– Снежан! – подал голос очнувшийся Листвянко. – Снежан! Скоро каша будет? Пузо ломит…
– Скоро, – ответила Снежана. – Можно уже. Три минуты, а то сыровато, хрустит…
– Я вообще люблю, чтобы хрустело, – сказал Пятахин. – Слышь, Жохова, ты учти…
– Хрусти, Пяташка, мимо, – ответила Жохова.
– Жохова, я твоему папе докладную напишу, – сказал Пятахин. – И пошлю голубиной почтой. Про то, как ты разнуздалась…
Снежана принялась трезвонить поварешкой о котелок, народ лениво потянулся к костру. Снежана накрыла котел крышкой, для того чтобы каша настоялась.
– Ну, давайте пообедаем, что ли, – сказал Жмуркин. – Обед!
Жмуркин дотянулся до рюкзака и вытряхнул из него разноцветные пластмассовые плошки. Жохова вдруг взяла эти самые плошки и принялась их раздавать едокам. Странно тоже, что это с ней…
Мы расселись с мисками вокруг котелка и посмотрели на Снежану голодными сенбернарами, Снежана как-то совсем засмущалась.
– Да ладно, Снежинка, давай, есть охота, – Пятахин почесался. – Раскладывай давай.
Пятахин постучал себя плошкой по голове.
– Немного не совсем получилось, – предупредила Снежана.
– Да ладно, Снежок, на самом деле есть охота, – облизнулся Листвянко.
– Я хочу сказать, что все вышло не совсем так, как ожидалось. – Снежана улыбнулась.
Застенчиво улыбнулась.
Такая улыбка ей вполне себе шла. Даже очень. Я украдкой поглядел на Болена, он вовсю Снежану зарисовывал. Не выпуская из зубов миску.
– Все-таки немного не получилось, – волновала Снежана. – Изюма не было…
И сняла крышку. Кто-то охнул.
Каша была интенсивного фиолетового цвета. С отливом, пожалуй, в черный.
– Ну, – сказал Жмуркин, – это, безусловно, старинный рецепт.
Он покосился на кашу.
– Оригинально, – заметил Пятахин. – Бабушка так тебя и учила варить?
– Я думала… – Снежана потерла нос. – Можжевельник вместо изюма… подойдет…
– Какая-то она… – Листвянко с сомнением понюхал котелок. – Эксклюзивная.
– Снежан, а твои предки случайно не это? – Пятахин сделал замысловатые движения у виска. – С элеватора в сепаратор не падали?
Листвянко предупреждающе кашлянул. Пятахин замолчал. Листвянко отобрал у Снежаны черпак, зачерпнул из котелка побольше, бухнул себе в миску. Попробовал.
Все с интересом на него поглядели.
– А ничего, – сказал Листвянко. – По вкусу совсем не заметно, что сиреневая…
Листвянко съел большую ложку, покивал головой, схватился за горло, покраснел и упал. Вздрыгнул ногами, закатил глаза и принялся извиваться на траве, точно под кожу ему впилась дюжина адских скарабеев.
– Мама… – прошептала Снежана. – Вадик, ты что это…
Листвянко выгнулся особенно сильно, напружил шею и обмяк, замер на траве.
Александра, воспитанная на европейских традициях милосердия, кинулась реанимировать боксера, едва успел перехватить.
– Что с ним? – спросил Жмуркин.
– Сдох, кажется, – с плохо скрытым удовольствием ответил Пятахин. – Снежанка отравила своего чувака, вы видали?
– Вадик, тебе плохо? – перепуганно спросила Снежана.
Листвянко не пошевелился.
– Снежана, ему не плохо – ему конец, – изрек Пятахин. – Надо срочно искусственное дыхание делать.
– Я могу, – вызвался Лаурыч. – Нас на основах безопасности учили…
Листвянко вдруг сел.
– Живой… – с облегчением выдохнула Снежана.
Листвянко поглядел сквозь нее.
– Никого не узнает, – Пятахин помахал перед носом Дубины ладонью. – Выжил, но стал буратиной.
Пятахин вздохнул.
– Мозг умер, все, – сказал он. – Теперь, Снежанка, дружбан у тебя совсем окончательный. Как сказал классик, раньше был и так и сяк – нынче вовсе стал дурак. Ничего, я смогу его заменить.
– Вадик! – воззвала Снежана. – Вадик, очнись!
– Можно массаж сердца… – вспомнил Лаурыч.
– Надо его в землю зарыть, – неожиданно посоветовала Жохова. – Если в человека бьет молния, его всегда закапывают.
