Но болезнь его не отпускала. Он остался холостым, потому что не мог выбрать, на ком жениться. Он едва-едва добрался до звания майора и засиделся в нем – потому что слишком долго принимал решения, когда возникала необходимость их принять. Тут его уволили по выслуге лет и ввиду сокращения армии, и Илья Ильич окончательно захворал. Гражданская жизнь каждый день и каждую минуту ставила его в тупик. Постоянно возникали ситуации выбора. Он с ностальгией, то есть со светлой печалью, вспоминал времена своей молодости, которые пришлись на переломный период в истории России, когда в магазинах был тотальный дефицит, ввели талоны, зато – никакого выбора. Мыло одного вида, макароны одного сорта, колбаса тоже – и еще скажи спасибо, если она есть. Зато никаких мучений.
В довершение всех бед Илья Ильич поселился в доме на углу оживленных улиц, а магазин был через дорогу, а переходить нужно на светофор, но как перейти, если на красный, само собой, нельзя, а на зеленый едут машины, которые заворачивают. Илья Ильич решил ходить на желтый и очень скоро попал под машину.
Лежа в больнице, он наткнулся в газете на объявление доктора Страхова: «Лечение неврозов, фобий, навязчивых состояний», вырезал это объявление и в первый же после выписки день отправился к профессору.
Так он попал сюда.
И пригодился: БГ, склонный к категоричным решениям, чувствовал необходимость присутствия рядом человека, который сдерживал бы его своими сомнениями. Поэтому он присвоил Илье Ильичу звание полковника и назначил начальником штаба.
Здесь Илье Ильичу стало получше, но болезнь пока не прошла. Например, полковник долго не мог решить, как к нему обращаться. Просто «полковник» – неудобно, он не совсем настоящий полковник. «Илья Ильич» – слишком по-граждански. «Начальник штаба» – безлико. И он придумал: «Товарищ начальник штаба полковник Илья Ильич Обломский». Подчиненные так его и называли. Иногда называл и БГ – подшучивая, но считаясь с хворью Ильи Ильича.
Полковник закончил свой откровенный рассказ как раз в тот момент, когда БГ вернулся в зал. Он переоделся в цветастый халат с поясом, свисавшем кистями. Видимо, генерал не чужд был роскоши. И он совсем не был похож на того грубого вояку, который встретил Вика и Ника в день их прибытия.
Генерал, усевшись в глубокое удобное кресло, спросил Ника:
– Сбежал, значит, из больницы?
– Я? Нет. То есть… Мы просто ушли.
– Ладно. Если было бы надо, я бы вас вернул в одну минуту. Скажи спасибо профессору, он меня убедил, что это необходимо для эксперимента. Ну, и как тебе здесь?
– Мне здесь очень нравится!
– Неужели? И ты пришел мне это сообщить?
– Нет, мы по другому поводу, – солидно сказал Ник.
– У, как все серьезно! Ну, излагай, чего вам не хватает?
– Дисциплины! Командования! Мы хотим тоже быть солдатами! – храбро сказал Ник.
– Да? Как ты думаешь, господин-товарищ начальник штаба полковник Илья Ильич Обломский, врет он или нет?
– Я? – не ожидал вопроса Обломский. – Одно из двух: либо врет, либо говорит правду. Или даже одно из трех. Третье: лукавит.
– Ничего я не лукавлю! – обиделся Ник.
– Вот именно! – поддержал Мишка. – Мы на полном серьезе!
– В казарме жить, строем ходить, учиться военному делу настоящим образом? – уточнил БГ.
– Да.
– И ты тоже? – приветливо посмотрел генерал на Машку.
– А что я, хуже? Только в мальчишеской казарме я жить не буду. Или хотя бы занавеску мне сделайте.
БГ подумал, постучал пальцами по ручке кресла.
– Ну что, возьмем их? – спросил он полковника.
– С одной стороны, почему не взять: смена нам нужна. С другой стороны, от них сейчас никакой военной пользы. С третьей стороны, пусть все видят, что наши дети – патриоты. С четвертой стороны, подумают, что мы их заставили. С пятой стороны, это поможет нам держать подростков в подчинении. С шестой стороны, они и так фактически в подчинении…
Полковник насчитал восемь сторон «за» и ровно столько же «против», то есть всего шестнадцать. БГ внимательно слушал. Он не ждал от Обломского решения – все равно ведь решать не начальнику штаба. Он именно хотел выслушать аргументы за и против, потому что Обломский, рассуждая, забирался в такие глубины вопроса или проблемы, до которых БГ сам никогда бы не додумался.
