– Н-нет… Нет, Сева, не надо. Подождем до завтра. Я всё узнаю на работе.
И она опять стала смотреть не на Севку, а по сторонам как-то.
Севка понял. Дело не в том, что неудобно. Просто мама боится. Боится, что… уже. Что Альки нет уже на свете? Да?
Севка тихо задохнулся. Стиснул себя за локти и так напружинил плечи, что старая матроска затрещала на спине. Отошел от мамы. Она беспомощно сказала ему вслед:
– Мы же всё равно ничем не можем помочь ей…
Никто не может помочь. Может, в Москву на-писать товарищу Сталину? Но Владька Сапожков правильно говорил: откуда у Сталина время заниматься всеми больными? А если даже он и займется, велит прислать лекарство, сколько пройдет времени…
Севка долго молчал, сидя за столом и подперев кулаками щеки. Потом сказал негромко и решительно:
– Я спать буду.
– Так рано?
– Да. Мне хочется.
– А ты не заболел? – конечно, испугалась мама.
– Нет. Просто хочу спать.
Он не хотел спать. Он хотел остаться один – укрыться с головой и оказаться в темноте и тишине.
Полной тишины всё равно не получилось. Сквозь одеяло и старое мамино пальто, которые Севка натянул на голову, доносилось потрескивание дров и даже бубнящий Римкин голос из-за стенки – она опять долбила правила. На первом этаже – через пол, сундук и подушку – тоже слышались голоса: грозный тети Даши и жалобный Гарькин. Видимо, Гарьке доставалось за мокрую одежду. «Могут и выпороть», – мельком подумал Севка, но тут же перестал слушать все звуки. Он остался один, чтобы поговорить с Богом.
Севка понимал, что это нечестно. Он же пообещал Богу, что верить в него больше не будет и просить никогда ни о чем не станет. Но сейчас не было выхода. И главное, времени не было. Алька могла умереть в любую секунду, и тогда проси не проси…
Севка так и сказал:
«Я знаю, что это нехорошо, но ты меня прости, ладно? Потому что надо же ей помочь. Помоги ей, если не поздно, очень тебя прошу. Очень-очень… Ну, пожалуйста! Сделай, чтоб она поправилась…»
Седой могучий старик сидел, как и раньше, на ступенях у своей башни. Синий дым из его трубки уходил к разноцветным облакам, в разрывах которых кружились у громадного флюгера звезды и шарики-планеты. Старик задумчиво, даже немного сердито смотрел мимо Севки, и непонятно было, слушает он или нет.
«Я тебя последний раз беспокою, честное слово, – сказал ему Севка. – Больше никогда-никогда не буду…»
Ему показалось, что старик шевельнул бровями и чуть усмехнулся.
«Правда! – отчаянно сказал Севка. – Только помоги ей выздороветь. Больше мне от тебя ничего не надо!.. Ну… – Севка помедлил и словно шагнул через глубокую страшную яму… – Ну… если хочешь, не надо мне никакого бессмертия. Никаких бессмертных лекарств не надо. Только пускай Алька не умирает, пока маленькая, ладно?»
Старик быстро глянул на Севку из-под кустистых бровей, и непонятный был у него взгляд: то ли с недоверием, то ли с усмешкой.
«Я самую полную правду говорю, – поклялся Севка. – Ничего мне от тебя не надо. Только Алька… Пускай она…»
Старик опять глянул на Севку.
«Ты думаешь: в пионеры собрался, а Богу молится, – с тоской сказал Севка. – Но я же последний раз. Я знаю, что тебя нет, но что мне делать-то? Ну… Если иначе нельзя, пускай… Пускай не принимают в пионеры. Только пусть поправится Алька!»
Старик несколько секунд сидел неподвижно. Потом выколотил о ступень трубку, медленно встал. Не глядя больше на Севку, он стал подниматься по лестнице. Большой, сутулый, усталый какой-то. Куда он пошел? Может быть, на верхнюю площадку башни колдовать среди звезд и облаков, чтобы болезнь оставила Альку? Или просто Севка надоел ему своим бормотаньем?
