Алешка скользнул в дверь, я – за ним, жаль, что не прихватил с собой дубинку. Чтобы отбиваться от кого-нибудь.
Мы вошли в сарай и замерли за порогом. Включили глаза и уши. Глаза ничего не увидели – в сарае было темнее, чем на улице, а уши ничего особенного не услышали, кроме заливистого храпа. Как папа говорит, с переборами.
Алешка включил фонарик. Мощный луч света пробежал по стенам и споткнулся. Он споткнулся… Весь сарай был уставлен… гробами. Они стояли друг на дружке до самой крыши. Молчаливые такие… Но не все. В одном открытом гробу лежал покойник и заливисто храпел. Мы оцепенели. За нами, за нашими спинами, опять взвыли собаки и закаркала ворона. Мы вылетели из сарая, как ласточки из своих норок. Только ласточки при этом весело чирикали, а мы молча икали от страха.
Опомнились мы только возле украинского плетня, над которым бледной луной между горшков вздыхало личико тети Зины.
– Вы откуда, Оболенские? – спросила она. – Или куда?
– Мы туда, – ответил Алешка. – Но с кладбища.
Тетя Зина не удивилась.
– Клад искали? – спросила она и задумчиво переложила свой голый локоть с одного горшка на другой. – Сегодня самое время – ночь на Ивана Купала.
– Это какая ночь? – отдыхиваясь, спросил Алешка. – Кто там кого купала? В пруду?
– Это особая ночь. – Тетя Зина сложила перед собой ладошки в замочек. – В эту ночь цветет папоротник. И открывает отважным парубкам заветные клады.
«В виде храпящих гробов, что ли?» – это я так подумал.
– А мы с Димой парубки? – спросил Алешка.
– Ты еще нет, ты еще хлопец. А Дима вполне парубок. Довольно симпатичный. В отца. – Она протяжно вздохнула.
Мы попрощались с тетей Зиной и пошли к нашей как бы даче. По дороге, при свете ночной луны Алешка все время на меня поглядывал. Как бы оценивал – сверху донизу. Потом он остановился и спросил:
– Дим, ты парубок? Отважный?
Я надулся в насмешку, выкинул пальцы веером:
– Я крутой!
– Я так и знал, Дим! – Алешка сделал вид, что он весь так и светится под луной от гордости за старшего брата. – Давай еще раз эти гробы посмотрим.
– Пересчитать хочешь?
– Я, Дим, хочу картины найти. Мне, Дим, обидно: древние люди старались-старались, рисовали-рисовали, а кто-то их спернул.
– Спер, – поправил я машинально. – И не ори на всю деревню. Вся деревня уже спит.
Но деревня спала не вся. Навстречу нам шел какой-то мужчина с ремнем в руке. Красиво сияющий в лунном светом.
– С кого начать? – спросил мужчина.
– С меня, пап, – покорно сказал Алешка. – Это я Димку уговорил. Мы ходили проведать тетю Зину. Она была весь вечер в грусти. Калокардин пила.
– Что она пила?
– Калокардин. Пап, она в тебя влюбилась. А я виноват?
– Валокордин, – сказал папа, сворачивая ремень. – Ваша мама тоже сейчас его пьет.
– Она тоже в тебя влюбилась? Ты у нас крутой.
Когда Алешка льстит открытым текстом, устоять невозможно. У него распахиваются до предела голубые мамины глаза и восклицательным знаком поднимается хохолок на макушке. Я помню, у нас в школе появился новый завуч – такая вся из себя Татьяна Семеновна. Она застала Алешку, когда он на фотографии нашего лысого директора старательно рисовал прическу. И начала на него орать. Алешка виновато посмотрел на нее и виновато сказал:
– Ну что вы так огорчаетесь? У вас-то такие красивые локоны.
Татьяна Семеновна обалдела. Растерялась. И сказала:
– Давай мы тебя сделаем старостой в классе.
– Мне нельзя, – сказал Алешка. – У меня поведение плохое.
– Мы его исправим!
– Лучше не надо. Папа говорит, что, если человека исправлять в одну сторону, он тогда портится в другую.
– Твой папа педагог?
– Мой папа полицейский. Такой вроде полковник. Или генерал. Я точно не помню.
– Пригласи его ко мне.
– Сейчас не могу.
– Почему?
– Он на приеме у этой… как ее? У великобританской королевы. Она там, что ли, ему медаль вручает. Лордовскую такую.