На этот раз равный баланс аргументов и контраргументов его смутил. И он позвонил Страхову.
– ПрофЭссор, у меня тут айнэ кляйне проблемка, – сказал он. – Молодые люди, страбыты, просятся, чтобы из них воинское формирование образовали. Типа, ну, кадетский корпус, что ли. Как ты считаешь?
Страхов что-то говорил – довольно долго.
БГ, выслушав, сказал:
– Я, в общем-то, тоже так думаю. Просто – как бы посоветовался.
Он отключился, сунул телефон в карман и осмотрел страбытов, отечески улыбаясь. Он улыбался так широко, так добродушно, что невозможно было удержаться и не улыбнуться в ответ. И Машка улыбнулась первой, а за нею Ник, а потом уж и обычно очень серьезный Мишка.
И тут же БГ сомкнул губы резким движением – как рыба захлопывает рот, проглотив малька. И глаза выпучил – тоже как рыба. И заорал – уже не как рыба, естественно, а как тепловоз, если уж с чем-то сравнивать, который оглушительной сиреной прогоняет шального человека, оказавшегося перед ним на пути.
– Вы как стоите, недомерки! Руки по швам! Головы выше! Глаза ниже! Молчать и слушать! Хотите в солдаты – сами напросились! Назад дороги не будет! Буду муштровать вас сам лично с утра до вечера! Служба вам не мед и не сахар, ясно?
– Ясно! – пискнул Ник.
– Тебя не спрашивают! Говорить только с моего разрешения. Ясно?
На этот раз Ник был умнее, промолчал.
– Я спрашиваю: ясно? – заревел БГ.
– А сейчас можно говорить? – спросила Машка.
– Не можно, а нужно! Я спрашиваю!
– Но вы прошлый раз тоже спрашивали… Хотелось бы просто понять, когда нужно отвечать, а когда нет.
– Догадываться должны! В этом талант настоящего солдата: угадывать, чего хочет командир! Ясно?
Страбыты, совсем запутавшиеся, не знали, отвечать или нет.
– Ясно или нет? – повторил БГ.
– Да, – сказал Ник.
– Не «да», а «так точно»! И – вместе!
– Так точно! – вместе выкрикнули страбыты.
– То-то же. Всё, решено, остаетесь здесь. За другими послать! – распорядился БГ, обращаясь к полковнику.
– За другими всеми или только страбытами?
– Страбытов хватит. Так даже лучше – устроим потом настоящую войну, а то одно хулиганство и никакого страха!
Вик в больнице. Чердак. Рука из ящика
Вик с утра сделал вид, что у него разболелся живот. Он лег, держался за него и печально смотрел перед собой.
– Он просто на столовую нападать не хочет! – тут же обвинил его Петька, у которого тоже побаливал живот, но он не успел, как Вик, лечь и схватиться за него, а теперь поздно: когда один с животом, это еще ничего, а когда второй, уже смешно получается, Петька же больше всего боялся казаться смешным. Поэтому и торопился всегда первым выставить других в смешном свете.
Васька, ничему и никому не верящий обманофоб, поддержал его:
– Точно! Симулянт!
– Между прочим, все равно не ему сегодня в столовую идти, – сказала Анька. – Что, сильно болит?
Вик кивнул.
Решили сообщить профессору – как обычно, когда кто-то заболевал.
Вскоре явились на машине два санитара и забрали Вика.
Доктор Страхов встретил Вика во дворе.
– Сам идти можешь?
– Могу. У меня к вам разговор, – шепнул Вик.
– Идите, я сейчас, – сказал Страхов санитарам. – Ну, говори.
– У меня идея. Насчет вашей дочери.
В глазах Страхова тут же появилась отцовская тревога.
– Какая идея?
– Я подумал: легче всего ее спрятать там, где вы не ищете. И никто не ищет.
– А где я не ищу и никто не ищет?
– У вас в клинике!
