Из прыжка они вышли благополучно и в одно время. Под ногами лежал сбившийся коврик. «Сыночек» ладонью толкнул поцарапанную дверь. Перешагивая порог. Мефодий ощутил ощупывающее прикосновение темной магии. Прижавшаяся к нему Дафна незаметно сгребла в ладонь бронзовые крылья и приготовилась к путешествию по бесконечной квартире, расширенной пятым измерением.
Они двигались по длинной анфиладе абсолютно темных комнат. Зигя взволнованно бежал впереди, распахивая двери. Изредка от возбуждения он начинал дергать дверь не в ту сторону, нервничал и сносил ее ударом кулака. В углах что-то плотоядно дышало. Сырой ветерок тянул из трещин. Мефодий налетел коленом на каменный склеп и. охнув, пробурчал нечто неодобрительное. Рядом росли кактусы. Потревоженные, они открывали глаза и смотрели на Мефа. Потом один кактус таинственно улыбнулся треугольными зубами.
— Простите! Я, кажется, чем-то надышался, — извинился Мефодий.
— Не стоит извинений. Аналогичная история, — вежливо отозвался кактус.
Впереди забрезжил свет. Мефодий и Дафна оказались в узкой комнате с единственным окном, выходящим на глухую стену. В комнате стоял тяжелый запах несвежего мяса. У стены с уставшим от жизни видом сидела громадная облезлая птица и клевала коровью ногу с содранной кожей. Рядом на корточках устроился Шилов. С его колен петлями свисал гибкий меч. На облезлую птицу он смотрел без дежурной нежности, но с полным внутренним пониманием. Мефодий ощутил, что Шилов и птица глубинно одинаковые. Это проявлялось уже в самой позе тартарианца, ссутуленного и покачивающегося на носках.
— «Черный гриф. Питается падалью домашних и диких животных», — сказала Дафна, удерживая локтем рюкзак с рвущимся в бой котом.
Меф вспомнил болтающее радио в кафе.
— А, тот самый! Из зоопарка…. м-м… Позаимствовал? — поинтересовался он, с учетом вспыльчивости Шилова выбирая сглаженные формулировки.
Виктор посмотрел на Мефодия точно взвешивая, достоин ли тот ответа.
— Свободный выбор! Ночью я выпустил из павильона всех хищных птиц. И только он один полетел за мной. Остальные предпочли неволю. — сказал он, неохотно разомкну в губы
— Где Прасковья? — спросила Дафна.
Шилов дернул головой, и Мефодий увидел Прасковью. Несостоявшаяся повелительница мрака лежала за узким диваном, с которого скатилась, и была холоднее льда. Лишь виски пылали так, что их едва можно было коснуться. Зигя стоял рядом на коленях, трясся и, сливая слова, повторял:
— Мамоцкамамоцка… Папоцкамамоцка!
— Успокойся, Никита! Да перестань ты! — раздраженно крикнул Шилов.
Зигя продолжал твердить одно и то же. Сейчас он больше доверял Мефу. Все же тот был «папоцка», а Шилов просто «Витя», хотя и дружбан по песочнице и вообще свой парень.
Дафна тронула руку Прасковьи. Рука была как деревянная. Спиной Прасковья не касалась пола, опираясь о него только пятками и затылком.
— Давно это с ней?
— Много пять минут, — сказал Зигя.
С определением времени у сыночка Мефа был всегдашний напряг. Он знал только «много пять минут», «вчела» и «длугая следа». «Вчела» нередко могло означать и «завтра». Самым же отдаленным и в веках растворенным понятием была «длугая следа». Например, если, строго глядя в глаза, спросить у Зиги, когда вымерли динозавры, он сначала смутился бы, не исключая, что сам стал тому причиной, а потом, переводя стрелки, ответил бы «длугая следа».
Вспомнив, чему ее учили в Эдеме, Дафна вгляделась в Прасковью истинным зрением. И почудилось ей: она видит вспаханное, готовое к посеву поле, скрытое н непроглядном мраке. То там, то здесь на поле зажигается рыжий огонек жизни, вокруг которого сразу начинает зеленеть и пробиваться трава, но тотчас к огоньку устремляются черные собаки и забрасывают его землей. Где-то же в центре поля, под почвой, лежит нечто напоминающее сгнившую тряпку. Изредка тряпка слабо шевелится, и по земле проходит рябь.
— Подселенец! Ну конечно! — пробормотала
Дафна.
