Да и совершенно непонятно, почему нужно противопоставлять функцию (или адаптивность) математическим закономерностям. Кажется, нет органа, который был бы более гармонично и «математично» построен, чем глаз. И вместе с тем приспособленность именно глаза для своей функции поистине поразительна. Что адаптивность и естественный отбор не находятся в антагонистических отношениях с математикой (как равно и физикой) – было многократно показано многими авторами. Убедительно и фундаментально, имея в виду особенно молекулярный уровень, проблему недавно рассмотрел М. Eigen (1971).
2. Проблема естественной системы. Авторы справедливо отмечают, что в настоящее время «хорошей», или «естественной», системой принято считать такую, которую можно принять за отражение филогенеза, за «протокол» эволюции (с. 120). Но авторы, вслед за Любищевым, такую систему хорошей не считают. По их мнению, нужно ориентироваться на идеи, «идущие от классиков додарвиновской биологии».
Авторы забывают, что именно развитие идей додарвиновской биологии и привело к Дарвину. И на примере систематики это видно особенно ярко. Хорошо известен тот факт, что появление дарвиновской теории не внесло каких-либо заметных изменений ни в существовавшие в то время системы животного или растительного царства, ни в практику работы систематиков. И после Дарвина системы продолжали развиваться в том же направлении, в каком они развивались до Дарвина. Причина этого как будто парадоксального, а на деле совершенно закономерного обстоятельства в том, что дарвинизм не был чем-то внешним, посторонним и неожиданным по отношению к систематике. Наоборот, систематика была одной из основных опор, на которых вырос дарвинизм. Извечное стремление систематиков понять, в чем же заключается подлинная основа естественности системы, было одним из важнейших стимулов к возникновению теории эволюции. И когда эта теория возникла, она не изменила систем: она лишь их объяснила.
«Любищеву принадлежит важный критерий «естественности» системы, состоящий в том, что местоположение таксона в системе должно определять его существенные характеристики» (с. 120). В этом критерии Любищева очень трудно увидеть какую-либо оригинальность, что-либо «неклассическое». Если род Carduelis (щегол) помещается в семействе Fringiilidae (вьюрковых), а это семейство в классе Aves (птицы), то существенные признаки щегла как птицы и как представителя вьюрковых, несомненно, этим определяются. Это совершенно верно, но это и в достаточной мере, тривиально.
Самым важным принципиально методологическим достижением систематики последарвиновской эпохи была смена типологической концепции таксона популяционной концепцией. Применительно к видам бесповоротность победы популяционной концепции стала очевидной уже давно; в применении к надвидовым таксонам переход к этой концепции еще только совершается, хотя в принципиальном отношении и здесь существует достаточная ясность (Мауг, 1969; Скворцов, 1971). Популяционная концепция тесно связала систематику прежде всего с экологией и биогеографией, а затем и с современной генетикой и с идущими от В. И. Вернадского представлениями о живом веществе и биосфере. Вместе с тем популяционная концепция позволила особенно четко обозначить самостоятельность систематики как научной дисциплины в кругу других биологических дисциплин и, в частности, ясно отграничить систематику от сравнительной морфологии. В отличие от интенсиональной трактовки типов в сравнительной морфологии, современная систематика очерчивает таксоны экстенсионально.
Но ни А.А. Любищев, ни авторы разбираемой статьи на все это не обратили внимания. В их трактовке систематика продолжает оставаться (вполне «классической»!) морфологической типологией (или типологической морфологией). Новым же, характерным для «неклассической науки» XX в. авторы считают постановку вопроса о рассмотрении не только реально известного многообразия живых существ, но и многообразия, «мыслимого с точки зрения фундаментальных законов данной науки» (с. 120), о рассмотрении «потенциальных биологических форм» (с. 121). Родоначальником такой идеи авторы считают Н.И. Вавилова с его «законом гомологических рядов».