Страхов рассмеялся.
– Мальчик, на тебя слишком действует лекарство, я, наверное, не рассчитал дозу! У тебя появился не только страх, но и странные мысли. Впрочем, так оно и бывает. В моей клинике нет помещений, куда я не имею доступа… Хотя…
– Что? – насторожился Вик.
– Пожалуй, это не совсем так. Подвал у нас разделен на две половины. И во вторую вход запрещен всем. Так было с самого начала. Я спрашивал БГ, что там, он, естественно, не ответил. И еще – чердак. Он заперт, ключей ни у кого нет. Туда никогда никто не заглядывал.
– А я бы заглянул. Потихоньку.
– Думаешь? Что ж, может, ты и прав. Значит, живот на самом деле у тебя не болит?
– Нет.
– Это плохо. Тут агенты БГ, они могут заподозрить неладное. Но ничего, это поправимо. Пойдем.
Страхов повел Вика в свой кабинет и дал ему таблетку, после которой живот у него заболел по-настоящему. Профессор вызвал санитаров, они отвели скрюченного Вика в палату. Вик очень натурально постанывал, а когда споткнулся в коридоре, вскрикнул:
– Осторожней, пожалуйста!
Пришлось санитарам взять носилки и уложить на них Вика, а потом перетаскивать на кровать.
Палата была трехместной. Это плохо: за Виком будут наблюдать. Неужели не нашлось одноместной палаты? Может, и не нашлось. А может, профессор решил, что, если поместить ничем не выдающегося мальчишку в одноместную палату, это будет выглядеть подозрительно. Тогда все правильно. Лишь бы соседи оказались не вредные.
Они оказались не вредными: молчаливый, артистически лохматый мужчина лет сорока и молодой человек лет примерно тридцати, очень веселый и разговорчивый. Молчаливого звали Лев Николаевич, как великого писателя Толстого, а разговорчивого – Вася, как никого не звали, то есть звали, конечно, и даже очень известных людей, но их слишком много, чтобы с кем-то сравнивать, а Лев Николаевич Толстой один. В смысле – один такой великий писатель. Лев Николаевич болел словофобией, а Вася однобоязнью, или аутофобией. Словофобия, то есть боязнь слов, причем собственных, началась у Льва Николаевича с того, что он заметил: когда он думает про себя, он очень умен. Он все понимает, все может сообразить, объяснить и тому подобное. Но как только он возьмется размышлять письменно или вслух, что-то происходит – слова получаются очень глупыми, да еще и безграмотными, когда письменно, и косноязычными, когда устно. И еще бы ничего, если бы Лев Николаевич этого не замечал – таких людей, пишущих и говорящих глупости, но не замечающих этого и даже умудряющихся быть очень счастливыми, много на земле, но Лев Николаевич, на свою беду, осознавал собственную, проявленную словами, глупость. Он учился, тренировался – ничего не помогало. Начинает в уме отвечать урок – все отлично, выходит к доске – трех слов связать не может: первое вылетает сразу же, второе запаздывает, а третье торопится и спотыкается, налетая на первые два. Или, тоже в школе было: влюбился в девочку, решил объясниться. Составил в уме речь, выучил ее наизусть, назначил девочке свидание у ее дома, между мусорными баками и автостоянкой, она пришла, это был добрый знак. Лев Николаевич, то есть тогда еще Лева, набрал в грудь воздуху и сказал:
– Ты это… Ну, типа того. Ну, как бы тебе… Это самое… Ну, понимаешь, да?
Девочка не поняла и ушла, посмеиваясь.
Лев Николаевич, раздосадованный, выкрикнул вслед ей единственное слово, которое вылетело гладко и без запинки:
– Дура!
Догадайтесь с двух раз, что она ему ответила.
Вот именно.
В институт Лев Николаевич поступил с четвертой попытки, хотя был очень умный. Поступил на математический факультет – там надо было больше писать формулы, чем говорить, хотя говорить все же пришлось.
Учился он отлично по всем предметам, где не надо было много говорить, и довольно средне по остальным.