– В него разве молния била? – спросил Жмуркин.
– Ну, я не знаю, что тогда…
– При отравлении поможет клизма, – вставил веское медицинское слово Гаджиев. – Клизма или промывание желудка. Или хотя бы рвоту вызвать.
Все снова поглядели на Листвянко. Не знаю, лично мне рвоту у него вызывать не хотелось.
– Может, сам сбацаешь? – Пятахин кивнул на Листвянко. – Папа разве не учил?
– Не, я не умею, – помотал головой Гаджиев. – Я справочник по первой помощи не дочитал даже…
– Его по щекам нахлопать, – сказал Лаурыч. – Я слышал, это помогает…
– Попробуй, – кивнул Пятахин.
Лаурыч наклонился над Листвянко, размахнулся… и тут же свалился, срубленный незаметным ударом чемпиона.
Листвянко поднялся с травы, отряхнулся.
– Это шутка была, – сказал он. – А вы, бараны, купились.
Листвянко расхохотался, Лаурыч отполз в сторонку, поднялся и с улыбкой потрогал челюсть.
– А я сразу понял, что шутка, – заявил Пятахин. – Даже этой кашей нельзя так быстро отравиться. Вот если бы ее сварила Жохова…
– Повеселились, и хватит, давайте есть, – сказал Жмуркин. – Есть охота.
Александра поглядела на меня с вечным своим вопросом.
– Старинные русские рецепты, – объяснил я. – По заветам Арины Родионовны.
– Кто такая Арина Родионовна?
– Это… Короче… Она… Давай есть лучше.
Стали есть.
Можжевеловая каша оказалась совсем недурна на вкус. Подумаешь, сиреневая, так даже интереснее, такая каша-винтаж, я поел не без удовольствия, остальные, кажется, тоже.
После обеда все почувствовали себя окончательно фиолетово, во всяком случае я. Жмуркин объявил сиесту. Я отвалился на травку и снова задремал, и мне приснились какие-то дальние моря и ласковые воды, и пели птички, и пел колокольчик…
Колокольчик на самом деле звонил – это, кажется, Жохова бродила по краям полянки, предупредительно позвякивая в антимедвежью брякалку, подаренную Капанидзе. Душевненько, душевненько. Сиреневая каша, колокольчик, чтобы пугать медведей, балалайки нет, но Гаджиев поет горлом. И я уснул уже по-настоящему, как повелось.
Проснулся, само собой, от криков. Услышал их еще глубоко во сне, кто-то вопил в жгучем ночном кошмаре, преследуемый тиграми и мечтающий жить, кто-то спасался, и мне почему-то тоже надо было спасаться, и я стал спасаться. И кто-то вцепился мне в руку, повис на ней, я обернулся и увидел Александру. Уже не во сне.
– Там Устинья, – сказала Александра. – Ее покусали.
– Тигры?
– Мухи… Веспен… Ж-ж-ж…
– Осы, – догадался я.
– Осы! Искусали!
– Насмерть?
– Нет…
Я увидел Жохову. И Пятахина рядом с ней. Снежана с Листвянко спешили с конца поляны. Жохова выла.
– Жохова! – сказал Пятахин. – Ты стала нравиться мне еще больше. Покусы вам к лицу, сударыня!
– Болван! – воскликнула Жохова. – Меня всю изжалили!
– Я не смеюсь, я серьезно. Кстати, ты в курсе, что осы могут быть ядовиты? У тебя ноги случайно не отнимаются, а?
Жохова прислушалась к себе, посмотрела на ноги.
– Надо срочно высосать яд, – сказал Пятахин. – Куда, говоришь, тебя покусали? Давай, в ушко поцелую…
Жохова издала мучительный звук.
Я потер глаза.
– Устенька, что это с твоим лицом? – заботливо поинтересовалась Снежана. – Никак брови выщипала?
Жохова не ответила, отвернулась и стала что-то шептать и кусать губы.
– У меня крем есть от укусов, – вдруг сказала Снежана уже сочувственно. – Надо намазать, чтобы сошел отек.
Жохова страдальчески простонала.
– Может шок случиться, – сказал Гаджиев. – Анафилактический.
Остальные тоже сходились. Посмотреть на Жохову в анафилактическом шоке.
– Да не надо никакого крема, – отмахнулся Пятахин. – Она это специально.
– В каком смысле? – не понял Листвянко.
– Плоть умерщвляла, – пояснил Пятахин. – Хотела претерпеть за убеждения. Чтобы возвыситься.
Жохова заплакала.
– Идиот, – Снежана поглядела в сторону Пятахина. – Просто сферический. Пошел вон!
