Нет, Жмуркин явно изменился с момента нашего давнего знакомства. Раньше бы он выбрал рюкзак самый легкий и всю дорогу бы стенал о своем несчастном позвоночнике, кривлялся бы, ныл, ругал окружающих его хамов, а вот сейчас, наоборот, рвется первым на амбразуры. Забавно…
Как оно все меняется.
Впрочем, я тоже поменялся. Был непонятно кем и сбоку бантик, а стал вдруг журналистом. И блогером. И даже немного известным на просторах Сети, и если я буду продолжать дальше, предо мной откроются врата и проторится путь, главное ведь сделать первый шаг, ничего, что в Ростов заедешь…
А чем плох Ростов?
Александра выбрала себе поклажу средних размеров, Дитер и Болен взяли побольше, наверное, хотели продемонстрировать свою немецкую крепость и нордическую несгибаемость. Ничего не оставалось делать, как последовать их примеру. Я напрягся жилами и взял спальник и двухместную палатку, спальник повесил спереди, палатку за плечи, создал равновесную систему.
Остальные взяли кто что, каждому досталось, девчонкам тоже. Кстати, постриженные Снежана и Иустинья выглядели ничего, в таком, в британском стиле, панковато и оторопело, особенно с поклажей.
Лаурыч выбрал, кстати, не самый маленький рюкзак и как-то под ним просел, даже я почувствовал, что с эндокринным аппаратом у него не того. Разболтанный аппарат, короче, требует доработки.
Жохова обвешалась котомками, причем безо всякого принуждения, добровольно. И вообще, необычно все себя вели, наверное, из-за тумана. Туман на людей странно воздействует, я и раньше замечал, некоторые в тумане вообще впадают в оцепенение, Жохова запросто может впасть.
– Все готовы? – спросил Жмуркин.
– Все! – бодро ответил Лаурыч.
– Павел! – укоризненно сказала Лаура Петровна.
– Мама!
– На Муромской дорожке стояли три сосны… – протянул печально Пятахин, сразу видно, что сын культурного департамента.
– Мама! Я пойду! – воскликнул Лаурыч.
– Только попрощайся с мамой, больше ты ее не увидишь, – трагически сказал Пятахин. – И не забудь подгузники!
– Павел, – Лаура Петровна разогнала вокруг себя туман. – Ты останешься со мной. Мне будет нужна твоя помощь с вещами.
– Но я… – Лаурыч растерянно оглянулся. – Я ведь…
– А правда, что мама до сих пор тебя в ванной купает? – серьезно спросил Пятахин. – Ты извини, просто говорят… Нет, в этом ничего такого нет…
– Нет, я сам уже давно купаюсь, – тут же ответил Лаурыч. – Я просто…
– Молодец, – Пятахин похлопал Лаурыча по плечу. – Уже сам – молодец!
– Я очень серьезно поговорю с твоим отцом, Пятахин, – грозно пообещала Лаура Петровна. – Очень, очень серьезно.
Лаура Петровна покрылась пятнами праведного гнева, который просвечивал даже сквозь туман.
– Так я пойду? – робко спросил Лаурыч. – Мама, я хочу вместе со всеми!
Лаурыч почти всхлипнул.
Лаура Петровна не ответила.
– Не волнуйтесь, Лаура Петровна, я аккуратно соберу его останки в пакетик и вам передам, – продолжал Пятахин. – Или, если предпочитаете, по почте.
Лаура Петровна отодвинулась в сторону, освобождая путь. Как-то она легко согласилась, я думал, будет спорить. А вдруг согласилась. Это туман, из-за тумана она стала такой сговорчивой.
– Вперед! – почти воскликнул Жмуркин. – Василий Иванович, я трактор поищу. Лаура Петровна, не переживайте, все будет хорошо.
Лаура Петровна промолчала, поглядела на Лаурыча, а потом быстренько на немцев, на Александру, в частности. И я все понял. Лаура Петровна – женщина значительной прозорливости.
– Я попробую починить, – Шокенблатт кивнул на автобус. – Днем посмотрю, может, не все так плохо.
Молодец, подумал я. Как настоящий капитан не хочет покидать разбитый корабль.
– Я пришлю трактор, – повторил Жмуркин.
– Я тоже чего-нибудь обязательно пришлю, – пообещал Пятахин. – В коробке из-под обуви.
Жмуркин подтолкнул его в шею, Пятахин пошагал вдоль обочины и был немедленно проглочен туманом, остальные потянулись за ним, Жмуркин замкнул колонну.
