Они уже были в гостиной. Ван Дорн и папа сели в кресла, Ластик топтался рядом, прикидывая, нельзя ли под каким-нибудь предлогом выманить папу из комнаты. Вряд ли. Раз речь зашла о Корнелиусе фон Дорне, пиши пропало.
— А никакого брака не было, — легонько, одними углами губ, улыбнулся иностранец. — Была мимолетная интрижка с Беттиной Сутер, трактирщицей из Лейдена. Корнелиус уехал, так и не узнав, что у трактирщицы появится ребенок, к тому же носящий его родовое имя. Беттина, будучи женщиной обстоятельной, изготовила поддельный документ о браке — чтобы сын не считался незаконнорожденным. Я раскопал эту маленькую семейную тайну еще в юности, когда изучал лейденские архивы и церковные приходские книги. Беттина стала именовать себя «благородной госпожой фон Дорн», а ее потомки переделали фамилию на голландский манер. Довольно заурядная история. Любопытно другое. Мне удалось выяснить, что в 1777 году, в американской Виргинии, один из Ван Дорнов случайно встретился с русским волонтером Милоном Фондориным…
И разговор углубился в несусветные исторические дебри. Перескочил на какую-то Летицию де Дорн, потом на сгинувшего в Полинезии Тобиаса Дорна, мичмана британского королевского флота.
В другое время Ластик с удовольствием послушал бы все эти занятные истории, но только не сейчас. На сердце было тоскливо, приближалось обеденное время. А мама иногда заскакивала домой между двумя и тремя — приготовить ужин, и потом опять уезжала в редакцию, подписывать вечерний выпуск. Она не папа, посмотрит один раз на кислую физиономию сына и сразу поймет: что-то стряслось.
А родственник, похоже, обосновался надолго и никуда особенно не спешил.
Вскоре стало ясно, что историю рода Дорнов-Фандориных он знает гораздо лучше папы. Тот помнил не все факты, время от времени заглядывал в картотеку или в компьютерный файл. Ван Дорн же сыпал именами и датами по памяти.
— Ах, если бы нам встретиться раньше, когда я пытался стать профессиональным историком! — сокрушался папа. — Я бы непременно напросился к вам в ученики. Как замечательно, что у нас с вами одно хобби!
На это мистер Ван Дорн строго заметил:
— У меня это не хобби, а смысл всей моей жизни. Знаете, сколько лет я занимаюсь историей нашего рода? В декабре исполнится…
Договорить ему помешал телефонный звонок.
— Извините. — Папа вынул из кармана мобильник, взглянул на высветившийся номер. — Да, Валя?
Папина секретарша, из офиса. Телефон у папы был громкий, а голос у Вали пронзительный, поэтому Ластик, стоявший в двух шагах, слышал почти каждое слово.
— … настоящий перспективный клиент, сразу видно! — тараторила секретарша. — Говорит, долго ждать не может!
— Но я сейчас никак… — папа расстроенно потер висок и оглянулся на гостя.
— Вы чего? — запищала трубка. — Месяц без работы сидим! Говорю вам: настоящий клиент.
Первый вице-президент инвестиционной компании! Много про вас слышал! Большой заказ! Я ему кофе дала, сказала, вы сейчас вернетесь.
— Но я правда сейчас не могу.
Папа перешел на шепот, что было бессмысленно — все равно гость всё слышал.
Ван Дорн поднял палец, деликатно привлекая папино внимание.
— Бизнес прежде всего. Если вам необходимо вернуться в офис…
— Нет-нет, что вы! У нас с вами такой интересный разговор. И вообще, я ужасно рад знакомству!
Валя услышала и заявила:
— Если сию минуту не придете — всё. Увольняюсь!
Папа страдальчески поморщился.
— Интересный разговор подождет, — сказал Ван Дорн. — Я никуда не денусь. Схожу пока на Красную площадь, в Кремль. Это ведь недалеко отсюда? Если я не ошибаюсь, выйти на улицу, потом налево и направо?
