— Завтра воскресенье, — сказал Генка. — В понедельник пойду… Ну, обязательно. Ой, ну не плачь ты только! Ведь сказал, что пойду…
…В понедельник он пришел в класс. Вера Генриховна сказала только одно:
— Звягин, сядь, пожалуйста, ближе к доске. У окна тебя отвлекает уличный шум.
Во вторник Генка подумал, что Тэдди и Джонни, может быть, не такие уж плохие пацаны. В конце концов, они не виноваты, что родились в Англии и должны разговаривать на этом квакающем языке…
В среду Вера Генриховна долго слушала, как Генка барахтается в словах, пытаясь перевести коротенькие английские фразы.
— Это ужасно, Звягин, — сухо произнесла она. — Тебе не хватает элементарных знаний. Не знаю пока, как ты справишься с контрольной…
— Учти, что в шестом классе тебе придется уделять английскому языку особое внимание, — сказала она мимоходом в пятницу.
В субботу утром, когда Генка, заперев окна и двери, сидел дома над учебником, постучался Илька и что-то начал говорить о своем змее.
Генка бросил в дверь ботинок. Через час в дверь постучали снова.
— Ге-енка! — прогудел в замочную скважину Воробей. — Мы от Владика. Пусти, он просил сказать…
Генка вздрогнул. «Владик…» Все эти дни Генка боролся с желанием отложить учебник и побежать к Владьке. Ну просто скучал по нему. Хотелось опять забраться на крышу, поднять свои «конверты» и стоять там на ветру, болтать обо всем на свете, будто ничего не случилось… Но ведь случилось.
Нет, Генка не мог сейчас идти к Владику. Он не боялся встречи с Иваном Сергеевичем, хотя и не знал, будет ли тот рад его приходу. Он боялся другого — своей беспомощности перед Владькой. Маленький Владик один на один боролся со своей слепотой, боролся молча и отчаянно, как только мог. У него было горе в тысячи раз громаднее всех Генкиных несчастий, но Владька оказался сильнее и смелее. Генка был перед ним хлюпиком.
Чем он мог помочь Владьке? Ничем. Ведь жалостью не поможешь. Нужно было дать ему хоть какую-нибудь надежду на выздоровление. И Генка дрался за эту надежду и понимал, что, пока не победит в этой драке, не сможет чувствовать себя перед Владькой как равный перед равным.
И решил пока не встречаться с ним.
Но вот Владик сам зовет его. Просит о чем-то.
Генка отпер в сенях дверь и, не оглядываясь, вернулся в комнату.
Илька юркнул следом. А Яшка далеко не пошел. Остался у порога. Оглянулся и по привычке присел на корточки. Стоять Воробей не любил. Нахохлился, хитро стрельнул птичьими глазками и сообщил:
— Владика видели.
— Ну? — хмуро сказал Генка.
— Ген, он с Иваном Сергеевичем шел. Они в Одессу поедут и адрес у тебя спрашивали, где остановиться, — сразу выпалил Илька. Не любил он долгих предисловий и хитрого молчания. — Он говорит, что письмо ждал, а теперь надо ехать самим. И Владик просил зайти. Ты зайди. Зайдешь?
— В Одессу едут? — переспросил Генка.
— В Одессу, — сказал Яшка и усмехнулся.
Генка стоял спиной к окну и смотрел по очереди на ребят. Яшка с ненастоящим равнодушием оглядывал углы. Илька смотрел на Генку большими честными глазами. Он хотел только одного: чтобы все было по-старому, чтобы высоко в небо поднялись два самых хороших змея — «Фрегат» и «Кондор», чтобы все радовались и не было непонятной тревоги.
— Значит, в Одессу… — повторил Генка.
Он один из трех понимал все до конца. Владик слышал разговор отца и Генки — только так можно было объяснить этот неожиданный отъезд. Владик слышал. Этого было достаточно. Он узнал, что есть возможность снова увидеть свет. Крошечная возможность, один шанс из тысячи, но есть. Ну, а остальное ясно. Ведь это же Владька! Уж если он что-то задумал…
Да, но какое письмо? Может быть, Владькин отец переписывался с врачами? Переписывался, а от Владьки скрывал… И от него, от Генки, скрыл заодно. Или не успел сказать…
— Вы с Владиком поругались? — тихо спросил Илька, не отводя глаз. — Поругались, да?