Сама по себе постановка вопроса о рассмотрении мыслимых форм вряд ли может вызвать возражения. Отчего же не рассматривать любые мыслимые (или даже немыслимые) формы. Другое дело – что такое рассмотрение может дать науке. К тому же упомянутые «фундаментальные законы» еще только предстоит открыть.
Нельзя упускать из виду того действительно фундаментальной важности обстоятельства, что все живые существа, все реальные таксоны, а стало быть, и присущие им структуры осуществляются в определенных пространственных и временных пределах. Обусловлена исторически также и совокупность человеческих познаний, и наша способность постигать законы природы. А совокупность мыслимых форм – это нечто внепространственное и вневременное. Стало быть, и закон, который позволил бы дать абсолютное исчисление этих вневременных сущностей, также необходимо должен быть вневременным, абсолютным. Похоже, что здесь «по мосту биология – философия» движется, прикрытая «неклассической» драпировкой, старая-престарая знакомая, самая что ни на есть классическая идея «окончательной истины в последней инстанции».
Но будем считать, что, вопреки всякой философии (невольно хочется добавить: и вопреки всякому здравому смыслу), мы все же открыли закон, который позволяет исчислить всю полноту форм, на которую способна природа, и что никогда во все будущие времена природа не сможет изобрести ничего сверх того, что мы предусматриваем для нее сейчас. И тут сразу же возникнут вопросы: как проверить этот закон, иначе говоря, проверить полноту полученной с его помощью абсолютной системы форм? Как этот вневременной закон объяснит то обстоятельство, что реально осуществились именно эти, а не другие формы и осуществились именно в эту, а не в другую эпоху? Какие еще формы и когда и где реально осуществляется, а какие навсегда останутся лишь мыслимыми? Очевидно, что ни на один из этих вопросов ответ мы получить не сможем. Какова же будет эвристическая ценность такого закона, который нельзя проверить и который не дает ответа на самые основные вопросы, могущие нас интересовать? Не будет ли она равна нулю?
«Гомологические ряды» И.И. Вавилова имеют очень мало общего с идеей «мыслимых форм». Признаки, которыми оперировал Вавилов, были вполне реальными, эмпирически обнаруженными, и основу предсказательной силы своего закона Вавилов видел не в абстрактной полноте мыслимых форм, а в реальном генетическом родстве видов. Для убежденного и последовательного дарвиниста Вавилова все формы растений существовали только в определенную эпоху и в определенной географической среде.
Естественная система, рассматривающая реально известные организмы, непрерывно развивается и совершенствуется, отражая уровень наших познаний. Неизменной она оставаться не может; неизменной может быть лишь искусственная система, или классификация. Поэтому любая абсолютная и неподвижная система «мыслимых форм» будет не естественной, а искусственной системой.
Но прогресс систематики заключался до сих пор и, конечно, будет заключаться и впредь в последовательной и неуклонной элиминации элементов искусственности и априоризма, в выявлении индивидуальности и неповторимости каждого таксона и его положения в системе; короче говоря, – при сохранении формальной иерархии таксонов – в последовательной деформализации их содержания. А если под «номотетизацией», о которой упоминают авторы разбираемой статьи, подразумевать создание всеобщих формальных правил и универсальных алгоритмов для определения ранга и объема таксонов, то тогда можно сказать также, что прогресс систематики заключался и будет впредь заключаться в ее последовательной деномотетизации.
С.В. Мейен, Б.С. Соколов и Ю.А. Шрейдер особо отмечают (с. 117) вклад А.А. Любищева в обсуждение проблемы реальности таксонов. Действительно, в работе 1971 г. Любищев перечислил и разобрал 16 критериев реальности. Эта работа, несомненно, интересна и полезна для тренировки в философском рассмотрении смысла понятия «реальность». Однако для рассмотрения проблемы реальности таксонов в том плане, в каком эта проблема стоит в систематике, упомянутая работа бесполезна. Разногласия между систематиками происходят оттого, что одним и тем же выражением «реальность таксона» разные авторы обозначают совершенно разные вещи.
