О том же вспоминает и Витте: «Господа кадеты, узнав о старании моем совершить заем, действовали в Париже, дабы французское правительство не соглашалось на заем ранее созыва Государственной думы, указывая на то, будто бы правительство государя не может совершить заем без апробации Думы. Эту миссию исполняли в Париже, являясь к французским государственным деятелям, между прочим князь Долгоруков – кадет и затем член Государственной думы, в сущности весьма порядочный человек, хотя не отличающийся политическими талантами, а также Маклаков, член третьей Государственной думы, также совершенно порядочный человек и к тому же большого ума и таланта. Я уверен, что эти лица теперь с горестью в душе вспоминают об этих едва ли патриотических шагах, и оправданием им может служить только то, что тогда значительная часть России, особливо России мыслящей, находилась в состоянии невменяемости, в состоянии опьянения напитком, составленным из позора (Японская война) и более ста лет жданного кажущегося обладания политическим яблоком свободы (17 октября). Эти лица увлекались и все-таки остались тем, чем были – людьми безусловно порядочными, а сколько таких, которые в то время орали о свободе, о необходимости ограничить ненавистную бюрократию (понимай государя императора), а ныне чуть ли не служат в охранке и во всяком случае запродали себя за ордена, чины, теплые местечки или прямо «темные деньги»…»[197] (Как это походит на нынешних «демократов»!)
Против российского займа выступали не только определенные финансовые группировки, либералы и либеральная пресса, но и Германия. Германия сначала старалась всячески оттянуть момент заключения соответствующего соглашения, но когда к нему подошли вплотную, тогда она «коварно приказала своим банкирам не принимать участие в займе»[198]. Необходимо заметить, что «вслед за Германией от участия в займе отказался и Морган, к которому лично весьма благоволил Вильгельм и который всегда, несмотря на демократизм американца, очень дорожил вниманием столь высоко коронованной особы»[199]. Витте не без основания предполагал, что Дж. П. Морган «ушел на попятный двор не без влияния германского правительства»[200].
Германское правительство, банкиры, отказавшиеся финансировать русских, либералы всяких оттенков, выступавшие против займа, конечно же, прекрасно понимали опаснейшее положение, в котором находилась Россия. А это означает, что им были нужны революционные потрясения в России, чреватые крушением российского самодержавия.
Важно отметить, что Германия в этом деле оказалась в согласии (если не в союзе) с «еврейским синдикатом банкиров», по терминологии С. Ю. Витте. Это согласие (или союз) позволяет несколько иначе взглянуть на проблему «немецких денег» в подготовке русской революции вообще и на деятельность «купца революции» Парвуса в частности.
Шум вокруг «немецких денег», которые получали большевики для подготовки и проведения революции в России, был поднят едва ли не сразу после февральского переворота. Ленин и большевики обвинялись в шпионаже на пользу Германии. «Во что бы то ни стало обвинить кого-либо из большевиков в шпионстве! – таков пароль теперь», – писал Ленин в июле 1917 г.[201]. Дело кончилось тем, что Временное правительство издало приказ об аресте Ленина. Возник вопрос о явке его на суд.
Ленин, находясь в подполье с 5(18) июля, не исключал подобной явки, полагая необходимым добиться открытого суда, чтобы публично отвести от себя обвинения. Но VI съезд РСДРП(б), работавший 26 июля (8 августа) – 3 (16) августа 1917 г. принял резолюцию, в которой высказался против явки своего вождя на суд, ибо «не суд, а травля интернационалистов, вот что нужно власти. Засадить их и держать – вот что надо гг. Керенскому и К°. Так было (в Англии и Франции) – так будет (в России)». Все это – большевистская версия происходившего[202].
Дымный шлейф разоблачений потянулся и далее. Причем все чаще и чаще в этой связи стало всплывать имя Парвуса. С. П. Мельгунов, историк и публицист, один из руководителей партии народных социалистов, будучи в эмиграции, написал несколько книг по истории Февральской и Октябрьской революций, а также Гражданской войны 1918–1920 гг. Среди них – «Золотой немецкий ключ большевиков». Там читаем: «В кармане Парвуса, связанного и с социалистическим миром, и с министерством иностранных дел, и с представителями Генерального штаба, надо искать тот «золотой немецкий ключ», которым открывается тайна необычайно быстрого успеха ленинской пропаганды»[203].
Вопрос о «немецких деньгах» поднимал и знаменитый Э. Бернштейн. В одной из берлинских газет он писал:
«Известно, и лишь недавно это вновь было подтверждено генералом Гофманом, что правительство кайзера по требованию немецкого Генерального штаба разрешило Ленину и его товарищам проезд через Германию в Россию в запломбированных салон-вагонах с тем, чтобы они могли в России вести свою агитацию… Ленин и его товарищи получили от правительства кайзера огромные суммы денег на ведение своей разрушительной агитации. Я об этом узнал еще в декабре 1917 года. Через одного моего приятеля я запросил об этом одно лицо, которое, благодаря тому посту, который оно занимало, должно было быть осведомлено, верно ли это. И я получил утвердительный ответ. Но я тогда не мог узнать, как велики были эти суммы денег и кто был или были посредником или посредниками (между правительством кайзера и Лениным). Теперь я из абсолютно достоверных источников выяснил, что речь шла об очень большой, почти невероятной сумме, несомненно больше пятидесяти миллионов золотых марок, о такой громадной сумме, что у Ленина и его товарищей не могло быть никакого сомнения насчет того, из каких источников эти деньги шли»[204].