Шилов тревожно повернул к ней лицо. Он сталкивался с этими жуткими, лишенными разума существами, которые питаются гноем человеческой души, которую, кстати, сами же и заставляют гнить. И чем больше душа, тем сильнее измывается над ней подселенец. Так вот почему Лигул не опасался, что наследница мрака соскочит с крючка!
— Ты сможешь его выгнать? — спросил Меф.
— Нет!!! — ответила Даф очень поспешно.
— Почему «нет»?
— Ну я боюсь! Я, конечно, могу заставить его вылезти, это не особо сложно, но что будет потом… — она замолчала.
Мефодий достал спату. Клинок был тусклым, но по его центру уже пробегала золотистая жилка. Спата чувствовала близость врага.
— И что потом? — спросил Меф.
— Подселенца надо убить сразу в первые секунды. Если не справишься — он вберет силу твоего оружия. И тогда его вообще не победишь.
— А куда его надо поражать? В голову? В сердце? — спросил Меф.
— У него нет ни сердца, ни головы. И размера тоже нет. Иногда он как платок, а может растянуться на весь город. Если целая толпа идет рвать кого- то в клочья — значит, ее пожрал один подселенец.
— Это да. Они вечно валяются на дне расщелин Нижнего Тартара и мечтают кого-нибудь захватить. Хоть мертвяка, хоть кого. Только они обязательно заползут в него все вместе и разорвут его на куски. А потом друг друга будут рвать… Тупые совсем, не умеют делиться, — подал голос Шилов.
Словно ощутив, что речь идет о нем, грязное полотенце в груди у Прасковьи шевельнулось, заставив тело мучительно выгнуться. Казалось, еще немного — и шейные позвонки не выдержат.
— Похоже, он ее скоро того… — сказал Шилов. — Когда они совсем выгибаются, то лопаются — и во все стороны ошметки.
— Ты что, ничего не собираешься делать? — спросил Меф.
Собираюсь. Пойти в другую комнату, чтобы не обрызгало.
Шилов лениво встал, но все же не вышел, а остановился в дверях.
— Ты же хотел идти? — напомнил Буслаев.
— Успею еще!
— Папоцка! Витя! Мамоцке больно! Она плацет! — взвыл вдруг Зигя.
Дафна увидела, как по запрокинутому лицу Прасковьи из уголка глаза бежит слеза. Коснувшись раскаленного виска, капля зашипела и испарилась.
Размытая жалость Дафны собралась воедино и, утратив всякую сентиментальность, сузилась до конкретного поступка. Сердито оттолкнув кота, который упорно рвался показывать грифу, что большой еще не значит крутой, она достала флейту.
— Ты готов? — спросила она Мефа, поправляя мундштук.
— К чему?
— Ко всему! — И, сдвинув брови, Дафна выдохнула маголодию.
Бурлящие светом звуки впились в подселенца. Грязное полотенце зашевелилось и. дрожа, как медуза, выползло у Прасковьи из груди. Двигался подселенец неуклюже. Мефодий, занесший для удара пылающую спату, испытал к нему презрение за эту медлительность. Сияние клинка померкло, и подселенец, вместо того чтобы рассыпаться в пыль от удара спаты, обмотался вокруг нее. Меф лихорадочно попытался стряхнуть его, но не тут-то было. Грязное полотенце плотно обкрутило спату и, вспыхивая, жадно поглощало все ее полыхания.
Буслаев размахивал спатой, сокрушая мебель, но совершенно не вредя при этом подселенцу. Он лишь мешал Дафне, которая, чтобы не повредить ему, не могла выдохнуть маголодию. Спата становилась все тусклее, а полотенце, напротив, наливалось силой.
— Я же говорила! Сразу надо было! Он ее выпивает! — крикнула Дафна.
Идя на риск, Мефодий попытался сорвать подселенца голой рукой, но его скрутило такой безысходной тупой болью, что, выронив спату, он сел на пол и зарыдал. Ему было так скверно, что он покончил бы с собой, если бы вспомнил, как это делается. Но он даже этого не мог вспомнить. Душу его наполняли тьма и уныние, которые хотелось разогнать чем угодно, любой бредовой выходкой I Он теперь не просто понял Прасковью — он и сам в эти минуты точно стал Прасковьей.
Шилов по-прежнему никуда не уходил, а, стоя в дверях комнаты, точно бич, покачивал в руке гибкий меч.
Воспользовавшись тем, что Мефодий уронил спату. Дафна атаковала штопорной маголодией. Полотенце зашипело, точно мокрая тряпка, в которую I ткнули раскаленной головней. В дряблом боку подселенца образовалась обугленная дыра. Грязное полотенце перестало вздрагивать и обмякло.