А дальнейшая жизнь сложилась скверно: ни приличной работы, ни верных друзей, ни близкой подруги или, тем более, жены – потому, что Лев Николаевич, боясь своих глупых слов, все больше замыкался и стал наконец окончательным молчуном. Таким молчуном, что его некоторые принимали за немого. Лев Николаевич понял, что это даже выгодно, и уже нарочно притворялся немым. Он даже выучил азбуку жестов. И уже привык к такой своей жизни, к тому, что она не удалась, не заладилась, но тут наткнулся на объявление доктора Страхова и увидел в нем последнюю надежду. Страхов с удовольствием взял в работу такого замечательного пациента. Но случай оказался трудным, выздоровление шло медленно. Лев Николаевич крайне редко разговаривает и только односложными словами. Он отчаялся и не раз просил Страхова выписать его, но Страхов сумел его убедить, что нужно еще немного потерпеть.
Вася же с детства не мог оставаться один. Однобоязнь, или аутофобия – это и означает: боязнь одиночества. При этом Васе не везло: один он быть не мог, следовательно, искал компанию, а компании все как-то попадались не те, в каких ему было бы приятно. Он мечтал стать таксистом, чтобы возить людей, но выяснилось, что таксисты возят людей не всегда, часто ездят в одиночку, значит, этот вариант исключается. Тогда Вася стал автослесарем и попал в мастерскую, в коллектив. Этот коллектив ему не нравился, но без коллектива было еще хуже. Потом Вася женился. Не мог же он прожить один, без жены. Но женился слишком поспешно, так как торопился прекратить свое одиночество. Тогда он развелся и женился вторично – и опять не на той женщине, на какой хотел. Он опять развелся и опять женился, но выяснилось… Нет необходимости рассказывать, что выяснилось, и так понятно. Устав от своих ошибок, Вася пришел на прием к Страхову и попросил его вылечить, чтобы он научился быть в одиночестве и не страдать от этого. Профессор пообещал, и вот Вася умеет уже целых две минуты находиться в закрытом помещении один. Правда, после этого сразу же стучит в дверь, кричит и зовет на помощь. Но он и этому успеху рад.
Страхов назначил Вику лечение, а сам, осмотрев его еще раз в палате, сказал громко и явно рассчитывая на камеры (которые были спрятаны так ловко, что Вик, как ни старался, не сумел их разглядеть):
– Что ж, молодой человек! Случай тяжелый, но не смертельный. Надо исключить гепатит, гастрит, язву и прочие гадости. Недельку поваляетесь.
– Так много? – воскликнул Вик с огорчением, подыгрывая ему.
– Не меньше! – отрезал профессор.
И Вик, не теряя времени, решил тем же вечером обследовать первым делом чердак.
Он прогулялся для вида в коридоре, а сам искал лестницу, которая вела бы вверх.
И нашел ее в дальнем конце коридора.
Но лестница упиралась в металлическую дверь. У двери нет ручки, только маленькая дырочка для ключа.
Вик вспомнил: когда он глядел со двора на дом, заметил на крыше два слуховых окна. Что если попробовать добраться до них. Но как?
А вот как: добраться до внешней пожарной лестницы по карнизу, как Вик уже делал, убегая отсюда с Ником, и полезть не вниз, а вверх. На крышу.
Вик выглянул в окно.
Увиденное его не обрадовало: лестница не доходила до края крыши. Не хватало метров двух. Если встать на верхнюю ступеньку, Вик все равно не дотянется. Но можно подпрыгнуть и уцепиться за водосток, который проходит по краю крыши. Он загнут, цепляться удобно. А если не получится допрыгнуть? Если водосток оторвется?
Вик старался об этом не думать. Вот стемнеет, надо будет попробовать. На месте все будет понятно.
Ему было, конечно, страшно. Но он говорил себе, что это всего лишь действие страхонагоняющей инъекции. Ничего страшного нет. Все равно что ползать по шведской стенке в школьном спортзале.
Через час, когда стемнело, Вик, оглядевшись и никого не увидев, полез в окно.
Он встал на карниз и застыл.
То, что и при дневном свете было жутко сделать, сейчас казалось еще опаснее.
Какая разница, уговаривал себя Вик, мало ли что кажется! Ведь даже необязательно хорошо видеть, можно идти на ощупь – карниз довольно широкий.
Но он не мог заставить себя сделать даже шага.
И тут услышал шепот, от которого так вздрогнул, что чуть не свалился.