокойную и прочную похвалу. Он смущенно признался:
– Я это в твоей тетрадке написал. В тот день…
После уроков подошла Нина Васильевна, директор школы:
– Молодец, Сева Глущенко, хорошо написал.
И многие в коридоре слышали это. Начиналась поэтическая слава.
Домой Севка прилетел на крыльях радости и вдохновения. Он был поэт, и такое звание обязывало его работать. Севка был уверен, что сядет за стол и напишет новые стихи – лучше всех прежних.
И он сел. И открыл тетрадь. Он хотел сочинить что-то сильное, могучее, героическое. Например, про бурю на море. Про стихию. Он даже придумал первую строчку:
Но дальше ничего придумать не успел. Постучала Римка и ласково предложила:
– Сева, пойдем в кино. На «Кощея Бессмерт-ного».
– Не хочу…
– Ну пойдем, а?
– Да отстань, видел я этого «Кощея»…
– Ну и что? Разве не интересно еще раз… Я тебе дам три рубля на билет. Взаймы…
Севка догадывался: в кино придут Римкины одноклассницы и ей приятно покрасоваться рядом со знаменитостью.
– Не пойду… Не видишь, человек работает?
Римка заводилась всегда с пол-оборота.
– Подумаешь, «работает»! Пушкин какой!
– Ты Пушкина не трогай, – сказал Севка и подумал: не пустить ли в гостью сапогом?
– Я не Пушкина, а тебя. Или ты считаешь, что между вами никакой разницы?
– А какая разница? – Севка повернулся вместе со стулом и в упор посмотрел на Римку. Он знал, что сбить ее с толку можно только самым неожиданным доказательством. – Ну скажи, какая? Пушкин писал стихи, и я пишу стихи. У Пушкина их печа-тали, и у меня печатают. Только у Пушкина бакенбарды были, а у меня нету. Дак еще вырастут. – Он покрутил у щек пальцами.
Римка обалдело замигала. Открыла рот… и тихо притворила дверь.
Севка посидел, съежившись: он переживал собственное чудовищное нахальство. А что, если Римка завтра про эти слова разболтает в школе? Впрочем, ничего особенного, наверно, не будет. Все помнят кулак Тощеева. Но самому как-то не по себе…
Но Севка же не по правде это сказал, а назло Римке.
Севка вздохнул и вернулся к поэтическим трудам. Они двигались туго. Разница между Севкой и Пушкиным определенно ощущалась. Выжать из себя хотя бы еще строчку Севка не мог. К слову «гроза» приклеивалась какая-то дурацкая «стрекоза», а что ей делать в штормовом океане?
Севка поерзал еще пять минут и вышел в коридор.
– Римка! Ладно, айда в кино.
Да, слава – вещь приятная, но стихи у Севки перестали получаться. Севка маялся три дня, потом со смущенными вздохами сказал про это маме.
– Ты, наверно, очень спешишь, – ответила ма-ма. – По-моему, тебе стало всё равно, про что писать, лишь бы новое стихотворение получилось поскорее. А так нельзя. Хорошие стихи поэты пишут только про то, что любят.
Севка задумался. Море он любил. Только совсем его не помнил. Может быть, поэтому и не пишется?
А что еще он любит? Больше всего – маму. Но про маму писать он почему-то стесняется. Тут какой-то закон природы. Наверно, из-за этого закона люди стесняются признаваться друг другу в любви (Севка читал об этом и кино смотрел). Другое дело – стихи д л я м а м ы. Но он уже написал восьмимартовские.
Еще Севка любит весну, кино, мороженое… Пушкина!
Любит ходить с мамой вечером через мост над Турой, когда под ним проплывают самоходные баржи с огоньками.
Любит свой подоконник со сказочными жителями.
Интересные книжки…
Пускать мыльные пузыри…
И про всё это писать? Тут никаких сил не хватит. Надо что-то выбирать.
Но ничего не выбиралось.
– Ты не спеши, – опять сказала мама. – Берись за стихи только тогда, когда очень захочется.
А Севке, по правде говоря, не хотелось. Весна манила на улицу. Горка с блиндажом осела и поте-ряла гладкость, но зато посреди двора Гришун построил новую голубятню. Севка и Гарик ему помогали – Гришун обещал им за это сделать тополиные свистки. Попозже, когда тополя набухнут соком.
Через несколько дней Гета Ивановна сказала в начале уроков:
– Ты, Глущенко, стал совсем знаменитый. Тебе уже письма приходят. – И отдала Севке четыре конверта.