С тех пор у Алешки проблем с дисциплиной в школе не было.
Но тут наш великобританский лорд взял меня за одно ухо, а Алешку за другое и повел домой. А там еще мама. Щаз будет!
Но ничего особенного не было. Мама сидела в своем уголке с иголкой и длинной ниткой. Она посмотрела на нас и сказала:
– Отец, оставь их уши в покое. У них дисциплина входит через другое место.
– Через какое? – спросил Алешка, почесав уставшее ухо.
– В следующий раз узнаешь. Марш спать! Отец, где ты их поймал?
– Они подглядывали, как твоя Зинка разделывает сухую воблу рыбным ножом и фруктовой вилкой.
– Может достаточно над моей подругой насмешки строить? Она не такая простая.
Вот тут мама оказалась права. Но об этом – позже. В свое время и в нужном месте…
Мы сделали вид, что помыли руки и носы, и поднялись на верхнюю палубу.
Я люблю свое одеяло. Оно теплое и уютное. Под ним хорошо спать, а когда жарко, его хорошо скидывать к ногам. Но не успел я под ним угреться, как оно поползло на пол.
– Ты чего спишь? – прошипело одеяло.
– Надо! – ответил я и вернул его на место. До левого уха.
– Там человек в гробу лежит! – что-то сказало мне.
– Пусть лежит. Ему теперь все равно.
– Дурак! – был такой ответ.
Когда человека называют дураком, он либо дерется, либо отворачивается. Я отвернулся к стенке. Очень хотелось спать.
Но я не знал, что Алешке спать не хотелось. Ему приключений хотелось. Или чего-то еще, более важного.
Он натянул свои шорты, взял папин фонарик и бесшумно спустился по штормовому трапу в ночь…
Глава VII. Тревожная ночь
Ночь была в самом расцвете. Сияла луна, мигали звезды. Мелькали вокруг летучие мыши, квакали на луну лягушки. Зловеще каркала чем-то обиженная ворона, выли и лаяли собаки. Вдобавок опять выпала обильная роса. Кроссовки у Алешки вмиг промокли. «Ну и ладно, – подумал он. – Зато ноги мыть не надо».
В сарае деда Строганова не светились щели, не светилось окошко. Там, наверное, все спало. Дед, поругавшись, дверь не запер. Она тихо отворилась осторожной Алешкиной рукой. Потом я его спрашивал: «Зачем тебе это надо? Страшно было?» Он ответил: «Боу-воу!» Ему бы с собой Грету взять. Да и Грея тоже. А может, и старшего брата. Но они в это время спали. Грете снился Грей, Грею – Грета, а мне ничего не снилось.
…Алешка вошел в сарай, постоял молча и почти не дыша. Прислушался. Включил фонарик. Ну и что? Гробы как гробы. Новенькие, строганные. Они пахли свежей сосной и елью. И были пустые, хоть и накрыты крышками – Алешка на всякий случай постучал по одной костяшками пальцев и не услышал в ответ недовольное «кто там еще?», а только гулкий отзвук.
Луч света пробежался по этим фирменным изделиям деда Строганова и замер на гробе, который был открыт. Его крышка лежала рядом, и на ней распласталась широкополая шляпа. В гробу что-то находилось. Такое из себя храпящее. Оно что-то почуяло и прервало храп. Над гробом поднялся… череп. С блестящими глазами, в которых отражался свет фонарика.
– Убери свет, – сказал череп человеческим голосом.
Это был не совсем череп. Это была совсем лысая голова художника Славского.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Алешка.
– Ты кто? Чего надо? Свет убери.
– Лежите, лежите, – сказал Алешка. – Не беспокойтесь. Скоро за вами придут.
Пришли. Но совсем не те… За спиной Алешки щелкнул выключатель. Стало светло – гробы от радости засветились гладко строганными досками. И лысина Славского обрадовалась яркому свету – заиграла веселыми зайчиками.
Алешка обернулся: в дверях стоял бесподобный Виталик. За ним не то что не было видно двери – за ним полстены не угадать. Никакой щелочки, чтобы улизнуть. Но – самое интересное – на Алешку ноль внимания. Комару и то большая честь.
– Это… – Виталик ворочал челюстью с трудом. – Там… это… все готово – велели сказать. Машину я подогнал. Ехайте.
– А картины? – Славский, вылезая из гроба, нахлобучил на лысину шляпу.
– Он сказал: потом. Никуда не денутся. А за вами уже идут. По старым делам.
