Вскоре Альбин с отцом и матерью уехал из Руты. Корнелий опять лежал с разболевшейся ногой, когда Альбин зашел попрощатьсй. Расставание получилось скомканным. Корнелию казалось, что Альбин догадывается о его трусости. И еще о трусости в классе. Тогда ведь вспыхнула мысль — вскочить и крикнуть: «Я тоже хотел с Альбином в зонг, только из–за ноги не смог!»
После этого легче было бы жить.
Но не посмел. И успокаивал себя здравой мыслью: это же ничем ему не поможет.
— Может, будущим летом приедем на старую дачу, — неловко сказал Альбин.
— Ага… приезжай, — выдавил Корнелий. Он смотрел не в глаза Альбину, а на значок. Маленькая линза с буквой «С» блестела на дорожной курточке.
— Надо ехать… Пока… — сказал Альбин.
…Почему это помнится больше всего? Разве и до той поры и потом не трусил Корнелий, не юлил? Разве (если совсем честно говорить) не предавал? Этот случай с Готическим кварталом — разве порядочный поступок? Да и других «эпизодов» хватало в биографии.
Так почему же помнится Альбин?
«Потому что других я никого не любил», — подумал Корнелий. А Хальку он любил по–настоящему. Так, как, наверно, любят брата в тех редких семьях, где бывает двое, а то и больше детей… «Потому что, когда я предал его, я предал себя…»
После этого школьная жизнь вспоминалась смутно и одинаково. Мулей он больше не был. Но страх все равно жил в нем — страх перед одноклассниками, учителями, экзаменами… Потом страх перед начальством. Страх плохо сделать работу. Страх потерять благоустроенное бытие…
Ну и что теперь?
…А инспектор Мук, ныряя к столу слюнявым лицом, подвел итог какой–то своей исповеди:
— Ну и что? Все едино… Проблевали мы свою жизнь, просопливели. Что была, что не была…
Волна холодной, ровной злости прошла вдруг по Корнелию, обдала голову. Он откинулся к спинке стула.
— Послушай, инспектор… Ты латинский шрифт когда–нибудь учил?
— М–м… че–во?
— Латинским шрифтом твое имя с какой буквы пишется?
Слегка трезвея от необычности вопроса, Альбин Мук произнес:
— С… какой… Конечно, с «А». По–всякому с «А». — И добавил с ноткой самодовольства: — Да. А ты думал что?
— Вот и хорошо…
То, что имя этого Альбина пишется не так, как у того, у Халька, доставило Корнелию хотя и короткую, но ощутимую радость.
Почему? Какое значение это имело теперь? Корнелий, шатнувшись, встал.
— Пойду я. Ну тебя…
И через минуту упал в камере на казенное одеяло.
СТЕНА
Проснулся Корнелий поздно. Вопреки вчерашним ожиданиям, голова была ясная. Никаких последствий ночного «сидения». И все четко помнилось — что было позавчера и вчера и что будет дальше. Очень ркоро — завтра!
Но в этой мысли не было паники! Была тяжкая притерпелость.
Корнелий спал ничком, а теперь повернулся на спину. Стеклянные створки окна за решеткой были открыты. Сквозь железные завитушки доносился шелест клена и птичье чвирканье. И воздух был свежий, хороший. Идиллия…
«Так он встретил свой последний день жизни», — с неожиданной язвительностью подумал Корнелий.
Впрочем, завтра будет еще день. Но уже не полный, без вечера. Придет этот… как его… исполнитель (ох ты, дипломатия тюремных терминов), и — кранты…
Корнелий поймал себя, что в мыслях его проскакивают интонации и выражения Рибалтера. И сразу вспомнил его длинное лицо, язвительный рот, желтые глазки и голый череп. И неповторимые уши Рибалтера. Они большие, плотно прижатые к голове, но с отогнутыми, торчащими, будто крылышки, верхними краями.
С чего он вспомнился? Больше некому, что ли?.. А кому еще? Разве были друзья? Кто?
С Рибалтером они хотя и ругались и громко обвиняли друг друга во всяких грехах (часто всерьез), но какой–то ниточкой были вроде бы связаны. Или это сейчас так кажется?
«Надеешься найти в том, что прожил, хоть что–то этакое светленькое?»
Да, не было в мыслях страха. Наверно, страх позже, придет, навалится опять глыбами, но сейчас Корнелий ощущал лишь печаль, разбавленную, как слабеньким уксусом, раздражением…
Забухали шаги, вошел незнакомый пожилой улан с висячими усами и унылым лицом. Поставил два судка.
