— Слышала… Но немцы его убили, кажется.
— Мог это быть один из ваших двух солдат?
Она пожала худенькими плечиками:
— Мог и быть, мог и не быть, я этого не знаю.
И тут вмешался молчавший все время Слава:
— А почему я ничего не знаю об этой истории?
В семье Агаповых мне понравились все, кроме вот этого самого Славки. Он мне сразу не понравился. Молодой очкарик, к тому же толстый, обычно ассоциируется с каким-нибудь добродушным увальнем вроде Пьера Безухова. А если очкарик худой, то с каким-нибудь болезненным хлюпиком типа… Не приходит на память тип… Во всяком случае, очки, свидетельствуя о каком-то изъяне, о физическом недостатке, придают их обладателям обаяние человечности, некоей беспомощности. Я не мог бы себе представить, скажем, Гитлера, Геринга или Муссолини в очках. Но если в очках хам, то он из всех хамов — хам, из всех нахалов — нахал, я в этом много раз убеждался. У таких очки подчеркивают их хищную настороженность. Их скрытое за стеклами коварство.
Вот таким очкариком и был Слава. И он спросил довольно капризно:
— А почему я ничего не знаю об этой истории?
Бабушка развела руками:
— Война была, стояли солдаты, ушли, ничего такого особенного.
— Как же ничего особенного — штаб разгромил, — возразил Слава.
— Я ведь не видела, кто разгромил штаб.
Бабушка не так проста — дает сдачи нахальному внуку.
Тогда внук обратился ко мне:
— Для чего вы ведете розыск?
Я коротко его проинформировал.
— Значит, вы с дороги, у Воронова работаете. Понятно.
Есть люди: упомяни при них какое-нибудь учреждение, они тут же назовут фамилию его начальника. Будто этот начальник их ближайший приятель или даже подчиненный.
— Да, кажется, фамилия нашего начальника Воронов, — небрежно подтвердил я.
— А я думал, ты из школы, — уж совсем пренебрежительно и притом «тыкая», объявил Слава.
— Нет, — возразил я. — Мы на практике, с четвертого курса автодорожного института.
— Сколько же вам лет, когда вы успели? — удивилась Агапова-бабушка.
— Меня приняли в институт досрочно, как особо одаренного дипломанта Всесоюзного математического конкурса.
— Строите дорогу, — сказала Агапова-мать, — неужели нельзя было заасфальтировать хотя бы главную улицу?
— А зачем? Сносить будут ваш город.
Все ошеломленно уставились на меня, даже индифферентная Наташа. Но меня понесло. Меня раздражал самоуверенный Слава, его очки, их хищный блеск.
— Теперь установка на города-гиганты, — продолжал я, — а у вас ни промышленности, ни индустрии, ни легкой, ни тяжелой. Свет и тот выключают в одиннадцать часов. Юмор.
— Наш город, — сказала Агапова-мать, — древнее Москвы, здесь была крепость, защищала Русь от кочевников.
Она сказала это с достоинством и обидой за свой город. Мне сделалось стыдно.
— Мама, не беспокойся, — иронически заметил Слава, хищно косясь на меня своими очками, — молодой человек фантазирует.
Мне надоела эта бодяга:
— Может быть, все же вспомните, кто из солдат был у вас?
Бабушка снова рассмотрела фото, развела руками:
— Нет, не могу вспомнить.
Агапова-мать взяла фотографию:
— Дай-ка я посмотрю.
Она тоже долго смотрела на фотографию, потом показала на старшину:
— По-моему, этот. Второго не помню, а этот был.
— Тебе тогда было двенадцать лет, — напомнила бабушка.
— И все равно помню. Такой был молодой, красивый. Он у меня промокашку попросил.
Я привстал.
— Промокашку?!
— Да. Я делала уроки, и он или его товарищ, в общем, кто-то из них попросил промокашку, и я дала.
— Почему вас так поразила промокашка? — спросил Слава.
Вместо меня ответила Наташа:
— Среди вещей солдата есть промокашка.
Это были первые и последние слова, произнесенные ею за весь вечер.
10
Наташа не позволила проводить себя. Я один побрел к дедушке.
Жаль, хорошая девчонка. Но что поделаешь: опаздываю. Все девчонки уже разобраны. Тем более хорошенькие.
