Несмотря на административно-командные методы проведения реформы, число вышедших из общины крестьян на 1911 год составило только 26 % от всех крестьянских хозяйств, причем многие крестьяне выходили из общины не с желанием поставить фермерское хозяйство, а с целью продажи полученной при выделе земли. К 1916 г. число порвавших с общиной земледельцев не составило и четверти от всех крестьян, владевших землей на общинном праве. Однако и выход крестьян на отруба не был пагубен для общины. Она «отнюдь не разрушалась», а лишь «несколько разгружалась от избыточных рабочих рук и освобождалась от тех своих членов, которые перестали быть крестьянами. Кроме того, от общины откалывались некоторые периферийные группы. Правда, при этом усиливалось земельное утеснение в общине. Но такой способ ее ликвидации, путем сжатия, был чреват для правительства неприятностями»[88]. Реформа, следовательно, провалилась, потерпев настоящий крах[89]. Известный исследователь русской крестьянской общины начала XX века П. Н. Зырянов пишет: «Столыпин и его окружение были решительными, но малоискусными лоцманами. Они плохо представляли себе то, что было скрыто под поверхностью народной жизнь. Им не удалось «протаранить» толщу крестьянства, что бы окончательно навязать стране путь развития, выгодный горстке помещиков, но обрекающий основную часть народа на долгие годы нищеты и голодовок»[90]. В чем же главная причина провала реформы Столыпина?
Современник столыпинской реформы А. Ф. Керенский, беседуя в 1953 г. с журналистом французского радио Р. Лютенью, говорил, что «идея Столыпина была разумной: отказаться от общины. Однако способы проведения реформы отличались непродуманностью, жестокостью»[91]. Значит, будь другие способы, то и результат был бы иной. Аналогичную мысль высказывает И. Е. Кознова. «Перспективная с точки зрения потребностей общественного развития, реформа П. Столыпина слишком грубо вторгавшаяся в жизнь деревни, – пишет она, – вызвала отторжение у крестьян»[92]. Н. Верт тоже объясняет неудачу реформы Столыпина его ошибками[93]. О просчетах и «уязвимых местах» Столыпинской реформы, вызвавших ее «общую неудачу», поворот П. Н. Зырянов: «Игнорирование региональных различий – один из недостатков Столыпинской аграрной реформы. Этим она невыгодно отличалась от реформ 1861 года. Другим ее слабым местом была идеализации хуторов и отрубов, а также вообще частной собственности на землю… Еще одно уязвимое место аграрной реформы заключалось в недостаточном ее финансировании»[94]. Что касается сердцевины нового землеустройства, т. е. создания хуторов и отрубов, то здесь было «много надуманного, доктринерского. Сами по себе хутора и отруба не обеспечивали подъем крестьянской агрикультуры. Необходимость повсеместного их введения, строго говоря, никем не доказана. Между тем Столыпин и его сподвижники утвердились в мысли, что хутора и отруба – единственное универсальное средство, способное поднять уровень крестьянского хозяйства на всем пространстве необъятной России»[95].
Достаточно распространено мнение, согласно которому Столыпин не успел осуществить задуманное. Указывая на грандиозный замысел Столыпинской земельной реформы, Л. И. Семенникова замечает: «Подобная реформа при всей ее кажущейся простоте означала революцию в почвенном укладе. Предстояло изменить не просто основы землевладения, а весь строй жизни, психологию общинного крестьянства. Столетиями утверждался общинный коллективизм, корпоративность, уравнительные принципы. Теперь надо было перейти к индивидуализму, частнособственнической психологии и соответствующему укладу жизни. Это не утверждается в одночасье. П. А. Столыпин считал, что необходимо 20 лет, чтобы перейти от общины к фермерскому строю жизни… Но история не отпустила времени: в 1914 г. началась война. Реформа осуществлялась недолго»[96]. О незавершенности Столыпинской реформы, обусловленной нехваткой времени, размышлял В. С. Дякин[97]. По его прикидкам, для успешного ее проведения надо было располагать не 20 годами, как думал Столыпин, а сроком в 50–80 лет. Однако история не отвела реформатору и двух десятилетий[98].
Нам думается, что история тут ни при чем. Ведь уже с 1910 г., т. е. еще при жизни реформатора, число выходцев из общины стало заметно падать. Значит, дело не во времени, а в сути самой реформы. Мы также не придаем решающего значения ошибкам и просчетам, допущенным при проведении реформы. Главное, на наш взгляд, заключается в том, что Столыпин замахнулся на вековые устои крестьянского быта, выдержавшие самые жестокие испытания и потому обладающие огромной крепостью и жизнеспособностью. Он хотел переделать народ. Но таких чудотворцев, помимо Бога, жизнь не знает. Политики и государственные деятели могут гнуть, ломать, калечить русский народ, но переделать его они не в состоянии. Жажда обогащения, холодный расчет, частнособственнические буржуазные инстинкты и вытекающий из них индивидуализм чужды массовому сознанию русского крестьянства. Поэтому если и говорить об ошибках Столыпина, то лишь в том смысле, что он ошибся адресом, избрав для своего эксперимента русских крестьян. Этот эксперимент, увы, обошелся очень дорого России. Он привел деревню в крайнюю степень возбуждения и раздора. Возник острый разлад внутри крестьянского мира.