Я старался держаться рядом с Александрой, хотя оказалось, что нагруженным шагать не очень легко, особенно в тумане. Чего-то не хватало. Наверное, шороха колес, я привык к нему, а теперь тишина. Непривычно, и не видно, кто с тобой рядом.
– Уныло как-то, – сказал за спиной Дубина Листвянко. – Только шаги да шаги. Как-то… Куда-то идем…
– Я могу художественно посчитать до пятисот, – предложила Снежана.
– Давайте лучше художественно споем, – предложил Пятахин. – Песня на мои стихи. Называется «Вячеслав пропал в тумане»…
– Не надо «Вячеслав пропал в тумане», – возразила Снежана. – Давайте романс какой-нибудь…
– «Грезы любви»! – тут же объявил Пятахин. – Исполняет Анастасия Жохова! Встречайте-падайте в обморок!
И он захлопал в ладоши.
– Ты лучше нам поикай, – отозвалась Жохова. – У тебя это хорошо получается.
– Запросто! Всегда знал, что тебе это нравится, – обрадовался Пятахин и тут же принялся за дело.
Я оценил. Икал Пятахин на самом деле громко, протяжно и трубно, как вышедший на брачную тропу олень, причем безо всякого усилителя, на таланте.
– Это тоже горловое пение? – спросила Александра восторженно.
– Да, одна из разновидностей. Пэтэу-стайл.
– Как?
– Этот стиль разучивают в школах для альтернативно одаренных. Пятахин там учился три года, там он, кстати, и стал поэтом, ну, разумеется, после того, как его выбросили из окна – это такая у них традиция.
– Ясно. Очень интересно.
Александра достала волынку, быстро накачала воздух в мешок и стала подыгрывать Пятаку. В тумане это было мрачно. Устал я что-то.
– Вот! – немедленно отозвался Пятахин. – Немцы в настоящей культуре разбираются!
После чего он стал стараться с двойным усердием.
Так мы и шли. Сквозь туман, сопровождаемые художественным иканием Пятахина, под аккомпанемент шотландской волынки. Лично мне было от всего этого немного жутко, слишком уж нечеловеческие меня окружали звуки, почему-то представлялось, что от этих звуков возьмут и откроются тайные порталы в измерения хаоса, и в сопровождении Пятахина и волынки мы вступим в чуждые пространства тоски и боли. Вот просто всенепременно, такие звуки разрушают барьер реальности.
Остальные чувствовали, наверное, то же самое, во всяком случае, никто больше ничего не говорил, завороженные музыкой, мы молчали, боясь представить, что может скрываться за туманным занавесом. Путешествие в стиле Эдгара По, никак не меньше.
Романтика.
Готика.
Вдруг Пятахин смолк, то ли устал горло натруждать, то ли провалился в яму, не знаю. Смолк, и зазвучала только волынка, и это уже было по-настоящему прекрасно. Спокойно так, мирно, захотелось сойти в сторону, сесть, развести костер, сварить чай – в тумане было прохладно. Я сверился с мобильным. Три ночи, но темно не очень, туман, кажется, как-то мерцал, сам по себе, а может, это звезды его освещали.
– Держимся вдоль обочины! – велел откуда-то из пространств Жмуркин. – Не разбредаемся! Не теряемся!
– Я уже потерялся, – сообщил Пятахин. – Жохова, ты где? Почему у тебя глаза перестали светиться? У Гаджиева кровь пьешь?
– Да не пьет она у меня кровь, – отозвался Гаджиев.
– Тогда у Герасимова.
Герасимов не отозвался.
– Все, теперь Герасимова не увидим, – сказал Пятахин. – Рокотова, Жохова твоего кавалера в кустах доедает.
Но и Рокотова не отзывалась.
Мы держались вдоль обочины, старались двигаться медленно, но, кажется, все-таки растянулись. Рядом со мной шагала только Александра, а остальных я не видел и не слышал, ну, разве что немцы иногда выплывали и снова исчезали, растворяясь в наступающем утре.
– Ой! – неожиданно ойкнула Снежана справа.
– Запнулась? – бережно спросил Листвянко.
– Тут кто-то есть! – почти выкрикнула Снежана. – Он меня трогает…
– Что?! – проревел Дубина.
– До меня кто-то дотронулся!
В тумане произошли движения, клубы колыхнулись, и почти сразу в нем стали кричать и взывать.