— Мальчику неприятно. Он ищет выход! — проком монтировал Шилов.
Длинный мостик слизи, всплеснув, перебросился через обугленную дыру, которая начала быстро затягиваться.
— …и он его нашел! — закончил тартарианец.
Понимая, что момент упущен и каждая следующая маголодия только сделает подселенца сильнее, Дафна опустила флейту. Она ощущала свое полное бессилие. У ее ног, вытирая слезы Депресняком, рыдал Мефодий. Чем больше он их вытирал, тем сильнее рыдал. И чем сильнее рыдал, тем яростнее приходилось вытирать. Буслаев настолько уже ничего не соображал, что, когда кот вырвался, на четвереньках попытался подползти к подселенцу, чтобы ради разнообразия вытереть лицо полотенчиком. Депресняк шел рядом, терся об него и мурлыкал.
— Студенту больше не наливать. Сейчас подселенец его дожрет! — сказал Шилов.
Зигя бросился к нему и схватил за плечи. Все слова у нею потерялись Осталось лишь беспокойство
— Витя! Папоцка! Папоцка! Витя!
Виктор, морщась, выскользнул у него из рук. Только Шилов умел так выскальзывать. Когда было нужно, он становился гибче веревки. Казалось, у него вовсе нет костей.
— То тебе «папоцка», то «мамоцка»… Ты уж как-нибудь определись, кто где! Ладно, Никита, отойди! — проворчал он.
Кнутовидный меч Шилова захлестнул лежащую спату, выдернув ее из-под носа у Мефодия и подбросив в воздух. Спата еще падала, когда новый горизонтальный удар скользнул вдоль ее клинка. Теперь весь подселенец был разрублен, и только маленький кусочек в центре еще соединял его воедино. Последним ударом Шилов довершил начатое.
Разрубленное на четыре части полотенце повело себя странно. Фрагменты его, сползшиеся вместе словно для того, чтобы срастись, набросились друг на друга и стали пожирать. Потом что-то ярко вспыхнуло, и Мефодия, до сих пор стоявшего на четвереньках, отбросило на метр. Опустошенная спата, как губка, поглотила всю высвободившуюся энергию. Сознания Буслаев не потерял. Он лежал и вяло смотрел, как по его груди, подбородку и шее, ржаво мурлыкая, топчется Депресняк.
— У-у, вампирюка! Брысь! — Дафна взяла кота за основание крыльев и забросила в рюкзак. На Шилова она смотрела с изумлением: он с легкостью довершил то, с чем не справились спата и флейта.
— Как тебе удалось? — спросила она.
— Да никак, — неохотно отозвался тот, волнообразным движением сматывая свой меч.
— А кто же убил подселенца?
— Да никто. Он сам себя убил.
— Сам?
— Слушать надо лучше. Я же говорил про дно расщелин Тартара? И что они ненавидят друг друга? Разрезанный подселенец превращается в нескольких отдельных. Все, что от меня требовалось, — рассечь его на более-менее равные части. Если бы они были неравные, сильная часть быстро пожрала бы слабую и подселенец опять воссоединился бы. А так — четыре равные части, и — пфф!
Прасковья шевельнулась и села на полу, пусто глядя перед собой. Мефодий, тоже успевший привстать, навалился на нее спиной. Гак они и сидели, прижавшись друг к другу лопатками, но даже не понимали этого. Шилов наклонился, подставил черному грифу запястье и, с усилием оторвав его от пола, унес кормить падалью. За ним, громко топая, тащился малютка Зигя.
Глава 6
Милый герой с жуткой тенью
Кто переносит печальное, тот сподобится и радостного, и кто претерпевает неприятное, тот не лишен будет части и в приятном.
Преподобный Нил Синайский
Улита проснулась от собственного крика. Она была мокрой от пота, сердце колотилось. Улита схватилась рукой за лицо и поняла, что рука цела. Ощупала волосы, нос, губы. Села на кровати и включила свет. Рука дважды срывалась с выключателя: Улиту трясло. Рядом в пластиковом кювезе спокойно посапывал ее малыш. Все же Улита наклонилась и. почти касаясь ребенка лицом, долго слушала его дыхание. На ножке у малыша был синий роддомовский браслет со сведениями о росте, весе, дате рождения и имени матери. Улита смотрела на браслет и понимала, что буквы не складываются в слова. Потом сгребла со столика бутылку с теплой минералкой и стала жадно пить. Оставшуюся воду она вылила себе на голову. В палату — а это был маленький бокс на двоих, на мать и ребенка — заглянула остроносенькая медсестра. Вид мокрой Улиты с бутылкой в руках ее напугал:
— Мамочка, у вас все в порядке?