— Хорошо, сейчас буду, — сердито буркнул папа в трубку и разъединился. — Нет-нет, наоборот, — обратился он уже к гостю. — Сначала направо, потом налево. Знаете что? Давайте Эраст сходит с вами, а потом вы вернетесь сюда. Это было бы самое лучшее. А я позвоню жене. Может быть, она сумеет вырваться пораньше.
Впервые после памятной фразы, произнесенной шепотом в момент знакомства, старик посмотрел на Ластика — вежливо, но довольно рассеянно.
— Если молодой человек согласится составить мне компанию…
— Конечно, согласится! Я бы и сам с огромным удовольствием устроил для вас экскурсию по фандоринским местам Москвы. Прежде всего показал бы вам…
Тут у него в кармане снова зазвонил телефон.
— Иду, иду! — крикнул папа в трубку. — Я уже на лестнице.
Извиняющимся жестом развел руками, сказал: «Ну, я не прощаюсь» — и вышел.
Едва защелкнулась дверь, мистер Ван Дорн вскочил с кресла и бросился к Ластику.
— Наконец-то мы вдвоем! — воскликнул он. — Я думал, ваш отец никогда не уйдет! Но мой ассистент отлично справился со своей ролью! Он займет вашего отца часа на два, а то и на три. Ваша мать к обеду не приедет — она только что получила эксклюзивный, сверхсрочный материал для сегодняшнего номера. У нас с вами достаточно времени.
— Что? — только и смог пролепетать Ластик.
Тео крестоносец
Однажды осенью года от Рождества Христова 1096-го в замок Линденвальд, что в Рейнской стране, пришел бродячий монах. Волосы его были нечесаны, тонзура давно небрита, глаза горели неистовым огнем. Воины, слуги и сам барон собрались послушать, что монах расскажет о соседних краях.
Но проповедник заговорил не о ближних землях, а о дальних — о Пресветлом Городе Иерусалиме, где неверные сарацины глумятся над памятью о Муках Христовых, истязают смиренных паломников и оскверняют Гроб Господень. Однако недолго радоваться поганым — уж близок Час Возмездия.
В Клермоне собрались пастыри Христовой веры, и святейший папа Урбан призвал принцев, рыцарей и всех, кто печется о спасении души, нашить на одежду крест, взять оружие и отправляться в Палестину. Ибо сказал Спаситель: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». И весь христианский мир повторил призыв папы Урбана: «Deus lo volt!» — «Сие угодно Господу!»
Так говорил бродячий проповедник, и многие мужчины замка Линденвальд захотели идти в Святую Землю, биться за Гроб Господень, в том числе те сыновья копейщика Арнульфа Дорна, которым к тому времени было больше пятнадцати лет, а таковых у Арнульфа имелось семеро.
Но старый Дорн, нрав которого был под стать прозвищу (Dorn по-немецки значит «колючка»), четверых лучших сыновей оставил дома под страхом проклятия. Отпустил же только троих: второго сына Петера, потому что крив на один глаз, четвертого сына Клауса, который отличался буйным нравом, и пятого сына Тео, поскольку тот поклялся на распятии, что все равно убежит, не устрашившись отцовского проклятья.
Трое братьев нашили на плечо красный крест, дали обет не возвращаться в родные края, пока над Иерусалимом не воссияет Правда, и получили за это от священника отпущение грехов, а их отец от барона — отсрочку выплаты долгов.
Петер, Клаус и Тео отправились в путь пешком. Коней у них не было и на троих имелся всего один набор оружия, который они честно разделили между собой. Старшему достался мятый отцовский шлем, среднему — меч с деревянной рукояткой, а Тео, как самому младшему, всего лишь кинжал. Копья они вытесали себе сами.