«Ну, пожалуйста…» – беспомощно сказал ему вслед Севка. Он, кажется, это громко сказал. Потому что к сундуку тут же подошла мама:
– Ты что, Севушка? Ты не спишь?
Он притворился, что спит. Стал дышать ровно и тихо. Мама постояла и отошла. Потом она подходила еще несколько раз, но Севка снова притворялся спящим. Притворялся так долго, что в самом деле уснул. Ему приснилось, что Алька выздоровела и веселая, нетерпеливая прибежала в школу. За открытыми окнами класса шумело листьями полное солнечное лето, Алька была в новенькой вишневой матроске, а тоненькие белобрысые косы у нее растрепались…
Вдруг Алька стала строгой и спросила у Севки:
– С тобой никто не сидел, пока я болела?
– Что ты! – сказал Севка. – Я бы никого не пустил!
Алька улыбалась…
Но это был сон, а наяву все оказалось не так. День Севка промаялся дома и во дворе, где было пусто и пасмурно – то снег, то дождик. А вечером узнал от мамы, что Альке пока ничуть не лучше.
– Но и не хуже? – с остатками надежды спросил он.
– Да, конечно, – сказала мама. И Севка понял, что Альке не хуже, потому что хуже быть просто не может.
Еще мама сказала, что днем Раиса Петровна два раза ходила в больницу и, наверно, будет дежурить там ночью…
Севка больше не обращался к Богу. Накануне он сказал ему всё, что хотел, а канючить и повторять одно и то же бесполезно.
Утром Севка проснулся поздно. Мама, не разбудив его, ушла на работу. Севка позавтракал холодными макаронами, полистал «Доктора Айболита», но само слово «доктор» напоминало о больнице, и он отложил книгу. Хотел раскрасить бумажную избушку, взял картонку с акварельками, и в эту секунду на него навалилось ощущение тяжелой, только что случившейся беды.
Всхлипывая, давясь тоской и страхом, Севка натянул ватник и шапку, сунул ноги в сапоги и побежал к маме на работу.
Контора Заготживсырье находилась далеко: за рынком и площадью с водокачкой. Бежать было тяжело. Твердые ссохшиеся сапоги болтались на ногах и жесткими краями голенищ царапали сквозь чулки ноги. К тому же эти сапоги были дырявые, Севка бежал по лужам, и ноги скоро промокли. Ветер кидал навстречу, как плевки, клочья мокрого снега. Это кружила на улицах сырая мартовская метель, сквозь которую пробивалось неяркое желтое солнце.
Сильно закололо в боках. Севка пошел, отплевываясь от снега и вытирая мокрым рукавом лицо. Потом опять побежал…
Он бывал и раньше у мамы на работе, знал, где ее искать. В деревянном доме конторы пахло едкой известковой пылью, чернилами и ветхим картоном. Севка, топоча сапогами, взбежал на второй этаж. Мама работала в комнате номер три, слева от лестницы. Но сейчас… сейчас он увидел маму сразу. В коридоре. Она стояла у бачка с водой (такого же, как в школе) вместе с Раисой Петровной. Они рядом стояли. Вплотную друг к другу. Раиса Петровна положила голову на мамино плечо, а мама ей что-то говорила…
Грохнув последний раз сапогами, Севка остановился. Мама услышала его всхлипывающий вздох. Посмотрела…
Нет, она смотрела не так, как смотрят, если горе. Она вдруг улыбнулась. Качнула за плечи Раису Петровну и сказала:
– Раечка, смотри, вот он. Прибежал наш рыцарь…
Севка не сразу поверил счастью.
– Что? – громко спросил он у мамы.
Мама улыбалась. Раиса Петровна тоже улыбнулась, хотя лицо ее было мокрое.
– Ну что?! – отчаянно спросил у них Севка.
– Ничего, ничего, Севушка. Получше ей, – сказала мама. – Теперь, говорят, не опасно…
В конце коридора было широкое окно, за ним вперемешку с солнцем неслась, будто взмахивая крыльями, сумасшедшая от радости весенняя вьюга.