Славский вытащил из гроба сумку, перекинул ее через плечо и сказал:
– Я готов.
– Ну и ехайте.
– А этого шплинта, – Славский кивнул в Алешкину сторону, – придержи здесь. До утра хотя бы.
– Никуда не денется. Я его в гроб заколочу.
– А вот и нет! – сказал Алешка. – На себя посмотри.
Как ни странно, сработало. Виталик начал тупо оглядывать свой пивной живот. Однако Лешку из вида не упустил. Посторонился, пропуская Славского, и снова непробиваемо загородил дверь.
– Слышь, шплинт, садись вон тама, а я вот тута.
– Так и будем сидеть?
– Так и будем. Как сказано.
– И сколько?
– Сколько надо. – Он запер дверь. – Сиди и молчи.
Сидеть и молчать для Алешки хуже овсянки на завтрак. Но он нашел себе дело: стал думать о том, как бы удрать отсюда, из этой гробовой мастерской, с минимальными потерями. И успеть предупредить папу о том, что смылся Славский. Алешка не сомневался: кража в музее сделана его руками.
Пока Алешка думал, Виталик задремал. Он спал, закрыв глаза, но распахнув рот. И Алешка надумал…
Он поставил локти на колени, уложил подбородок в ладошки и уставился взглядом в дремлющего Виталика. Наконец тот вскинул голову и недовольно спросил:
– Чего вылупился?
– Больно надо, – сказал Алешка.
– Не ври! По глазам вижу.
Ну тут уж Виталик хватил. Когда Алешка врет, это сплошная голубоглазая безмятежность и невинное хлопанье ресниц.
– Я не вру. Так просто смотрю.
– И чего увидел? – Виталик рьяно зевнул во всю свою золотую пасть.
– Муха вам в рот залетела. Когда вы спали.
– Ну?
– И не вылетела. Там осталась.
– Ну? – Виталик, конечно, не догадывался, что его ждет.
– Она, наверное, вниз опустилась. Туда. – Алешка показал пальцем на его выпуклый живот.
– Так ей и надо, – ухмыльнулся Виталик. – Сдохнет.
Алешка пожал плечами:
– Может, сдохнет. А может, детей выведет. Жратвы им там много, тепло…
– Ты что несешь, шплинт? – Похоже, глупый Виталик встревожился.
– Нам в школе один врач рассказывал. Про такой случай. Потом они у этого дядьки из носа вылетали. Он чуть с ума не сошел. Даже на работу перестал ходить. – Алешку понесло: врать так врать. – Хотите, послушаю?
Виталик ошалело кивнул. Алешка приложил ухо к его брюху и долго молчал. Потом сказал:
– Не дышите.
– Ну, чего там?
– Жужжит. Наверное, гнездо вьет.
– А чего делать-то?
Алешка подумал.
– Ее утопить надо. Выпейте побольше воды. Она захлебнется.
– Сам воду пей. – Виталик вскочил, отпер дверь. – Сиди тихо. Я за пивом схожу.
– Побольше берите, – посоветовал Алешка. – Вдруг она водоплавающая.
– Сам знаю! Будет он мне советовать!
Виталик захлопнул и запер дверь. Хорошо иметь дело с дураками.
Когда мне Алешка об этом рассказывал, я еще вот о чем подумал. Музей закрывался в пять часов вечера, а пивные ларьки работают до десяти. Что-то тут неправильно. Конечно, я не думаю, что в музей пойдет кто-то на ночь глядя. Но, наверное, не совсем здорово, когда вечером люди ходят за пивом.
Но больше всего я думал о том, как наш отважный Алешка остался один в этом страшном сарае, полном до самой крыши свеженькими гробами.
– Страшно было? – спросил я.
– Не очень.
– Почему?
– Потому что, – ответил он просто, – я жуликов не люблю.
Наверное, это у него от папы. Ведь папе, наверное, тоже бывало страшно. Но он тоже жуликов не любит…
…Алешка обошел сарай, не поленился и не побоялся заглянуть зачем-то в каждый гроб, хмыкнул, усмехнулся, покрутил пальцем у виска и пробормотал: «Улетно!» На всякий случай подергал двери, посмотрел на окошко – узенькое, под потолком, забранное ржавой решеткой: даже худенькая кошка не пролезет. Одна надежда на муху и пиво.
Вскоре вернулся озабоченный Виталик, поставил на пол пакеты с баллонами пива. Запер дверь, уселся.