Тема «немецких денег» и их роли в Октябрьской революции усердно разрабатывалась в зарубежной историографии. В нашей стране она оставалась по понятным причинам за пределами круга научных интересов. И только сейчас данная тема становится предметом исторического исследования, впрочем, не только предметом исследования, но, к сожалению, и средством политических спекуляций. Характерным примером таких спекуляций является книга Д. А. Волкогонова о Ленине, где имеется специальный раздел «Парвус, Ганецкий и «немецкий ключ»?»[205].
Автор уведомляет, что он «в своей книге не может обойти вопрос о так называемом «немецком факторе» в русской революции. Этому вопросу посвящена обширная литература, особенно за рубежом. Русские марксисты предпочитали об этом не говорить, следуя просьбе Ленина: «…еще и еще раз просим всех честных граждан не верить грязным клеветам и темным слухам… Просим… не верить». И все. Как же дело было в действительности? Были ли прямые (или косвенные) договоренности большевиков и германских представителей в вопросах «пропаганды мира» (именно так всегда предпочитали публично говорить в Берлине, касаясь этой щекотливой темы)? Получали ли большевики немецкие деньги «на революцию»?»[206] Ответ такой: «Автор настоящей книги в результате анализа огромного количества самых различных советских и зарубежных материалов пришел к выводу, что «немецкий фактор» не мистификация, а историческая тайна, с которой уже давно шаг за шагом стягивается непроницаемой полог»[207]. В другом месте своей книги Д. А. Волкогонов не без пафоса замечает: «Могу еще раз убежденно сказать, что «немецкие деньги» – не клеветническая мистификация, как неизменно утверждали большевики, а большая историческая тайна. Находя, «откапывая» все новые и новые свидетельства и факты, мы постепенно ее открываем»[208]. Однако в книге о Льве Троцком автор неожиданно сам подрывает свое убеждение: «Передавал или не передавал Парвус деньги большевикам – об этом можно еще спорить»[209].
После целого ряда исследований и особенно в свете того, что проделывает сейчас Запад с Россией, «немецкие деньги» приобретают исторически реальные очертания[210]. Однако их нельзя замыкать исключительно на Ленине и большевиках, как это делают Волкогонов к ему подобные «историки».
В. Д. Набоков, принадлежавший к руководству партии кадетов и управлявший делами Временного правительства, вспоминая о его заседаниях, приводит подробности, весьма показательные в данном отношении: «В какой мере германская рука активно участвовала в нашей революции, – это вопрос, который никогда, надо думать, не получит полного исчерпывающего ответа. По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, произошедший недели через две, в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу, заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту. Оговариваюсь, что не помню точных его слов. но мысль была именно такова и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что Вы сказали? Повторите!» – и быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы. За ним побежали Терещенко и еще кто-то из министров, но, вернувшись, они сообщили, что его не удалось удержать и что он уехал домой (в министерство юстиции, где он тогда жил). Я помню, что Милюков сохранил полное хладнокровие и на мои слова ему: «Какая безобразная и нелепая выходка!» отвечал: «Да, это обычный стиль Керенского. Он и в Думе часто проделывал такие штуки, вылавливая у политического противника какую-нибудь фразу, которую он потом переиначивал и пользовался ею, как оружием». По существу никто из оставшихся министров не высказал ни одного слова по поводу фразы, вызвавшей негодование Керенского, но все находили, что его следует сейчас же успокоить и уговорить, – объявив ему, что в словах Милюкова не было общей оценки революции. Кто-то (кажется, Терещенко) сказал, что к Керенскому следовало бы поехать князю Львову. Другие с этим согласились. Милюков держался пассивно, – конечно, весь этот инцидент ему был глубоко противен. Князь Львов охотно согласился поехать «объясниться» с Керенским. Конечно, все кончилось пуфом, но тяжелое впечатление осталось»[211].
Как видим, ни Набоков, ни Милюков, ни министры Временного правительства, присутствовавшие при упомянутом инциденте, нисколько не сомневались в том, что «германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту», т. е. Февральской революции[212]. Да и сама выходка Керенского, пришедшего в состояние «осатанелости», косвенно указывает на то, что Милюков попал, так сказать, в больную точку. Волкогонов знает об описанном Набоковым эпизоде, но не делает из этого должных выводов, демонстрируя тем самым свою крайнюю тенденциозность и заданность в оценке событий, относящихся к Февральской и Октябрьской революциям.