В Савойе братья догнали войско графа Гуго Вермандуа, сына киевской принцессы Анны Ярославны (он первым из принцев выступил в Священный Поход), и были взяты простыми пехотинцами.
Миновало три года маршей, боев и лишений, прежде чем огромная крестоносная армия — 12 тысяч пеших воинов и 12 сотен конных рыцарей — достигла стен главного города земли Иерусалима.
Петер пал от турецкой стрелы в Анатолии, Клаус умер от жажды во время страшного броска через безводную фригийскую пустыню, зато Тео остался жив и превратился из тонкокостного юноши в обожженного солнцем воина, уверенно ступавшего по земле крепкими кривоватыми ногами.
Он давно покинул отряд чересчур осторожного графа Гуго и присоединился к храбрецам лотарингского герцога Годфруа, под знаменем которого стяжал славу и богатство: боевого коня, на которого садился только в день церковных праздников, да хорошие доспехи, да мула с поклажей.
За славный бой близ Дорилеи великий Годфруа пожаловал Тео в рыцари и подарил золоченые шпоры, снятые с одного из павших. Теперь сын копейщика именовался «мессиром де Дорном» и вел под своим сине-красным значком отряд из тридцати пяти лучников.
Охваченное благочестивым нетерпением, крестоносное войско сразу же ринулось на штурм, но гарнизон арабского военачальника Ифтикара стоял крепко, и многие христиане в тот день сложили головы под неприступными стенами. Одни говорили, что нельзя было идти в священный бой тринадватого числа, да еще в понедельник. Другие сетовали, что надо было построить осадные башни и запастись достаточным количеством лестниц.
Почти достигнув цели, армия оказалась на пороге гибели. Деревни вокруг были разорены, немногочисленные колодцы отравлены, доспехи так раскалились под июньским солнцем, что кожа покрывалась волдырями, а из Египта на выручку осажденным спешила огромная сарацинская армия. Горячий ветер из пустыни сыпал в глаза песок и пах смертью.
Но Годфруа и прочие полководцы не пали духом, потому что вера их была велика, а сил отступать к морю все равно уже не осталось.
Крестоносцы построили три перекатных башни. Потом все — принцы, рыцари, простые воины — обнажив головы и разувшись, с пением молитв обошли вокруг города. Сарацины смотрели с высоких стен на скопище воющих оборванцев и покатывались со смеху.
Штурм начался в ночь со среды на четверг.
В трех местах к стенам подползли деревянные башни, и закипела битва. Осаждающие дрались весь день и половину ночи, но так и не сумели перекинуть на стену хотя бы один мостик.
Ночью, незадолго до рассвета, рога затрубили отступление. Мусульмане, торжествующие победу, но тоже выбившиеся из сил, потянулись на ночлег, оставив лишь дозорных. И тут, будто и не было целого дня изнурительных боев, крестоносцы разом повернули и одним махом вновь вскарабкались на башни.
Тео и его лучникам было назначено сидеть на той из них, что штурмовала Иерусалим с севера. Много часов они стреляли по защитникам через бойницы. Но когда храбрый Литольд де Турне первым перескочил на крепостную стену, Тео, не совладав с жаром в крови, бросился за ним, и лучники хлынули за своим командиром, обгоняя неповоротливых латников.
В грудь Тео, защищенную не железной кольчугой, а всего лишь кожаным панцырем, ударил камень из пращи. Рыцарь упал без чувств и не видел, как бежали охваченные ужасом защитники крепости.
Должно быть, Господь пожалел родоначальника фон Дорнов: из-за ушиба Тео пролежал три дня и поэтому не участвовал в страшной резне, опозорившей христиан на весь восточный мир.
Когда же Тео поднялся, герцог за храбрость дал ему награду — право выбрать в вечное владение любой надел длиной и шириной в две тысячи локтей, если земля под стенами Священного Города, а если в отдалении, то длиной и шириной в час скачки на свежем коне.