«Что ты городишь!» — хотел прикрикнуть Генка, но глянул в напряженное лицо малыша и только молча покачал головой.
— Пойдешь к нему? — настойчиво продолжал Илька.
— Конечно, — мягко сказал Генка. — Вот только два предложения переведу. Я уж давно у него не был. Зубрю да зубрю.
Ответ успокоил Ильку. Было только непонятно, зачем уезжает Владик.
— Зачем им в Одессу? — спросил он.
— Ну, Илька, — сказал Генка, — я же не был еще у него. Схожу узнаю… Скажу тогда.
Яшка у порога негромко хихикнул:
— А сейчас не знаешь?
Генка промолчал.
— Ген, а у меня мой змей упал, — печально сообщил Илька. — Я ведь сам сделал. Хороший такой «Тигренок». Хорошо сначала летел, а потом в огород упал, там хозяйка… — Он опустил голову и покраснел. — Связываться с ней, что ли…
— Да, змей… — повторил Генка. Он шагнул мимо Ильки, опустился на колени и с шелестом вытянул из-под дивана «Кондор».
— Вот, возьми. Мне сейчас ни к чему.
— Мне? — шепотом спросил Илька.
— Тебе.
Он встряхнул пушистую мочалу хвоста, провел пальцами по туго натянутой бумаге. Крепкий был змей, хотя мотали его ветры немало и не раз он ударялся о телеграфные столбы…
— Лучше бы отдал мне, — подал голос Яшка. — Илька его все равно угробит.
Генка не стал отвечать на такие слова.
Илька тоже молчал. Боролись в нем сомнения.
— Да… — произнес он наконец. — А ты тогда говорил: самому надо делать. Это же я не сам…
— Ну и что? — Генка протянул ему змея. — Ты ведь помогал, бегал за дранкой и еще притащил кусок рогожи, когда не хватило мочалы. Значит, вместе делали. Потом сделаешь другой. А пока бери.
Илька взял. Мог ли он отказаться от прославленного «Кондора»!
Черный змей, разрисованный белыми зубцами, был похож на квадратный индейский щит. Илька скрылся за этим щитом — торчали только тонкие, в светлых царапинах ноги и голова со взъерошенной челкой и счастливыми блестящими глазами.
— Ген, — сказал Илька, нерешительно улыбаясь, — а можно, я сделаю для него свой позывной сигнал? Или пусть два: твой и мой. Можно?
— Делай свой, — сказал Генка.
Илька уже нетерпеливо пританцовывал: новая радость появилась у него и он спешил.
— Я побегу?
— Беги.
Генка больше не думал о «Кондоре». Он думал о Владике. Только о нем. Сейчас Генка пойдет к нему, и, наверно, все будет хорошо. И сейчас и потом. Только надо сначала перевести хотя бы эти две оставшиеся на странице фразы. «Сейчас я вас долбану. Думаете, не долбану?» — Владькиным голосом произнес про себя Генка.
Яшка не ушел вместе с Илькой. Он сидел у порога, и в круглых глазах его блестело острое любопытство.
— И чего притворяешься? — вдруг заговорил он. — Не знаешь, что ли, зачем они едут? Там, в Одессе, специальная больница, где слепых лечат.
— Это я получше тебя знаю, — сказал Генка, садясь к окну.
— Ну и вот!
— Что «вот»? — хмыкнул Генка.
— А что! Если можно, его и так вылечат.
«А если нельзя, вылечу я», — подумал Генка, но вслух спросил:
— Как это «так»?
— Ну… без тебя.
— При чем здесь я?
— Ха! — сказал Яшка. — Я, думаешь, дурак? А зачем за английский засел? Теперь все равно зря…
— Знаешь что, Яшка… — начал Генка.
— Что? — настороженно откликнулся тот.
— Воробей ты и есть воробей. Мозги воробьиные.
И тогда Яшка обиделся. Не на прозвище он обиделся, к нему Яшка привык, а на то, как Генка говорил про его мозги — спокойно и насмешливо.
— Ладно, — ответил Яшка и встал. — Мозги… Я хоть на второй год не оставался.
Он ждал, что теперь-то Генка взорвется. Но, листая страницы в конце учебника, где был словарь, Генка хладнокровно произнес:
— А кто оставался?
Это было совсем непонятно. Он стал какой-то непрошибаемый. От такой неожиданности Яшкина обида исчезла, осталось только удивление. Но Генка сидел к нему спиной и разговаривать не собирался.