ВОТ ТАКАЯ РАЗНАЯ ВЕСНА…
Как награда за недавние страхи и тоску, пришли к Севке счастливые дни каникул. Безоблачные. Очень теплые, хоть в одной рубашке бегай во дворе (только мама не разрешает). Севкина оттаявшая душа рвалась к радостям. Он с утра убегал во двор, где добрый и безотказный Гарик всех ребят оделял своими «броненосцами» и закипали морские бои. Оказывается, в тот день, когда был самый первый бой, Гарьку ругали вовсе не за одежду, а за то, что не выхлопал половик. А лупить вовсе и не собирались. Поэтому Гарька сейчас не боялся сражений. А если уж очень промокал, Севка вел его к себе и сушил у печки.
Иногда вместо морской войны играли в сухопутную. За большой поленницей устраивали крепость и лепили гранаты из мокрого снега, который еще грудами лежал в тех углах двора, где было много тени. Снежные снаряды посвистывали в воздухе, ударялись о забор и прилипали к доскам серыми бугорками. От них тянулись вниз темные полоски влаги, и забор становился полосатым. У Севки придумались строчки:
Севку немножко беспокоило: есть ли такое слово – «полосатятся»? Но скоро он перестал об этом думать. Стихи сочинились легко и так же легко забылись. Даже в тетрадку Севка их не записал, не до того было. Он радовался вольной весенней жизни.
Альке становилось всё лучше, мама сообщала об этом каждый вечер. А в воскресенье она ска-зала:
– Можно сходить к Але в больницу.
– Как? – удивился Севка. – Это же заразная больница, в нее не пускают.
– А мы постоим под окнами. Согласен?
Севка почему-то смутился, засопел и кивнул. Оказалось, что больница совсем недалеко. Она была в доме, где раньше располагался детский сад. Тот самый, куда в давние времена ходил Севка.
Алькина палата была на втором этаже.
– Вон то окошко, – сказала мама. Она уже всё знала.
В окошке виден был большой круглоголовый мальчишка. Мама сложила у рта ладошки и крикнула:
– Женя, позови Алю Фалееву!
Мальчишка кивнул, исчез, и очень скоро в окне появился другой мальчик. Тощий, тоже остриженный наголо, с большими ушами. Он улыбался. Потом он встал на подоконник, открыл форточку и высунул свою большеухую голову.
Мама нетерпеливо посмотрела на Севку:
– Ну, что же ты? Поздоровайся с Алей.
Севка обалдело заморгал. Но тут же увидел: улыбается мальчишка знакомо, по-алькиному.
Севка опять смутился, зацарапал каблуком доску тротуара, потом сипло сказал:
– Здорово, Фалеева…
– Ох, Севка, Севка… – вздохнула мама и крикнула: – Аль, закрой форточку, простудишься!
– Не… здесь тепло.
– Закрой, закрой!
– А у нас из-за тебя карантин был, – сообщил Севка. Надо же было что-то сказать.
– Я знаю! – весело откликнулась Алька.
– Аля, закрой форточку!.. Что тебе принести?
– Книжку какую-нибудь! – обрадовалась Алька.
– Я принесу! – крикнул Севка.
Появилась девушка в белом халате, сняла Альку с подоконника, захлопнула форточку, погрозила маме и Севке пальцем. Алька прилипла носом к стеклу.
– Я принесу книжку! – опять крикнул Севка.
Алька закивала.
Севка и мама пошли, оборачиваясь и махая руками. И скоро Альку не стало видно, потому что в стекле отражалось очень синее небо и солнечный блеск.
– Какую же книжку ты ей отнесешь? – спросила мама.
– «Доктора Айболита», – решительно сказал Севка.
– Свою любимую? Тебе не жалко? Ее ведь не вернут из больницы.
– Пусть, – вздохнул Севка. Было, конечно, жаль, но что делать. Кроме того, Севка надеялся, что Алька прочитает, а потом бросит ему книжку в форточку.
На следующий день он пришел к больнице один. В окошке никого не было. Севка затоптался на тротуаре. Кричать он не решился. Кинуть снежком? А если не рассчитаешь и стекло высадишь? Вот скандал будет! И Альке влетит…
Пока он топтался, Алька сама появилась в окошке. Севка обрадованно замахал «Доктором Айболитом». Алька закивала, открыла форточку, спустила на длинной бечевке клеенчатую хозяйственную сумку. У них там, в больнице, видать, всё было продумано.