– Кричат!
Александра замерла и поглядела на меня с надеждой.
– Кажется, на помощь зовут, – сказала Александра. – Там.
Она указала пальцем.
– Кажется, кого-то бьют.
Я отправился выяснять, хотя мне было ясно, что бьют Пятахина, других кандидатов-то не было. Туман немного расступился, и я убедился в своей правоте – били на самом деле Пятахина. И бил его, конечно же, Листвянко.
– Это Гаджиев! – кричал Пятахин. – Это он! Он давно на Снежанку пялился!
Но Листвянко не обращал внимания на эти жалкие крики, левой рукой держал Пятака за ворот, правой отвешивал ему хлесткие оплеухи.
– Я ее не трогал! Честно! Мне она даже не нравится!
Мне как-то не хотелось разнимать все это дело. Во-первых, Листвянко в боевом задоре мог отвесить и мне. Во-вторых, я видел, что в удары он не шибко вкладывается, контролирует по привычке, несмотря на аффект, а значит, серьезных травм ожидать не стоит. В-третьих, я считал, что Дубина правильно его лупит. Пятахин распустился и обнаглел, надо его немножечко осадить, «Апрельский пал» «Апрельским палом», но надо и края иногда видеть.
Листвянко не останавливался. Хлоп, хлоп, шлеп, шлеп.
– Я думал, что это Жохова! – признавался Пятахин. – Честно! Они обе стриженые! Мне Жохова нравится!
Дубина остановился.
– Я бы накинул за оскорбление, – сказал я. – Спутать Снежану с Жоховой… Еще парочку.
Листвянко внял моему призыву и добавил Пятаку еще, затем отпустил. Пятахин как ни в чем не бывало поднялся на ноги, отряхнулся. Лицо у него начинало синеть, на губах пузырилась кровь, но в целом Пятахин выглядел бодренько, есть такие люди – их по щщам, их по печени – а им хоть бы хоть, дунул, плюнул и свистит.
– В следующий раз пальцы все-таки сломаю, – пообещал Листвянко и погрузился во мглу, отправился на поиски своей возлюбленной.
Пятахин показал ему вслед язык.
– А Снежанка красивая, – сказал он. – Конечно, рожу разукрасил, но это издержки…
Пятахин потрогал языком зуб.
– Правда, зуб чуть не выбил, боксеришко паршивый. Слушай, ты на мобилку не записал случайно? Роскошная быдлеска получилась бы! Я еще специально так мерзко верещал…
Пятахин жаждет славы.
А кто ее не жаждет?
– Я вот что подумал, Вить, – продолжал он, высмаркивая кровавые сопли. – Надо твои быдлески как-то модифицировать, а то у тебя все однообразно… Вот смотри, как я представляю. Я читаю свои стихи, а рядом разворачивается быдлеска. Допустим, вот такая: я откусываю головы у пенопластовых снегурочек…
– Пойдем лучше, – посоветовал я. – Листвянко у нас к снегурочкам тоже неравнодушен.
Пятахин согласился.
Мы догнали Александру, и Пятак тут же начал рассказывать ей, как он переписывался с одной девушкой из Германии, она тоже на волынке играла, а потом сломала ногу.
Александра почему-то слушала, наверное, из вежливости, а может, с той девушкой была знакома, кто ее знает.
Я почувствовал, что дорога пошла вверх – шагать стало труднее, туман начал расслаиваться на пласты, то над головой, то на уровне колена, а потом он и вовсе раздербанился на клочки, и мы увидели сосны, необыкновенно высокие и рядные, похожие на мачты. Меж острыми верхушками еще висели крупные звезды, и все это походило на картину «Звездная ночь в окрестностях Сикаранска».
Холм, кажется. Воздух, он стал свежее.
– Пришли, кажется, – сказал Листвянко.
Из земли у обочины торчал столб с деревянной табличкой, на которой было вырезано: «ЕФИМОВ КЛЮЧ, 3 вст.»
– Ефимов Ключ, три вэсэтэ, – прочитал Пятахин и ничего ехидного не добавил.
– Три версты, – поправил Гаджиев.
– По карте такого нет… – Жмуркин сверился с планшетником. – Видимо, давно не обновлялись…
– А деревеньки-то не видно, – сказал Листвянко. – Только столб.
Действительно, самого Ефимого Ключа не наблюдалось, и справа и слева продолжался лес.
– Может, это только указатель? – предположила Снежана. – Указатель есть, поселения нет. Шутка?