Следует сказать, что мы располагаем указаниями на иностранные деньги, служившие делу Февральской революции, не только со стороны либералов, но и со стороны большевиков. Так, И. В. Сталин, выступая на VI съезде РСДРП(б), говорил о причастности к ней «союзного капитала»[213]. А некоторые документальные данные позволяют высказать догадку, что тут замешаны и «немецкие деньги». Примечательна в данной связи телеграмма германского посла в Копенгагене Брокдорфа-Ранцау, отправленная в германское Министерство иностранных дел неделей спустя после февральского переворота: «Доктор Гельфанд (Парвус), с кем я обсуждал события в России, объяснил, что, по его мнению, конфликт там в настоящее время главным образом между умеренными либералами и социалистическим крылом. Он не сомневается, что последние возьмут верх… Люди, в настоящее время стоящие там у власти, по-видимому, хотят дальше продолжать войну, и вождями фракции, одобряющей эту политику, являются Милюков и Гучков… Доктор Гельфанд верит, что как только амнистия для политически осужденных вступит в силу, явится возможность работать успешно против Милюкова и Гучкова через непосредственный контакт с социалистами»[214]. Говорить с такой уверенностью о «непосредственном контакте с социалистами» без предварительной практики Парвус едва ли бы смог.
Наша догадка находит документальное подтверждение, не оставляющее никаких сомнений относительно прямых контактов иностранных агентур с социалистами. Немецкий посол в Берне Ромберг в своем докладе германскому канцлеру от 24 августа 1916 г. сообщает о некоем Цивине, который «принадлежит к социал-революционной партии и имеет прекрасные связи с ее лидерами, например с Черновым и Бобровым; он принимал участие в революционном движении 1905 г. и 1906 г., провел некоторое время в тюрьме, со времени освобождения живет в Швейцарии. Он обещал наладить революционную и пацифистскую пропаганду среди русских пленных в Австрии и в самой России»[215]. Этот Цивин, следует из доклада, был связан с австро-венгерскими властями, пользуясь их денежными субсидиями. Ему платили за революционную пропаганду и организацию террористических актов в России. Известна и сумма, которую он получил «за 11 месяцев связи с Австро-Венгерской миссией». Она исчислялась в 140 000 франков. Ромберг считал ее скромной[216]. Барон Хеннет, приписанный к военному ведомству Австро-Венгерской миссии в Берне и военный атташе полковник фон Айнем, по словам Ромберга, были удовлетворены работой Цивина и в будущем ожидали от него «дальнейшей полезной службы». Но тут случилось неожиданное: «высшее австро-венгерское командование вдруг заявило, что Цивин «не проявил достаточной энергии» и поэтому выплаты ему не будут производиться». По свидетельству Ромберга, «Цивин оказался в сложном положении. В расчете на финансовую поддержку он дал ряд обязательств, которые теперь не может выполнить. Поэтому он вынужден сообщить своим агентам о прекращении их деятельности или резко ее ограничить». Чутье и опыт подсказывали Ромбергу, что Цивин, являясь «активным членом Российской социалистической партии», может быть полезен немцам, поскольку «через него можно установить чрезвычайно ценные контакты с социал-революционерами», из которых, по мнению посла, можно «извлечь много преимуществ»[217]. Ромберг предлагал выплатить Цивину 25 тыс. франков, что и было сделано. Затем Цивин получил от немцев еще три суммы по 25 тыс. франков. Потом ему выплатили 30 тыс. франков, пообещав дополнительную трехразовую выплату по 5 тыс. франков[218].
Так устанавливается причастность партии эсеров к «немецким деньгам». Отсюда ясно, почему Керенский, один из виднейших представителей этой партии, закатил настоящую истерику, когда Милюков вспомнил о германских деньгах, способствовавших февральскому перевороту.
Становится понятным и поведение Н. С. Чхеидзе, председателя ЦИК Всероссийского съезда Советов солдатских и рабочих депутатов первого созыва. В состав ЦИК, как известно, было избрано 107 меньшевиков, 101 эсер, 35 большевиков, 8 объединенных социал-демократов, 4 трудовика и «народных социалистов», 1 бундовец. Меньшевики и эсеры, стало быть, составляли абсолютное большинство в ЦИКе. Репутация этого большинства была бы сильно подмоченной, если бы обнаружилась связь эсеров (возможно, и меньшевиков) с «немецкими деньгами». Поэтому, Чхеидзе, вероятно, не хотел возбуждать этот вопрос даже по отношению к своим партийным противникам – большевикам. После того, как Г. А. Алексинский выступил с разоблачением сотрудничества Ленина с немцами, он от своего имени как председателя ЦИК и от имени И. Г. Церетели как члена Временного правительства «обратился тотчас по телефону во все редакции с предложением воздержаться от напечатания клевет Алексинского. Чхеидзе сказал Сталину, что большинство газет выразило готовность исполнить его просьбу…»[219] В действиях Чхеидзе мы не видим никаких других побуждений, кроме желания погасить толки, чреватые падением авторитета и престижа революционных партий.