– Да я…
Снежана выразительно глянула на Листвянко. Тот кивнул, взял Пятахина за шиворот и пинком отправил его в сторону.
– Глаза целы?! – с испугом спросил Жмуркин. – Устя! Глаза…
Жохова кивнула.
– А ну-ка отойдите все! – скомандовала Снежана.
Она усадила Жохову на пень, достала из рюкзачка косметичку.
– Сейчас… – Снежана приняла выбирать из сумочки тюбики. – Сейчас найдем…
– Да ты просто Айболит, – сказал Пятахин с безопасного расстояния. – А у меня вот бородавка на…
– Пятак! – рыкнула Снежана.
Листвянко уже привычно хрустнул кулаками.
– Шучу-шучу.
Пятахин ухмыльнулся и направился в сторону.
– Ты куда? – насторожился Жмуркин.
– Так, хочу посмотреть, – Пятахин кивнул в лес. – Если там пчелы есть, то можно меда набрать… Я знаю, как с пчелами обращаться, я их за бороду прихвачу…
Пятахин погрозил пчелам пальцем.
– Мед? – тупо спросил Жмуркин.
– Ага, – подтвердил Пятак. – Это народное средство – если помазать укусы медом тех же самых пчел, то все мгновенно заживет. Кажется, Устинье не очень… Мучается, деваха, а добить жалко, какой-никакой, а человек…
– Ладно, – разрешил Жмуркин. – Только далеко не уходи, скоро домой. Устали сегодня…
– Три шага, – ухмыльнулся Пятахин.
Он пятился в сторону опушки явно с нехорошим видом, я направился за ним и перехватил на самой границе леса.
– Ну? – спросил я по возможности строго.
– Что ну? – Пятахин попытался вырваться. – Хочу помочь Жоховой по-братски…
– А по-настоящему?
Пятахин огляделся.
– Хочу быдлеску забацать, – сообщил Пятахин шепотом. – Такую, реальную. У меня в телефоне еще заряд остался, чего пропадать-то?
Пятахин ухмыльнулся.
– Пусть меня тоже, как Жохову, изжалят, – подмигнул он. – А потом я к ней подойду, а ты меня снимешь. Прикинь, а? Два мутанта в одном кадре? Сеть ляжет, а?
– Интересно, – согласился я. – Это действительно интересно, Пятахин. Только давай поскорей, а то скоро опять пойдем.
– Да я быстро. Я проследил, куда они летают.
И окрыленный бортник Пятахин юркнул в лес.
Я вернулся на поляну.
Снежана оказывала первую помощь Жоховой, которая пострадала все-таки изрядно – глаз совсем не видно, а все лицо в волдырях – точно на него вдруг взяли и пересадили корзинку теннисных шариков. И снова я отметил, что такое лицо Жоховой приобрело гораздо большую эстетическую ценность, нежели ее же лицо в обычном состоянии. Оно снова стало выразительней, трагичней и, пожалуй, могло вполне поучаствовать в конкурсе «Лики Нечерноземья», причем с немалыми шансами на успех. В свое время я делал репортаж про будни нашей знаменитой лосефермы, так вот там у доярок были примерно такие же лица, доить лосей – непростой труд, периодически лосихи лягаются, без умысла, но если попадает в лицо…
Упускать такие лица – преступление перед мировой культурой, в моей камере тоже еще теплился малый заряд, и я сделал несколько снимков. Сникшая Жохова особо не протестовала и не закрывалась, а у меня давно зрел замысел статьи про попавших в сектантские сети…
А Пятахина я снимать не собирался. Пусть его за так покусают. В конце концов быдлеска – это все-таки искусство, а не средство для развлечения плебеев.
– Хорошо бы что-то холодное приложить, – посоветовала Снежана.
Но ничего холодного ни у кого не было, так что Иустинья продолжала медленно распухать и, как мне казалось, уже почти ничего не видела. Все ей сочувствовали. Александра гладила по голове и что-то приговаривала по-немецки, Гаджиев громко вздыхал, а Листвянко утешал тем, что пчелиный яд – сильный антиоксидант, мышцы лица сначала, конечно, распухнут, но потом, наоборот, придут в небывалый тонус.
Жмуркин хмурился.
А вверху, над поляной и полуденным жаром, пела беспечная птичка, то ли жаворонок, то ли удод, то ли иволга, приятное такое пенье.
И вдруг оно было прервано криками, дикими и отчаянными.
Начинаю привыкать. То есть уже почти совсем привык. К вот этим вдруг крикам. И чуть не рассмеялся.