Правительственный чиновник Клопов, объезжавший хутора в Екатеринославской, Орловской и Таврической губерниях в 1909 г., писал, что правительственная (столыпинская) реформа делит земледельческую Россию на два лагеря: любимцев и пасынков. Любимцы – это хуторяне, пасынки – общинники. Ради любимцев все приносится в жертву. «Отсюда, – по мнению чиновника, – проистекает вражда, зависть и раздоры между общинниками», и все это вызывает резкое недовольство крестьян. «Один едет на пашню, а другой на него с топором», – говорится в одном из донесений Министерства внутренних дел»[99].
Столыпинская земельная реформа окончательно развела власть и крестьянство в разные стороны. С. М. Дубровский был прав, когда говорил, что эта реформа «несла в себе такие противоречия, которые делали неизбежной новую революцию»[100]. Если бы П. А. Столыпин дожил до того времени, когда можно было увидеть это, он содрогнулся бы и, наверное, очень пожалел о том, что совершил[101]. Однако И. Р. Шафаревич полагает, что ничего другого ему не оставалось, как решиться на свою реформу. «Во времена Столыпина, – утверждал он, – не было альтернативной идеи, кроме, разумеется, мировой революции»[102].
Рассуждать об альтернативе произошедшему в истории – дело умозрительное, ибо случилось то, что случилось, а другого не дано. Но если все же увлечься такими рассуждениями, то можно сказать, что была альтернатива разрушению общины: ликвидация помещичьего землевладения и реформирование существующей сельской общины путем очищения ее от фискально-полицейских функций, навязанных ей государством, и превращения общинной организации в свободный земледельческий союз, обладающий достаточным фондом земли для передачи ее в наследственное пользование крестьянским семьям.
Такой ход реформирования был исторически реален, поскольку тогда русская сельская община еще не исчерпала своих потенциальных возможностей. Тут уместно вспомнить о крестьянстве Сибири, которое «высказывало свое отношение к проблеме власти и самоуправления в местных комитетах и нуждам сельскохозяйственной промышленности в 1902 г., на съездах своих представителей и собраниях сельскохозяйственных обществ в 1905 г., в наказах депутатам государственных дум, на волостных, уездных и губернских крестьянских съездах в 1917 г. и т. д. Анализ многих проектов преобразований показывает, что предусматривалось сохранение лучших сторон традиционного сельского и волостного самоуправления и одновременно – ликвидация ряда его негативных или устаревших аспектов»[103].
На этом фоне по меньшей мере странными представляются утверждения относительно того, будто в период Столыпинской земельной реформы царское правительство отказалось «от прежней политики насильственной консервации общины и переходило к ее насильственной ломке»[104]. В. С. Дякин, кому принадлежат данные утверждения, считает, как и многие другие исследователи, что община «оказывалась одной из преград» на пути перехода к «современным формам» хозяйствования в деревне. Вот почему «предоставление крестьянам права свободно выходить из общины было давно назревшей экономической необходимостью»[105]. Речь надо, по-видимому, вести не о простом выходе крестьян без земли, что практиковалось в древнее и новое время, а с выходе с землей, имевшем, как могло показаться, разрушительные последствия для общины. И она, община, показала свою силу.
Однако это непонятно, если следовать логике В. С. Дякина. Казалось бы, царское правительство, отказавшись от «насильственной консервации» общины и приступив к «ее насильственной ломке», должно было привести общинную организацию в состояние полного распада. Но на деле случилось иное. Приведенный самим В. С. Дякиным фактический материал со всей очевидностью свидетельствует о том, что, несмотря на колоссальное давление правительства, община не только устояла, но едва лишь в 1917 г. прекратился нажим не нее, «поглотила и вышедших и выделившихся»[106].
Итак, земельная реформа П. А. Столыпина привела Россию на край революционной бездны, а мировая война опрокинула ее туда.