— Вот, велено принести. Завтрак…
— А как поживают их благородие старший инспектор господин Мук? — неожиданно спросил его в спину Корнелий. — Не маются ли с похмелья–с?
Улан без удивления воспринял тон вопроса. Обернувшись, ответил так же:
— Маются. Домой поехали. Сказали, к обеду будут…
— Чудная простота нравов. Пастораль…
Несмотря на ясность в голове, тело болело, как после маневров на милицейских сборах. И было ощущение противной липкости оттого, что спал в одежде.
— Служивый, ванна есть в вашем заведении? Или душ хотя бы?
— Во дворе за конторой душевая, — буркнул улан. И удалился.
«А я ничего, я держусь. Я вполне…» — слегка самодовольно подумал Корнелий.
Постанывая, он поднялся, вышел во двор. Ох какое солнечное и ласково–прохладное было утро! Как в давние времена в дачном поселке на южной окраине Руты. В ту пору Корнелий, выскакивая из дома, замечал всякую мелочь. Как переливается радуга в капельке росы: чуть поведешь головой — и солнечная искра делается то алой, то лимонной, то фиолетовой… Как золотятся свежие щепки у недостроенной беседки. Как торопится в щель на крыльце черно–зеленый жук (и на спине у него тоже точка солнца)…
Может, в этой нехитрой радости созерцания как раз и есть смысл жизни?
Корнелий решил прожить последний день именно так. Он будет наблюдать за листьями, летучими семенами, облаками, букашками на травинках. За тем, как блестит консервная крышка в мусоре у забора. Как скачут воробьи… От всего этого он получит удовольствие — тихое и спокойное, какого не знал раньше.
Вот только надо принять душ да соскоблить с физиономии идиотскую щетину…
Однако по дороге к душевой Корнелия качнула мягкая, но сильная усталость. Не сопротивляясь ей, он сел в траву. Как раз там, где сидел вчера, у ящиков. От слабости он словно поплыл вместе с землей. Но это было без тошноты, без головокружения. Даже приятно. Потом Корнелий зацепился глазами за высокие облака, движение прекратилось, и он оказался как бы на крошечном травянистом островке, повисшем внутри голубой небесной сферы.
Облака неуловимо для глаза меняли форму, передвигались. От их желто–белых кудлатых боков отслаивались полупрозрачные пряди и таяли. Превращались в ничто.
«Как и мы…» — отрешенно подумал Корнелий. На миг опять мелькнуло лицо Рибалтера, но Корнелий не дал ему поиронизировать. Усилием воли прогнал из памяти.
Не хотелось уже думать ни о душе, ни о бритве. Хотелось просто сидеть вот так. И он будет сидеть. Куда ему спешить? Зачем?
«А ведь я почти счастлив, — подумал Корнелий. — Потому что, ежели разобраться, что такое счастье? Это жизнь без страха…»
Теперь ему нечего было бояться. По крайней мере, до того часа. Но это будет завтра. А сейчас ему абсолютно ничто не грозило: ни крах карьеры, ни болезни, ни вечная спешка, ни придирки Клавдии…
Последний раз сунулся в мысли Рибалтер. С пошлой своей шуткой: «Пока я чувствую себя прекрасно, лишь бы это подольше не кончалось», — заметил мистер Джонс, падая с телебашни…»
«Пошел вон», — поморщился Корнелий. И Рибалтер исчез, — видимо, навсегда. А Корнелий остался в голубой полудреме, где мысли таяли, как пряди облаков. И провел так, судя по всему, часа два или три.
И с большим неудовольствием, даже с болезненной отдачей услышал чьи–то шаги. И увидел над собою старшего инспектора Альбина Мука.
— Слышь, Корнелий… ты… это… давай пойдем… — Белесое лицо Альбина было деловитым и виноватым.
— Куда? — двинул губами Корнелий.
— Ну. .. это самое… Я привел его… Зашел в управление, в дежурную часть, а там кореш, старый знакомый. Я про тебя говорю ему: оставили, говорю, мужика маяться до понедельника… А то ведь я понимаю, как оно тебе. Да и у меня завтра отгул… А он говорит: есть дежурный практикант, он может…
Небо стало густо–синим, потом темно–фиолетовым, затем черным и хлынуло на Корнелия, словно жидкий асфальт. Залепило уши, глаза, гортань…
— Ну, ты чего? Ты уж держись… Все о’кей будет, это же быстро… Слышь? — Альбин дергал его за плечо, тянул за рукав.