Потому что кричал Пятахин отчаянно.
– Как пчелки-то жалят, – с удовольствием отметил Листвянко. – Стараются.
– Это действительно очень полезно, – заметил Гаджиев.
Жохова скрипнула зубами.
– Я имел в виду, что полезно, если не в лицо кусают, а если в лицо, то, наоборот, вредно, – поправился Гаджиев. – В прошлом году в Номже одну женщину искусали в лицо осы, так она чуть не ослепла.
Рокотова ткнула Гаджиева в бок.
– Нет, ты, конечно, не ослепнешь… – опять поправился Гаджиев.
Жохова вздохнула.
– Я хотел сказать, что ты не ослепнешь, это ведь не осы, а пчелы…
Гаджиев замолчал, потому что из леса донеслась очередная порция стонов и воплей.
– Что-то он громко кричит, – сказал Жмуркин. – Раньше он так не кричал.
– Это, наверное, какие-то особенные пчелы, – улыбнулась Снежана. – Да ничего, пусть они его немного пожалят, Пятаку это не помешает, а то совсем с цепи сорвался.
Это точно. Когда из дома выезжали, был обычный хам подвальный, а тут вдруг стал резко прогрессировать. Правда, пока непонятно, в какую сторону.
– А вдруг это не пчелы? – лениво предположил Листвянко.
– А кто же тогда? – спросила Снежана.
– Ну, медведь там. А что? Здесь глушь, вполне может быть, пришел на малину…
– Или волки, – заметил негромко Жмуркин.
– Так они его тогда порвут, наверное, – предположила Снежана.
– Не, – возразил Листвянко. – Никто это есть не станет, тем более медведь. Медведи очень разборчивы в пище, что попало жевать не заставишь.
– А сам мне сказал, что меня даже клопы есть не будут! – обиженно сказала Жохова.
– Будут-будут, – успокоила Снежана.
А Пятахин все орал и орал.
– Пусть его самого клопы сожрут! – всхлипнула Жохова.
– Сожрут-сожрут, – согласилась Снежана.
Жмуркин кивнул мне. Понятно, иди, посмотри. А если его там действительно медведь кушает? Мне что, Пятахина еще от медведя спасать? Чем? Громким молодецким посвистом?
– Помогите же! – продолжал вопить Пятахин. – Помогите!
В голосе чувствовалось уже некоторое отчаянье.
Я осторожно продвинулся сквозь окраинный малинник и вошел в капитальный лес и сразу же увидел и воспослал богам очередную благодарность за то, что камера разрядилась не до конца. И что они позволили мне увековечить это роскошное безо всякого преувеличения зрелище.
Я не стал тянуть – и сделал сразу серию снимков с разных ракурсов, с разной выдержкой и глубиной резкости, а потом переключился на видео.
Это было… Ну как бы сказать. Вот вы идете по лесу, собираете редкие и деликатесные грибы рыжики, думаете о вечном, а тут раз – и видите, как зеленый пришелец с восемью глазами и с антеннами на голове сидит на пне с опятами и играет на фисгармонии.
То, что я увидел… В чем-то оно было даже круче. В конце концов, пришельцы с фисгармониями в наших лесах не такая уж и редкость, а вот это…
Там стояла сосна. Довольно большая, высокая средь остальных сосен, но несколько трухлявая, то есть кора с нее обсыпалась, но дерево еще держалось, мрачное такое, потравленное типографом. В обнимку с деревом на высоте двух с половиной метров висел Пятахин. На земле под Пятахиным находился страус.
Я видел пару страусов в передвижном зоопарке, сразу узнал, страуса вообще сложно с чем-то спутать – черная курица-переросток с длинной шеей и с глупыми глазами. Перья в разные стороны торчат, то есть все в порядке.
Видимо, тот самый Прошка, смерть-птица.
Страус занимался своим обычным делом – пытался убить. В этот раз Пятахина. Во всяком случае, настроен был решительно, подпрыгивал, щелкал распростертым клювом, старался лягнуть дерево мускулистой ногой.
Пятахин держался хорошо. Выпустил когти, объял ногами дерево и, как мне показалось, вцепился в него даже зубами. Боролся за жизнь серьезно. Увидел меня, воззвал:
– Помоги!
Почему Пятахин выбрал это дерево – коры нет, древесина гладкая, отполированная… Впрочем, Пятахин и не смог бы выбрать никакое другое дерево, он же поэт. «Апрельский пал», все дела. И это обстоятельство сыграло с ним злую шутку – Пятахин скользил. Медленно сползал по стволу. В разверстую пасть страуса.