— Это у вас не все в порядке! — хмуро отозвалась Улита, и у медсестры на посту вдруг зазвонил телефон. Медсестра кинулась к нему, сорвала трубку и долго пугливо повторяла «алло!». Трубка молчала, но при этом была полна жизни. В ней ухали совы, скрипели зубами скелеты и где-то очень далеко хрипло хохотал лесник, которого насмерть защекотывали русалки.
Улита вытащила малыша и, прижав ею к груди, стала раскачиваться вместе с ним.
— Ты здесь, Люля! Ты со мной! — повторяла она.
Улита называла его «Люля», хотя полное имя мальчика было Люминисценций. Имя придумал Эссиорх и даже выправил на него особый свиток, который можно было прочитать, только посмотрев на его отражение в проточной воде.
— Люминисценций Эссиорхович! Блеск! Сам придумал или кто помогал? — брякнула Улита, огорчив этим счастливого папу.
Хлипкая кровать скрипела и стонала. В окно роддома круглыми фонарями глядела ночь. В сознании бывшей секретарши мрака еще клубились обрывки страшного сна. Младенец от тряски проснулся и недовольно запищал.
— Люля! Ты мужчина! Будешь голосить — отберу меч! — пригрозила Улита.
Про меч она не шутила. Едва их перевели в палату, Улита затолкала на дно контейнера гладиус, который ей приходилось прятать от врачей. Младенец пока сражался мало, но уже дважды заложил маму; ручкой стаскивая с меча пеленку во время медицинских обходов. Один молодой доктор вздумал вступиться за Улиту:
Успокойтесь, коллеги! Ну меч и меч! Сувенир!
— Конечно, сувенир! В Древнем Риме настоящих не держали! Еще порежется какой-нибудь гладиатор, а римлянам отвечать! — сразу согласилась Улита.
Люля продолжал пищать. Звуки он издавал под стать своему имени: «Ля-ля-ля!»
— Тихо, Люля! Команды на панику не было! — Успокаивая ребенка. Улита поднесла его к груди.
В дверь опять заглянула остроносенькая медсестра:
Мамочка, хватит его кормить! Он у вас и так толстый!
— Вас к телефону'! — терпеливо сказала Улита, и медсестра, вздрогнув, оглянулась на свой оставленный стол, над которым висел плакат:
«ХОТЬ КРИЧИТЕ НА ДЕТЕЙ, ХОТЬ БЕЙТЕ —
ВСЕ РАВНО ОНИ БУДУТ ТАКИМИ ЖЕ, КАК ВЫ.
ПОЭТОМУ МЕНЯЙТЕСЬ САМИ!»
Больше Улиту не тревожили. Ребенок успокоился и уснул. Улита вернула его в кроватку. Ей было страшно, несмотря на то что про сны она знала все. Сны разносят суккубы. В теплое время года срок годности сна — шесть-девять часов, зимой — чуть дольше. Если не успеешь разнести сны за ночь, утром их сдают по описи в резиденцию Пуфса, где их хранят в особом холодильнике. Суккубы, разумеется, опасаются сознаться, что у них остались сны. Это как минимум означает, что ночью они отлынивали от работы. По этой причине суккубы предпочитают засунуть неизрасходованные сны куда-нибудь под мост или в подвал, рядом с которым потом так пахнет, словно в нем кто-то умер.
Улите приснился человек без лица, который пришел с тряпкой и вытер ее ребенка, как мел с доски. Раз — и его не стало. Потом точно так же он вытер и саму Улиту. Сделано это было очень деловито, без гримас и угроз, которых Улита, привыкнув к браваде мрака, все равно не испугалась бы. Именно поэтому бывшая ведьма, проснувшись, проверяла, целы ли ее руки, лицо, волосы, а потом долго слушала дыхание ребенка.
— Я спокойна! Это все фокусы! Они мне ничего не сделают! — сказала себе Улита.
Она потянулась к выключателю, погасила свет, и сразу, точно этого мгновения давно дожидались, кто-то постучал в стекло. Улите было известно, что ее окно на четвертом этаже и никаких лестниц нет, но такие вещи ее давно не смущали. На всякий случай материализовав шпагу, она подошла к окну и распахнула его.