Неточно уже употребление самого слова «реальность»: точнее говорить об «объективности». Далее, у всякого таксона есть две важнейшие характеристики: ранг и объем. Говорить об объективности (или «реальности») таксона, не затрагивая этих характеристик (а Любищев их не затрагивает), – значит говорить мимо существа дела. Вопрос об объективности той или иной категории таксонов сводится, следовательно, к вопросу о существовании объективных (т. е. не содержащих оценок типа «я считаю это существенным») критериев ранга и объема. Как известно систематикам, для амфимиктных видов такие критерии (хотя иногда и не очень резко выраженные) имеются, а для надвидовых категорий (и для большинства агамных видов) их нет. Таким образом, при безусловной объективности существования, например, яблонь, груш и рябин таксоны genus Malus, genus Pyrus, genus Sorbus не являются объективно очерченными: не нарушая никаких принципов систематики, можно повысить или понизить их ранг, сузить или расширить объем: например, объединить все в один genus Pyrus, либо, наоборот, раздробить еще более и, скажем, вместо одного рода Sorbus принять три рода: Sorbus, Aronia, Micromeles.
3. Проблема эволюции. А. А. Любищев «отстаивал представление, исходящее из признания внутренних закономерностей индивидуальной изменчивости и видообразования» (сЛ20), т. е. был сторонником ортогенеза (или автогенеза, номогенеза и т. п.). Этому представлению симпатизируют и авторы разбираемой статьи, но в изложение дальнейших деталей не вдаются. Не будем и мы вдаваться. Отметим, однако, что, с тех пор как Эймер впервые определенно сформулировал гипотезу ортогенеза (Eimer, 1888, 1897), аналогичные гипотезы выдвигались много раз. В частности, у нас особую известность получила гипотеза «номогенеза» Л.С. Берга (1922). В той или иной степени близкие представления о «внутренней направленности» эволюции выдвигали многие палеонтологи. Таковы «линии», или «цепочки» (enchatnements – Gaudry, 1896), «ректиградации» и «аристогенез» (Osborn, 1934), «протерогенез» (Schindewolf, 1936), «гологенез» (Rosa, 1931). Совсем недавно с утверждениями об имманентной направленности эволюции выступил французский зоолог RR Grasse (1973).
Всем автогенетическим гипотезам свойственны два фундаментальных недостатка: 1) они только декларировали существование неких «законов», «целей», «направлений», но не смогли указать конкретный, материальный биологический механизм этих «законов» – механизм, который обеспечивал бы движение именно к этим целям (а Дарвин указал механизм, и, как известно, именно это и обеспечило успех его теории); 2) не признавая адаптивного значения структур и адаптивного характера эволюции, автогенетические гипотезы изолировали себя от большинства остальных биологических дисциплин, в то время как дарвинизм непрерывно продолжал и продолжает укреплять свою связь со всеми разветвлениями биологии, играя роль остова, связывающего воедино все многообразие этих разветвлений.
Мне представляется, что оба указанных недостатка имеют общий корень: слабость логики как в анализе биологических фактов, так и в построении гипотез. О ряде неточностей в рассуждениях Любищева речь уже шла выше. Остановлюсь еще на одном примере логического «смещения» в его антидарвинистическои аргументации. Так, авторы упоминают, что Любищев «предлагал указать конкретные факторы отбора, заставившие одного из раков после каждой линьки клешней вводить песчинку в вестибулярный аппарат» (с. 117). Вопрос, действительно, поначалу озадачивает. Однако нетрудно обнаружить, что озадачивает он просто-напросто своей алогичностью, тем, что он не по существу сформулирован. Ведь не отбор заставляет рака поступать определенным образом в определенной ситуации, а генетическая программа этого рака. Формулировать же вопрос так, как его формулирует Любищев, – это все равно что, например, потребовать: «Укажите конкретные факторы, почему всякий раз, когда я читаю «Евгения Онегина», я обнаруживаю в произведении сцену дуэли».