– Будешь? – спросил он Алешку, свинчивая пробку с горлышка. Видно, по дороге уже успел хлебнуть.
– Я пиво не пью, – вежливо отказался Алешка.
– А что ты пьешь? Колу?
– Шампанское.
Виталик весело заржал.
– Клево! А ты ничего пацан. – Тут он вспомнил про муху: – Послушай-ка, жужжит?
Алешка послушал:
– Жужжит. Весело.
– А ты не врешь?
– Ну сами послушайте, если не верите.
Виталик попробовал: не получилось. Да и вряд ли кому-нибудь это удалось – послушать своим ухом свое брюхо.
– Живучая, зараза. – Виталик сделал здоровенный глоток, отбросил пустой баллон, открыл следующий. – Может, ее никотином удушить? «Курение убивает», – это он прочел страшную надпись на сигаретной пачке. – Как думаешь?
– Никотин лошадь убивает, – уклончиво отозвался Алешка. – А про мух я не знаю. Она, может, еще кусаться начнет. За кишки.
– Плохо вас в школе учат. – Виталик пил пиво с удовольствием. Видно, очень хотел муху утопить. Пока она гнездо не свила. И за кишку не укусила.
Алешка мало его слушал. Он устроился на чурбачке и думал о чем-то своем. Не сводя глаз с Виталика.
Тот потряс пустые пакеты, глянул на пустые пивные баллоны.
– Пойти сходить? – задумался. – А деньги?
Он стал выкладывать из карманов все их содержимое на верстак.
Ничего особенного не было у него в карманах. Ну, пистолет; ну, наручники; ну складной нож, сигареты, зажигалка, ключи от сарая, денежная мелочь.
Виталик, тупо покачивая головой, сложил деньги: бумажки к бумажкам, монетки к монеткам. Пошевелил губами, подсчитывал. Тяжело поднялся.
– Сиди молча, шплинт. Вякнешь – я тебя в гроб положу. Выбирай себе по размеру. – Он пьяно посмеялся.
– Мы лучше с вами, – сказал Алешка, – муху похороним.
– Точно, шплинт! – Он качнулся у двери. – Мы ее вместе с потомством. Чтобы они у нас из ноздрей не вылетали.
– Как ласточки из гнезда, правда? – сказал Алешка.
– А что, у меня там и ласточки?
– Ласточки у меня, – успокоил его Алешка. – И мышка в скворечнике.
– Понял. Пошел. Сиди смирно. Без всяких ласточек. В скворечнике.
…А мы все – папа, мама, Грета и я… Даже мышка в скворечнике и верный Грей – все спали себе спокойно. А Лешка в это время сидел под замком в сарае с неведомо какими гробами. Правда, в них еще никого не было, но все равно не очень приятно. Вы бы смогли? Я – нет!
Время шло, ночь разгоралась. Ярко светила луна, звонко стрекотала всякая травяная мелочь. Чирикали во сне мелкие птахи – им, наверное, снились рогатки или голодные кошки. Лаяли в деревне собаки. Крепко спала наша Грета, не догадываясь, что ее лучший друг находится в опасности.
А этот ее лучший друг сидел напротив бандита Виталика и терпеливо ждал, когда какая-то глупая муха и много пива уложат его спать.
– Жужжит? – вскинул голову Виталик.
– Спит, – тихо сказал Алешка. – Утомилась.
Виталик откинул голову и разинул в храпе такую пасть, куда не только хилая муха, а эскадрон бродячих собак ринулся бы ночевать в пивном море.
Алешка встал. Взял с верстака наручники, осторожно пристегнул ими безвольную руку Виталика к стулу, сунул в карман шортов пистолет и отпер дверь.
Летняя ночь нахлынула на него во всем своем великолепии. Сияла луна, лежали на земле всякие тени от деревьев и от заборов, стояла спокойная тишина. Такая тишина манит под теплое одеяло, шепчет: иди домой, малыш.
Но малыш пошел в милицию. Или в полицию? В нашем поселке даже сами полицейские к своему новому названию никак не могут привыкнуть. Все время себя милиционерами называют. Ну, им виднее – полиция они или милиция.
В окнах полиции кое-где был свет, а возле двери прилепилась большая, вроде чайного блюдца, кнопка вызова. Алешка подпрыгнул и нажал на нее. Потом опять подпрыгнул и опять нажал. И так раз пять – пока там не проснулись.
Дверь наконец распахнулась, и вышел на крыльцо заспанный лейтенант.