Яшка толкнул плечом дверь:
— Пойду я…
— Хау ду ю ду, — усмехнулся Генка. — То есть гуд бай.
Часть вторая
ЛЮДИ С ФРЕГАТА «АФРИКА»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На реке бухали взрывы. Удары были негромкие, но упругие. Почему-то Яшке представилось, что в жидких сумерках плавают и лопаются черные тугие мячи.
Лампочки в комнате не горели. Яшка сидел, скрючившись, на кровати и смотрел на окно. Окно было синим. За ним коряво торчали черные ветки. Яшке было тошно, грызла его тревога. Вернее, не тревога, а тоскливое ожидание завтрашнего дня.
Снова лопнул мяч, большой и тяжелый. Воздух мягко толкнулся в стекла, костлявые ветки вздрогнули и заскребли по раме. Кухонная дверь скрипнула и отошла, засветилась желтая щель. Стало слышно, как ворчит и ругает подрывников мать. Потом захныкал во сне Санька.
Яшка скользнул на пол и босиком прошлепал в кухню. Там у порога отыскал отцовские галоши, сунул в них ноги и вышел в сени, сердито хлопая подошвами.
— Опять раздетый шатаешься, ирод, — сказала вслед мать.
Яшка молча захлопнул за собой дверь.
Какая разница: одетый или раздетый? Все равно ничего ему не сделается. Конечно, хорошо бы сейчас простудиться как следует. А может быть, даже и помереть. В самый раз было бы. Но он не заболеет и не помрет, потому что такая у него судьба: все в жизни наоборот.
Яшка вздохнул, поежился и шагнул на крыльцо. Так, подышать свежим воздухом.
Вечерний воздух был немного колючим. Пахло талым снегом и подмерзшей землей. А еще — мокрой сосновой корой от поленницы. Из такой коры получаются отличные лодочки и яхты. А если выбрать кусок покрупнее, можно вырезать большой корабль. Пустить его по разливу темно-синих луж.
Весна… Только сейчас не до корабликов, при такой жизни…
Все-таки он взглянул на лужу, которая подступила к самому крыльцу. Ее уже подернул игольчатый ледок. И в кадушке под водосточной трубой вода была тоже закрыта льдистой корочкой. Нижняя кромка изогнутой трубы обросла сосульчатой бородой. Казалось, что хозяин бороды заглянул в кадку, не увидел отражения в застывшей воде и, удивившись, широко разинул рот. Забавно. Яшка даже улыбнулся чуть-чуть. Но тут он заметил другое, более интересное: на изломах сосулек, на кристалликах льда мерцали алые искорки. Совсем-совсем крошечные. Не всякий бы их увидел, но Яшкин острый глаз заметил эти пылинки света. И Яшка удивился: откуда они? Он глянул вверх. Выбрасывая сигнальные вспышки, бесшумно шел реактивный лайнер. Потом, нарастая, пришел его тяжелый гул. И медленно, неохотно утих.
Яшка скользнул глазами от самолета ниже к горизонту. Чем ближе к земле, тем светлее делалось небо. Из темно-синего превращалось в сиреневое, потом становилось зеленоватым, а над самыми крышами еще отсвечивал бледно-желтый закат. И там, где желтый свет сливался с зеленым, висел чуть заметный месяц. Тоненький, как серебряная проволочка. Вербы и рябины тянули к нему из-за темных заборов растопыренные пальцы: словно готовились подхватить, если месяц сорвется. Но как он мог упасть, легонький такой, прозрачный?
Крыши соседних домов — с трубами, антеннами и скворечниками — резко выступали на неярком закате. Были они почти одинакового роста, лишь один четырехэтажный новый дом, высокий и строгий, поднимался над ними, как суровый крейсер над беспорядочной толпой шаланд и буксиров. В этом доме с недавней поры жил Илька. И четырехэтажную громаду все ребята привыкли называть «Илькин дом». Конечно, там почти сотня квартир, а Илька с матерью живет в одной, маленькой, на первом этаже. Но все равно — Илькин дом.
Яшка продрог, но с крыльца не уходил. Пока он стоял так, смотрел на дома и небо, тревога о неминучей беде завтрашнего дня почти улеглась.
«Может, пронесет», — подумал Яшка. По крайней мере, помирать уже не хотелось.
Один за другим бухнули три взрыва. Упала с карниза и рассыпалась у Яшкиных ног стеклянная палочка — сосулька. Темной молнией махнул из-под крыльца перепуганный кот Степка.