— А я чего?! — Корнелий открыл глаза. Черной тяжести не стало. Его тряхнула, пружиной поставила на ноги нервная легкость. — Айда! Какого черта… — И опять обморочная слабость («Значит, в самом деле конец? Сейчас?»). Он прислонился к ящикам. — Слушай, Альбин… А пускай он лучше здесь… это делает… Неохота туда…
— Да нельзя. Не полагается… Ты уж соберись. Ты же молодцом был.
«Ну да! У них там, говорят, люк. Только отдашь концы — и тебя туда. Вспышка в миллион вольт — и одна пыль от тебя. Эту пыль в коробочку — и жене… Сволочи…»
Он оттолкнулся локтями. Выдавил:
— Пойдем…
И пошли.
Ужас гудел в ушах, трава путалась под ногами. И все же Корнелий слышал Альбина.
— …Пацан совсем, практикант… Но что хорошо: он и сделает все, и за врача распишется, потому как медик…
Несмотря на весь кошмар, у Корнелия хватило силы на хмуро–ехидную реплику:
— Медик… А как же клятва Гиппократа? Как насчет «не убий»?
— Ну, спецмедик же, из уланской школы… Мальчишка еще, бледный. Видать, первый раз. Я ему там дал глотнуть для храбрости…
Шли долго (ох как долго!) и наконец оказались в конторе. Но не в комнате Альбина, а в другой — с зелеными стенами и зеленой же раздвижной ширмой.
На полированном столе с полукруглыми липкими следами от стаканов лежала раскрытая конторская книга. Альбин сунул в пальцы Корнелию скользкий карандаш.
— Ты… это… распишись, зиачит, что не имеешь никаких претензий, что все по правилам. Не имеешь ведь?
Странно хмелея от предсмертного страха, но держась на ногах, Корнелий хрипло сказал:
— Ни малейших, шеф. Сервис на уровне… — И не глядя царапнул в книге.
— Ну и ладушки… Айда… Эй, эскулап, ты где там? — Альбин подтолкнул Корнелия за ширму.
Там стояла медицинская белая кушетка. А у окна — белый столик. Уронив голову на столик, сидел тощий рыжий парень в лиловом халате. Длинная шея его была неестественно вывернута, глаза прикрыты пленочными веками. На губах пузырьки. Рядом с рыжей башкой стояла пустая бутылка «Изумруда».
— Да ты что?! — гаркнул Альбин. Отпустил Корнелия, тряхнул «эскулапа» за плечи. Тот замычал, голова приподнялась и стукнулась. — Надрался, подлюга! — Альбин повернул к Корнелию плачущее лицо. — Вот скотина, смотри, что наделал! Всю бутылку… Это он с перепугу, сопляк… Трус поганый! Кого там берут в вашу школу!.. Вставай, с–с–с… — Шипя от ярости, Альбин затряс практиканта снова, мотнул в сторону.
Тот открыл глаза, глотнул и сказал разборчиво и убедительно:
— Не могу я… Боюся… Не… ик… могу. — И опять деревянно стукнулся о белый пластик.
— Га–а–ад, — с панической ноткой выдохнул Альбин. Рванул снова «спецмедика» за плечи.
Что–то блестящее слетело со столика, зазвенело о кафельный пол. Корнелий увидел на плитках никелированную штучку, похожую на пистолет–зажигалку. Рядом искрились осколки стекла и растекалась прозрачная лужица. Резко запахло черемухой.
Альбин приподнял и бросил практиканта мимо табурета.
— Не–е… — печально сказал тот.
Альбин сел на корточки, взял двумя пальцами «пистолет». Снова положил. Глянул снизу вверх на Корнелия. Сообщил горько:
— Шприц раскокал, паразит. И главное — ампулу… Что теперь делать?
Без всякой боязни и отвращения Корнелий сел на белую лежанку — ту, на которую полминуты назад смотрел со смертной тоской. Видимо, в таких случаях перепады чувств у человека непредсказуемы. Корнелий опять был почти спокоен. Мало того, каким–то краешком сознания он даже уловил что–то смешное в идиотизме этого положения.
— Дерьмовые у вас специалисты, инспектор… Кончайте как–нибудь эту волынку.
Ему и правда хотелось закончить поскорее. Сильно потянуло в сон. Лечь вот сейчас — и больше ничего не надо.
— Да как кончать? — плакался на корточках Альбин. — Посмотри на эту дохлую курицу!