Вопросы следовало формулировать иначе: как сложилась в ходе эволюции такая программа поведения у рака; как сложилось в ходе творчества поэта такое содержание романа? Насчет поэта пушкинисты, вероятно, могут рассказать много интересных деталей. Но и не будучи пушкинистом, можно смело предположить, что в воображении поэта возникали многие варианты различных сцен и что он отобрал из них лишь наиболее удачные. И не будучи специалистом по ракам, можно уверенно сказать, что в ходе эволюции возникали многие варианты «сценариев» поведения, но были закреплены отбором и вошли в стереотипную программу вида лишь наиболее удачные, т. е. наиболее биологически целесообразные для тех условий, в которых живет этот рак.
В заключительной части статьи авторы уже не от имени Любищева, а от себя предлагают три «важных методических установки неклассического подхода в биологии». Эти установки также вызывают ряд недоумений и возражений.
1. «Нетривиальные отождествления». То, что авторы предлагают под этим названием, представляет собой лишь использование неадекватной, с точки зрения биолога, терминологии. «В цветной симметрии можно отождествлять объекты, перекрашивая их. По существу, так же поступает и биолог, таксономически отождествляя самку и самца, взрослый организм и личинку. При таксономическом отождествлении, таким образом, разрешается менять пол и стадию онтогенеза. Тогда инвариантом оказывается не какое-то статичное состояние признака, а такой закон преобразования, с помощью которого можно отождествить все его состояния» (с. 122). В биологии конкретный объект может быть тождествен только самому себе и никому более. Поэтому утверждения об отождествлении самца и самки или взрослого организма и личинки, строго говоря, не могут принадлежать биологии. Для обозначения отношений между самцом и самкой или между личинкой и взрослым организмом в биологии есть собственные адекватные термины. В биологической систематике, действительно, нередко говорят об «отождествлении», но в совершенно другом смысле, нежели это делают наши авторы. Например, вполне правомерно сказать: «Betula verrucosa Ehrh. тождественна В. pendula Roth». Этой фразой мы утверждаем, что в действительности имеется не два вида, а только один (который, естественно, тождествен самому себе). Слово «разрешается» в том контексте, в котором его употребляют авторы, также лишено биологического смысла. Что же касается поисков инвариантов, то этим биология занимается очень давно, и что-либо «неклассическое» в этом, опять-таки, усмотреть трудно. Систематика отыскивает инварианты в лице диагностических признаков. Крупнейшим достижением биологии было установление того факта, что, несмотря на все изменения формы и функции в течение онтогенеза особи, генетическая программа этой особи остается инвариантной. Установление гомологии также является, в сущности, попыткой найти некоторые инварианты. Такую же попытку представляют собой известные идеи об изоморфизме и эпиморфизме, которые развивает N.N. Rashevsky (1967), и т. д.
2. «Нетривиальные различения». «Важной вехой в развитии науки может стать различение объектов или явлений, которые… считались сходными, но на самом деле принадлежат к различным гомологическим рядам. Неклассический подход в науке часто бывает связан с подобным нетривиальным различением. Так, в теоретической биологии Любищев постоянно требовал различать закономерности передачи наследственной информации и закономерности развития индивидуального организма в процессе «считывания» этой информации» (с. 122).
Против существа высказанных здесь суждений возражать не приходится. Но с оценкой их как «нетривиальных» согласиться труднее. В систематике «разоблачение» внешних, поверхностных сходств и отыскание более глубоких гомологии – это основная, центральная операция, составляющая суть всего прогресса систематики как науки. Все большие и малые улучшения систем именно в этом и состоят. А что касается различения явлений наследования и онтогенеза, то это уже и вовсе относится к самым элементарным основам биологии и в таком смысле совершенно тривиально.