На каждом был написан адрес с городом, номером школы, а дальше: «2-й класс «А», Глущенко Севе». Конверты оказались распечатанными: видать, Гета полюбопытствовала. Но Севка сообразил это после. А в первый момент просто удивился:
– Это от кого?
– От твоих читателей. Когда будешь писать ответы, постарайся не царапать, как в тетрадях. А то скажут: стихи сочиняет, а писать не умеет.
Севка только усмехнулся.
Все письма были от девчонок: из Свердловска, Кирова, какой-то деревни Одинцово и Казани. И почти все одинаковые, будто их диктовала одна учительница:
«Здравствуй, незнакомый друг Сева! Пишет тебе незнакомая девочка Таня (или Валя, или Света). Я прочитала в „Пионерской правде“ твои стихи. Они мне очень понравились. Я хочу с тобой переписываться. Напиши, как ты учишься и что любишь делать. Я учусь хорошо. Что еще писать, не знаю. Жду ответа, как соловей лета».
Мама сказала, что надо ответить. Севка насупился. Во-первых, писать было лень. Во-вторых, девчонки эти наверняка были глупыми и вредными, вроде Людки Чернецовой. Севка написал только одной – Вере Беляевой из Кирова. Верино письмо было не по-хоже на другие. Она писала, что ее папа тоже погиб и что она любит собирать картинки с самолетами, а один раз сочинила сказку про медвежонка, только ее нигде не печатали. Еще она просила Севку послать ей какие-нибудь свои стихи. Севка послал: про революцию и про зиму.
Через день после уроков Гета отдала ему еще два девчоночьих письма.
Севка прочитал их в коридоре, в уголке, чтобы не мешали. И разочарованно сунул в сумку. Письма были похожи на первые три. Он пошел к лестнице и услышал звонкий и твердый голос:
– Сева Глущенко. Подожди.
К нему шла Инна Кузнецова…
Прямо к нему шла Инна Кузнецова! Вот это да! Зачем?..
– Здравствуй, Сева. Это твои стихи напечатаны в «Пионерской правде»?
У Севки шевельнулась слегка горделивая мысль: раньше и не глядела на него, а теперь, смотри-ка, сама подошла. Но сразу он ощутил волнение и робость – как и раньше, когда видел Инну.
– Ага… – сказал он и потупился.
– Ты молодец. – Инна смотрела прямо и строго. – Мы в совете дружины думаем, что тебе пора вступать в пионеры. Вообще-то мы принимаем только с третьего класса, но самых активных второклассников иногда принимаем тоже. Потому что дружина у нас маленькая. Тебе сколько лет?
– Девять, – прошептал Севка, не смея верить.
– Ну ничего… Ты согласен?
Севка глотнул пересохшим горлом. Согласен ли? Да он, как о самой громадной сказке, мечтал об этом. О том, чтобы маршировать в строю, где впереди знамя, блестящий горн и барабан. О том, чтобы лихо салютовать вожатой, когда встретишь ее в коридоре. О том, чтобы приходить на сбор в белой рубашке с красным галстуком. О том, что (это уж совсем невероятно, однако вдруг когда-нибудь случится?) ему дадут поучиться играть на горне и, может быть, сделают горнистом. Пускай хоть запасным.
– А как это… надо вступать? – сипло спросил Севка, глядя на рыжие свои сапоги.
– Сначала выучишь Торжественное обещание. Завтра я принесу, а ты перепишешь. До свидания.
Севка глупо заулыбался и закивал. Торжественное обещание он знал с первого класса.
– Мама! Меня скоро примут в пионеры!
– Ой, ты сумасшедший! Ты меня перепугал! Ворвался…
– Мне сама Кузнецова сказала! Председатель совета дружины!.. Ой, а у меня ведь нет белой рубашки!
– Разве обязательно? Можно в матроске…
– Ну что ты, мама! Ведь надо чтобы форма! Вдруг не примут?
– Из-за рубашки-то? Так не бывает… Ну, не волнуйся, что-нибудь придумаем. Попросим тетю Аню перешить из моей блузки.
– Правда? Ура!
– Пионеры, между прочим, не скачут по ком-нате в грязных сапогах. И не швыряют сумки в угол.
– Да знаю, знаю!
Он всё знал: и про поведение, и про режим дня, и про учебу. И что пионеры должны быть смелые, должны помогать старшим. Честные должны быть. Да… и еще…
Как же быть?
Севка притих в углу на стуле. Неожиданная мысль озадачила его. Помимо всего прочего Севка вспомнил, что пионеры не верят в Бога.
Он не на шутку растерялся.