– Это мертвая деревня, – вдруг сказал Гаджиев. – Я такие видел в Башкирии. Ловушка. Когда убыр хочет заманить к себе…
– Что за убырь? – спросил Пятахин.
– Вроде демона, – сказал Гаджиев. – Это такой как бы дух, он вселяется в человека и жгет его изнутри. А потом вселяется в другого… Может так целую деревню выморочить. А потом подкарауливает прохожего и переходит в другую деревню, и ее тоже выжирает… И так пока его не остановят.
– А я знаю, кто у нас убыр, – громко сказал Пятахин. – Это, конечно, Жохова. Она внедрилась к нам, чтобы всех нас слопать.
– Спасибо, я пометом не питаюсь, – отозвалась Жохова.
– Пойдемте лучше, – сказал Жмуркин. – Трактор надо найти.
– Ефимов Ключ, место, где нас вырежет Жохова, – повторил Пятахин. – Запомните и запишите, ваши записки потом найдут в заброшенном доме.
– Замолчи! – занервничала Снежана.
Дубина Листвянко сунул в шею Пятахина кулаком. Мы двинулись дальше.
Подъем на холм продолжился. Тумана становилось все меньше, местность просматривалась все лучше. Леса. Леса, таких в Германии не сыщешь, один к одному, ровные, причесанные гребенкой Господа. Странно, что до сих пор не вырубили, такое-то сокровище.
И ветер. Утром так редко бывает ветер, особенно пахнущий кедром и родниками, не знаю, почему я решил, что он пахнет родниками, но уверен был. А еще я представил эти маленькие солнечные полянки в лесу, земляника, голубика, ручьи, бегущие по песку, капли смолы, застывшие…
– Перестань на меня смотреть, Жохова, – потребовал Пятахин. – У меня жилы в крови стынут. Жохова, я и не знал, что ты такая запущенная девица…
Разрушил всю романтику, зараза.
Шагающий впереди Болен принялся шевелить носом и громко втягивать воздух, тоже почувствовал.
– Чем-то пахнет, – сказала Александра. – Вкусно… Это чем?
Я втянул воздух поглубже и услышал, что он изменился. Пахло хлебом. Настоящим, самодельным, такой иногда пекла моя бабушка, а потом мы его ели просто так, ну, иногда с молоком, могли съесть целых два каравая.
– Это хлебом, – объяснил Жмуркин. – Хлебом. Кажется, пришли. Тут все-таки деревня.
Глава 15
Маленькая вечерняя музыка
Уже на следующий день я знал гораздо больше.
Поселение действительно называлось Ефимов Ключ. Когда-то это было село домов в пятьдесят, а то и больше. Имелись тут свои поля и пчелы, пруды, в которых держалась рыба, сады, где зрели яблоки, а в хороший год и груши. Неподалеку протекала река, пройдя по которой можно было добраться до Волги. Имелся промышленный объект – небольшой заводец, отливавший заготовки для противогазных стекол, оборонная промышленность. Разумеется, уже тридцать лет как все это сгинуло и ухнуло, и от пятидесяти домов осталось сильно меньше десятка, а жизнь теплилась разве что в трех.
Поэтому населением Ефимов Ключ в наши дни тоже не изобиловал, обитали в нем почти исключительно старушки, да и то в исключительно небольшом количестве, семь штук. Мужеского полу было и того меньше: пасечник Дрынов – мужик лет шестидесяти-восьмидесяти, обладатель многочисленных ульев, грибоварни, смолокурни, крупорушки, других приспособлений, позволяющих сбирать дары природы и перевоплощать их в наличность, да Давид Капанидзе, молодой человек десяти, наверное, годов.
Дрынов жил в Ключе только в сезон. Старушки собирали и сдавали ему грибы и ягоды, Дрынов чинил им печки, колол дрова, привозил запасы на зиму, осуществлял связь с Большой землей и мелкую негоцию.
Капанидзе обитал в деревеньке круглый год, потому что родители его зарабатывали где-то на Севере большие деньги, а он пребывал здесь под присмотром бабушки. Собственно, Капанидзе стал первым жителем, которого мы в Ключе увидели, утром в день прибытия, он сидел на камне возле дороги и ел огурцы. Делал он это методично – огурцов рядом с ним стояла целая корзина, и, судя по решительному виду, Капанидзе намеревался съесть большую ее часть.
– Привет, – сказал Капанидзе, когда мы подошли. – Огурцов хотите?