Ахнул четвертый взрыв.
Это был тайный салют весне. Тайный, потому что без ракет и вспышек, только гул разносился по улицам.
В ожидании близкого и опасного ледохода подрывники заранее громили лед у деревянного моста.
Говорят, утро вечера мудренее. Это значит, люди утром лучше соображают и тверже обо всем помнят. Но не всегда это хорошо. Яшка проснулся, вспомнил и понял, что надеяться не на что.
Когда у человека на душе скверно, солнце его не радует. Яшка брел в школу и жмурился от жуткого отвращения. Солнечный свет казался ядовито-желтым и противным, лужи резали глаза бритвенным сверканием и пахли бензином. Каждая капля, падая с карниза, норовила скользнуть за шиворот. А щелкали по асфальту эти капли в точности так же, как каблуки Галины Николаевны, когда она ходит по классу. Ходит и говорит: «Я одного не могу понять, Воробьев. О чем ты думаешь, когда решаешь? Ведь задача-то пустяковая! Как я могу поставить тройку, если у тебя все решение кувырком? Можешь ты мне ответить?»
Он не может. Он стоит и всегда царапает каблуком половицу. И смотрит куда-то вниз и вбок. Не рассказывать же, в самом деле, какие мысли заползают в голову, когда решаешь задачку. Да он и сам не помнит точно. Разные. Мысль — не кот Степка, за хвост не ухватишь.
Последний раз почему-то думалось про пустыню. Пустыня лежала под заходящим солнцем, а по оранжевому песку шли черные верблюды… А задача была про ящики с яблоками…
Чтоб их черви съели, эти яблоки! У всех задачка получилась в четыре действия, а у Яшки — в три. У всех в ответе двадцать восемь ящиков, а у него — сорок. И с примерами такая же штука. Только один пример, самый маленький, решился так же, как у остальных. Вот и попробуй надеяться на тройку.
Двойки для Яшки тоже не новость. Но разные они бывают, эти двойки. Есть и такие, что получишь — и сразу забудешь, но сегодняшняя — хуже смерти. Нынче суббота. Значит, из журнала двойка сразу перекочует в дневник. Дома, конечно, за дневник сразу ухватится мать: «А ну, показывай!» Днем-то, может быть, все одним криком кончится. А потом, вечером… В шесть родительское собрание, про это в дневнике уже написано. Уж на собрании-то она про все наслушается. И про голубя, которого они с Толькой Сенцовым в парте кормили. И про воздушный шарик, который лопнул. И про самое главное: «Вы подумайте, товарищ Воробьева! Ведь у него и так двойка за первую четверть. А если еще и за четвертую будет двойка, что тогда? Ведь это была проверочная контрольная гороно…»
Мать вернется, шагнет в комнату, шумно дыша. Будто бежала всю дорогу. Швырнет в угол тяжелую хозяйственную сумку: она ее всюду с собой таскает, даже когда не надо. Молча ухватит Яшку за ворот и будет таскать по всему дому, пока не найдет старый отцовский ремень или какую-нибудь веревку…
Да черт с ней, с веревкой. Но теперь уж ни за что в жизни не выпросить рубль. И пропали марки…
Яшка со злостью поддал ботинком пустой спичечный коробок. Размокший коробок взмыл по дуге и шмякнул в спину какой-то тетке. Тетка обернулась и начала визгливо кричать про хулиганов и лодырей. Яшка молча обошел ее.
В такой скверный день — все назло. Арифметика по расписанию первый урок, а Галина Николаевна сделала его четвертым.
А первым чтение. Думал Яшка, что сразу все выяснится, а теперь жди и мучайся.
И он ждал и мучился. На чтении, на письме, на труде. Хорошо, что ни разу не вызвали, а то была бы еще одна двойка.
Собственно говоря, ждать было нечего. Все ясно заранее. Но Яшка все-таки немножко надеялся. Самую крошечку. Ну, бывают же чудеса! Ведь хоть раз в жизни может, наверно, случиться, что все решили неправильно, а один человек правильно?
Нет, не может…
И до чего же обидно! Сколько неприятностей из-за одной отметки… Ну, что стоило Галине Николаевне красным своим карандашом не делать противного двоечного хвостика, а завернуть маленькую круглую скобку! Чуть-чуть не в ту сторону двинуть грифелем. И была бы тройка. И не было бы никакой беды.