Конечно, о Севкином Боге не знал ни один человек на свете. Но сам-то Севка знал. Выходит, он будет не настоящий пионер?
Все станут думать, что настоящий, а на самом деле нет…
Севка размышлял долго. Сначала мысли суетливо прыгали, потом стали спокойные и серьезные.
Севка принял решение.
«Бог, ты не обижайся, – сказал он чуточку виновато. – Я не буду больше в тебя верить. Ты ведь сам видишь, что нельзя… Ты только постарайся, чтобы я дожил до бессмертных таблеток, ладно? А больше я тебя ни о чем просить не буду и верить не буду, потому что вступаю в пионеры. Вот и всё, Бог. Прощай».
Старик на крыльце башни-маяка, видимо, не рассердился. Вздохнул только и пожал плечами: что, мол, поделаешь, нельзя так нельзя.
До самого вечера Севке было грустно. Он успел привыкнуть к старому Богу в тельняшке, а с теми, к кому привыкаешь, расставаться всегда печально. К тому же Севка подозревал, что и Бог будет скучать без него. Как дед без внука. Но договор был твердым, и Севка ни разу не поколебался…
А наутро, перед уроками, в Севкин класс пришла Инна.
– Глущенко! Вот тебе Торжественное обещание. Можешь не переписывать, это я сама специально для тебя переписала. Учи. Сбор будет девятого мая. Но к работе мы будем привлекать тебя раньше.
– Ага… – сказал Севка и неловко закивал.
Инна, прямая и строгая, пошла к двери. Севка взволнованно разглядывал листок с круглым ровным почерком.
Алька сбоку посмотрела на Севку и без улыбки спросила. Вернее, просто сказала:
– Она тебе нравится…
– М-м? – ненатурально удивился Севка, и щеки у него стали теплыми. И тогда он сердито сказал: – А вот ничуточки.
АЛЬКА
Кузнецова ему нравилась раньше. А теперь уже не очень. То есть он по-прежнему знал, что она красивая, но думал об этом спокойно. Севкина любовь перегорела и угасла. Да и вообще любовь – это чушь собачья, выдумки взрослых. Даже непонятно, как серьезный человек Пушкин клюнул на такой крючок и писал стихи о сердечных страданиях. Севка на эту тему никогда ничего писать не будет.
Другое дело – настоящая мужская дружба. Мужская не потому, что обязательно между мужчинами, а потому, что крепкая и верная, как на фронте. Холодная и строгая отличница для такой дружбы не годилась.
А вот Алька вроде бы годилась.
Первый раз Севка так подумал еще в свой день рождения, когда играли в партизан и Алька сказала: «Если тебя заметят, я отвлеку огонь на себя». Тогда он почти сразу об этом забыл. Но потом иногда вспоминал, и как-то тепло делалось в груди, хорошо так, будто под майку сунули свежую, только что из духовки, булочку.
Алька была такая же, как раньше, но Севка порой смотрел на нее по-иному. И несколько раз даже подумал, что хорошо бы как-нибудь спасти Альку, если она где-нибудь провалится под лед, или заступиться за нее перед обидчиками.
Но получилось наоборот. Вовка Нохрин и Петька Муромцев из второго «Б» привязались к Севке на улице. Петька по кличке Глиста сунул ему за шиворот сосульку, а Нохрин сдернул и пнул Севкину шапку – она улетела в канаву с грязным раскисшим снегом. Севка подобрал шапку и назвал Глисту Глистой, а Нохрина не совсем хорошим словом. Тогда они обрадовались, подскочили, пнули Севку и сказали:
– А ну, беги отсюда!
Бежать – это хуже всего. Лучше уж провалиться на месте. Севка прижался спиной к белой стене библиотеки и приготовился отмахиваться и отпинываться.
Тут-то и подошла Алька.
Она легонько пихнула плечом Муромцева, ладошкой отодвинула Нохрина и сказала обычным своим тихим голосом:
– Двое на одного, да? Как дам сейчас. Ну-ка, брысь…
И они пошли. Оглянулись, правда, и Глиста противно сказал:
– Хы! Жених и невеста…
Но это было так глупо, что ни Севка, ни Алька даже не смутились. Уж кто-кто, а они-то ни капельки не «жених и невеста». Севка поправил на плече сумку и деловито сказал Альке:
– Чего ты вмешалась? Я бы и сам отмахался. Боюсь я, что ли, всяких Глистов…
– Вдвоем-то всё же лучше, – разъяснила Алька. И взяла Севку за рукав: – Повернись-ка. Весь извозился.