— Сам–то не умеешь, что ли? — пренебрежительно сказал Корнелий. Й от души, без притворства, зевнул.
— Ты что, офонарел? Чтоб я грех на душу брал! Мое это дело, что ли?.. У, рыжая… И ведь, алкоголик проклятый, заранее расписался в протоколе, будто все сделано.
— Вы что–то все тут торопитесь. Ты индекс снял с учета, этот дурак расписался…
— И не говори… — вздохнул Альбин вполне самокритично.
Спать хотелось неудержимо. И надоело все до чертиков.
— Давай, я сам… — Корнелий опять широко зевнул. — Покажи только, куда и как…
— «Как»! Ампулу–то, мерзавец, грохнул! Слышь, воняет!.. А ему, практиканту, лишь одну выдали, на раз. Это у штатных запас бывает, а не у салаг…
Альбин медленно распрямился и, поглядывая на шприц, старательно вытер пальцы грязным платком. Потом поднял практиканта, усадил на табурет, дал ему оплеуху и положил головой на столик.
— М–м… — сказал тот. — Не буду…
— Что ты не будешь, портянка? Зарезал без ножа… Видал гада? — Альбин опять с мольбой о сочувствии обратил взор к Корнелию.
— Видал… А мне–то что прикажешь делать? Имей в виду: вешаться я не буду… И в ваш электроящик прыгать живым тоже…
Мгновенный удар страха сорвал Корнелия с лежанки: мелькнула мысль, что Альбин вдруг нажмет кнопку — и под кушеткой разверзнется люк мгновенно действующего крематория.
Альбин не обратил на этот страх внимания. Сумрачно разъяснил:
— Теперь дело долгое… Если доложить все как есть — меня с работы коленом под зад и нащелкают на Машине столько шансиков, что вперед тебя отправлюсь в рай… Скажут: зачем индекс раньше срока снял, зачем практиканта брал на это дело?.. А если не докладывать, исполнителя не дадут… пока новый клиент не появится. А когда это будет? Может, завтра, а может, через год…
Сонливости у Корнелия как не бывало. Зато от ярости зазвенело в голове. Корнелий вспомнил все отборные ругательства, уложил их в обойму и выпалил в белесую рожу старшего инспектора. А после этого залпа проорал:
— О своей шкуре заботишься! А мне так и гнить здесь?! Делай свое дело, а издеваться не смей! Не имеете права!
Инспектор Альбин по–настоящему испугался:
— Ну, ты чего?.. Обожди орать–то. Тебе хуже, что ли? Куда торопишься? Живи…
— Это — жизнь?! — рявкнул Корнелий.
— А что?.. — Альбин виновато ухмыльнулся. — Ни забот, ни работ. Поят–кормят… Цвети, как георгин в палисаднике…
— Ты сейчас у меня расцветешь… — Корнелий прикинул, как удобнее вляпать по белесой морде.
— Ну–ну… — Альбин отступил. — Я при исполнении…
— Ага, я вижу… Исполняй дальше, а я, пожалуй, пойду домой, — вдруг устало решил Корнелий. — Я не виноват, что у вас тут шарашкина кухня…
— Иди, иди, — в тон ему отозвался Альбин. — А дальше что? Индекс твой аннулирован, сразу и загремишь, как уголовник. За побег… И в федеральную тюрьму. А там в течение суток…
— Испугал!
— Просто объясняю… Здесь ты можешь теперь неизвестно сколько тянуть, а на воле — сразу каюк.
— А на кой черт мне тянуть! Каждый день ждать, что приведешь нового «специалиста»?
Корнелий кричал, но в душе уже поднялась невольная, непослушная ему радость, что это отодвинулось на какой–то срок. Что еще не сейчас… Глупая была радость, животная. Дальнейшее бытие не несло с собой ничего, кроме уныния и страха. И все–таки…
Тем не менее Корнелий сказал:
— Я сразу увидел, что ты дебил. К этому тебя должность обязывает. Но не думал, что до такой степени…
— Хватит лаяться–то, — попросил инспектор Альбин. — Без того тошно. Шел бы ты, погулял… Я тут с этим кретином разберусь, а потом помозгуем, что делать…
Корнелий плюнул и вышел. Его сильно мутило — то ли от всего происшедшего, то ли просто от слабости и голода, ведь с позавчерашнего дня, кроме двух глотков компота, ничего во рту не было (если не считать «Изумруда»).
В камере он лицом вверх лег на койку и поплыл, поплыл…