Вековая несправедливость по отношению к крестьянству, накопившему «горы ненависти и злобы», столыпинская реформа, калечившая русских крестьян, и война сделали падение старого режима неотвратимым. Самодержавная власть предстала в сознании крестьян как лютый враг, с которым надо поступить соответственно. Появились неслыханные ранее призывы к цареубийству: «Я, крестьянин, обращаюсь к вам, братья, докуда будем губить себя, т. е. крестьянина, настанет время, надо губить тех зверей, которые губят миллионы людей. За какие-то интересы чужие кладем свои головы… Помните, братцы, чтобы убить зверей, которые миллионы губят людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле, гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина…»[107]
Грянул 17-й год с его Февральской и Октябрьской революциями. Что дала стране Февральская революция? Практически ничего, кроме отречения Николая II от престола и анархии, которую, приукрашивая и расхваливая, часто называли и до сих пор называют свободой, превзошедшей свободы всех западных демократий, вместе взятых. Однако нельзя забывать, что эта «свобода» была введена в стране, которая вела и продолжала вести тяжелейшую войну, требующую колоссальных усилий и концентрации имеющихся ресурсов, материальных и духовных. Ни одно из воюющих государств, даже самое демократичное, не могло позволить себе подобной роскоши, ибо это грозило военным поражением. Ясно, что отсутствие необходимых сдержек в данной сфере наносило огромный вред национальным интересам России, а непротиводействие такому порядку и тем более его поддержка являлись по сути национальным предательством.
Ближайшим следствием «свободы», установленной после Февральской революции, стало территориальное расчленение исторической России, о котором только мечтали ее давние недруги. Если бы Временное правительство во главе с А. Ф. Керенским удержалось, то России грозил бы полный территориальный распад[108]. Это явствует из признания самого Керенского. На слова Р. Лютенью о том, что «Временное правительство провозгласило автономию Финляндии», он ответил: «Нет!
Мы восстановили независимость Финляндии. Она была аннексирована Россией в ходе Наполеоновских войн и вошла в империю в качестве независимого государства, заключившего союз лично с императором. В царствование Николая II многие права Финляндии были отменены, что, естественно, вызывало недовольство, даже восстания в Финляндии. Кстати, либеральное общественное мнение никогда не принимало политики насильственной русификации. Временное правительство немедленно вернуло Финляндии все права при одном-единственном условии: независимость Финляндии должна быть принята Учредительным собранием. Одновременно мы провозгласили и независимость Польши. Начал разрабатываться режим предоставления независимости для прибалтийских стран, для Украины… На Кавказе, в Туркменистане мы стали приглашать представителей местного населения для управления страной»[109]. Усилия Временного правительства, как видим, были направлены на расчленение Российской империи, что могло только радовать западных правителей.
Полное непонимание исторической ситуации демонстрирует Д. А. Волкогонов, когда пишет: «Если бы все ограничилось демократическим февралем и он бы «устоял», то, вероятнее всего, Россия сегодня была бы великим, демократическим, могучим, нераспавшимся государством»[110]. Для историка-генерала «непреходящей ценностью была лишь Февральская революция». С генеральской солидностью он рассуждал: «Именно здесь, думаю я, Россией был упущен исторический шанс»[111].
Как следует из только что приведенных признаний Керенского, то был шанс раздробления России. Что касается Февральской революции, то она порой производила странное впечатление на самих ее творцов. По словам П. Н. Милюкова, «январь и февраль 1917 года прошли как-то бесцветно и не оставили ярких воспоминаний». В результате случилось то, чего «не ожидал никто: нечто неопределенное и бесформенное, что, однако, в итоге… рекламы получило немедленно название начала великой русской революции»[112]. Могло ли это «нечто неопределенное и бесформенное» дать что-то существенное народу России? Конечно, нет.
Что не дала Февральская революция русскому народу? Она не дала главное: мир и землю. Временное правительство хотело воевать до «победного конца» (читай: до гибельного конца России), а передачу земли крестьянам отнесло на усмотрение Учредительного собрания, затягивая по существу решение земельного вопроса и применяя силу по отношению к тем крестьянам, которые явочным способом захватывали землю[113]. Оно не упразднило помещичье землевладение, столь ненавистное крестьянству. Следовательно, Февральская революция не решила основной для России земельный вопрос. Она не принесла почти ничего и рабочим, за исключением некоторых профсоюзных подачек: права на членство в профсоюзе и на участие профсоюзов в деятельности фабрик и заводов.
Таким образом, социально-экономические результаты Февральской революции 1917 г. были, можно сказать, ничтожны. Ее следует отнести к разряду политических переворотов, а не социальных революций[114]. Удивительно, но факт: события Октября 1917 г., имеющие все основания по характеру своему называться революцией, в исторической и публицистической литературе нередко именуются переворотом, тогда как события Февраля, лишенные революционной глубины, объявляются революцией. С этой исторической иллюзией, по нашему убеждению, пора расстаться. Необходимо, наконец, осознать, что Февраль 1917 г. хотя и сопровождался мощным стачечным движением (оно, похоже, и придает ему революционную окраску), но в истории России он отмечен не революцией, а политическим переворотом. К власти пришли силы, заинтересованные в капиталистическом развитии России и учреждении в ней парламентской демократии западного образца. Они шли наперекор народной стихии, поскольку и рабочие, и крестьяне отнюдь не тяготели к капитализму.