«Айболит» уехал в сумке наверх.
– Когда прочитаешь, спусти обратно!
– Конечно!
– Ладно, закрывай форточку, а то попадет!
– Ага… А ты еще придешь?
– Завтра!.. Тебя когда выпустят?
– К Первому мая!
До Первого мая было еще больше месяца. Севка вздохнул про себя и бодро сказал:
– Ничего. Это скоро.
Чтобы немножко поболтать с Алькой или просто помахать ей рукой, Севка стал прибегать каждый день.
Впрочем, дней в каникулах оказалось не так уж много, и пролетели они стремительно. И в самый последний из них Севка спохватился: «Батюшки, а уроки?!» Те самые упражнения и примеры, которые Гета Ивановна задала на дом из-за карантина.
Нет, Севка не стал надеяться на чудо: Гета, мол, забудет и не спросит. Севка проявил силу воли. С утра сел за стол и к середине дня сделал все задания. Примеры и задачки оказались нетрудные. С упражнениями было хуже – длиннющие такие. И нельзя сказать, что Севка очень следил за почерком, когда их дописывал. Но зато он сделал всё, что задали. И с облегчением запихал учебники и тетради в сумку. Впереди было еще полдня свободы…
А потом пришло первое апреля.
Считается, что это очень веселый день. Можно всех обманывать, устраивать всякие хитрости. Идешь, например, по улице и говоришь прохожему: «Дяденька, у вас шинель сзади в краске». Дяденька начинает вертеться, будто котенок, который ловит свой хвост. А потом всё понимает, но не сердится, только смеется и грозит пальцем. А еще можно придвинуть к дверям Романевских табуретку с пустым ведром, поколотить в стенку и заорать: «Римка, ты что?! Заснула? У тебя на кухне картошка подгорела!» – «Ой, мамочки!»
Дверь – трах, ведро – дзинь, бах! Римка: «А-а-а-а!»
Но омрачается этот день тем, что после веселых каникул надо топать в школу. И как назло – понедельник, до выходного целая вечность.
Погода была согласна с хмурым Севкой. Сеял дождик. Он съедал у заборов остатки снега и рябил в лужах воду. Лужи были серые, совсем не такие, как на каникулах. Мокрые сердитые воробьи не галдели и прятались под карнизами. У них словно тоже кончились каникулы.
Но… все-таки пахло весной. И все-таки до лета оставалось меньше двух месяцев. К тому же в кинотеатре имени 25-летия комсомола шел «Золотой ключик», и мама обещала дать три рубля на билет. Всё это слегка утешало Севку. А в школе стало совсем весело. Там бегали, хохотали, спорили и старались обманом отправить друг друга в учительскую: тебя, мол, директор вызывает. На эту хитрость попался только доверчивый Владик Сапожков…
Когда сели за парты, к Севке опять подкралась печаль. Потому что рядом не было Альки. Но тут Гета Ивановна сказала, чтобы дежурные собрали у всех тетрадки по русскому языку, велела всем решать примеры, а сама села проверять, как написаны домашние упражнения.
Когда кто-нибудь начинал шептаться, она поднимала голову и говорила:
– Опять болтовня!.. У Светухиной вместо четырех упражнений одно, а она языком болтает! Будешь писать после уроков! А у Иванникова где задание? Тоже посидишь… Я вам не Елена Дмитриевна. Ей вы на шею садилися, потому что очень добрая, а на мне много не покатаетесь…
Севка не болтал: не с кем было. И даже не оборачивался, чтобы обмакнуть ручку, потому что сам принес пузырек с чернилами. Он спокойно решал и ничего не боялся, поскольку все задания у него были сделаны. И он удивился, когда услышал:
– А это что такое?.. Глущенко!
– Что? – опасливо спросил Севка и встал.
– Вот это! – Гета Ивановна ткнула длинным ногтем в страницу. – Это что, буквы? Это бессовестные каракули! Елена Дмитриевна твое царапанье терпела, я тоже долго терпела, а теперь – хватит! Иди сюда!