Я шел по ночным, темным улочкам Корюкова, по узенькому-узенькому асфальтированному тротуару, недавно положенному — пять лет назад тут были деревянные тротуары. Фонари не горели. Только в редких окнах мелькал свет.
Есть что-то особенное в маленьком ночном городке, в спящих деревянных домишках, в этой темноте и безлюдности, какая-то таинственность и первозданность мира.
Такой же темной ночью здесь прятались наши солдаты. А потом вышли на улицу, к этой школе, там размещался немецкий штаб, гранатами разгромили его. Их убили, закопали в землю, и никто не знает их фамилий, никто не знал бы даже об их могиле, если бы бульдозер Андрея случайно не наткнулся на нее.
У меня в кармане фотография. На ней хорошенький, беленький солдатик Ваня; тяжело раненный, он ушел из дома Михеева, и его, может быть, застрелили немцы. И бравый старшина, полный сил и жизни, крадучись шел такой вот ночью, чтобы узнать о своем раненом товарище, и не нашел его, а потом шел по этой улице и разгромил немецкий штаб.
Все это совершилось здесь. Драма войны, не оставившая следов, кроме могилы неизвестного солдата. А может быть, и других таких никому не ведомых могил.
Будь я помоложе, будь мне лет этак двенадцать или четырнадцать, я бы не отступил от этой истории: в том возрасте такие розыски очень увлекают. В третьем или четвертом классе мы нашли во дворе кусок надгробной плиты со стертой надписью о том, что здесь захоронен какой-то мещанин, и занимались этой плитой чуть ли не весь год. А здесь действительно история героическая, быть может, трагическая, еще живы свидетели Михеев, Агаповы, Софья Павловна. И есть промокашка. Да, при желании можно узнать. Если школьные следопыты проявят настойчивость, то могут установить имя неизвестного солдата.
Дедушка дожидался меня, отложил книгу, снял очки:
— Ужинать будешь?
— Так, что-нибудь.
— Борщ тебе подогрею, мясо в борще.
— Давай борщ, давай мясо.
За ужином я рассказал дедушке о Михееве и об Агаповых.
— Я хорошо знал самого Агапова, — сказал дедушка, — вместе служили на конезаводе; то мой «Изумруд» первым придет, то его «Планета». И в армии вместе служили, и погиб он геройски. Настоящий был конник, рубака, каких теперь нет. И семья образованная, интеллигентная, дочка библиотекой заведует. Видел дочку?
— Видел.
— А зятя?
— Нет.
— Зять — директор педучилища. Много для города делает. Сейчас добивается, чтобы к нам из Поронска перевели пединститут. Поронск теперь город туристский, зачем ему пединститут?
Я согласился. Пединститут действительно целесообразно перевести из Поронска в Корюков.
— А сын их — Вячеслав, видел его?
— Видел, видел.
— Историк, большой специалист по старине. Печатается.
— Карамзин!
— Парень одаренный — стихи, рассказы пишет.
— Державин!
Я уже говорил, что дедушке люди представлялись очень значительными, о каждом он отзывался с большим почтением, в самых превосходных степенях. Значительными представлялись ему и Агаповы. О Михееве он, правда, отозвался несколько сдержаннее, но тоже, в общем, благожелательно, как о садоводе-мичуринце. Такое благодушие мало шло к дедушкиной цыганской, даже несколько разбойничьей физиономии.
Рассматривая фотографию солдат, дедушка сказал:
— Молодые ребята, им бы жить и жить… Вот так-то вот молодых война косит. Меня, старого, пощадила, а их нет. — Он показал на стену, где висели портреты моих дядей. — Пришло матери извещение: погибли в боях, а где их могилы — не знаю… Все бы отдал, чтобы узнать.
Дедушка сказал это просто, как все, что говорил. Но у меня перехватило горло. Я никогда не интересовался, где похоронены мои дяди: погибли на войне — вот все, что я о них знал. И никто не говорил мне, что их могилы неизвестны.
— Да, — вздохнул дедушка. — Конечно, трудно найти солдата. А каждый кому-то дорог, особенно матерям. Помнишь, у Некрасова?
~Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые искренние слезы.
То слезы бедных матерей.
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
~Своих поникнувших ветвей.
Дедушка прочитал эти стихи по-старинному, «с выражением», «с чувством». Но, честное слово, это было очень трогательно.