Предвечный трибунал: убийство Советского Союза - Алексей Кофанов

Ударил гонг. Гул его тяжко прокатился по залу, заставляя вибрировать мельчайшие частички души, наводя безотчетный ужас. Несколько секунд все дрожало, затем звук не истаял, а словно впитался в стены, скамьи, тела приглашенных. Напряжение возросло.

– Прошу встать, – повелел неизвестный голос.

Публика поднялась. Сурово-величественный Судья вышел откуда-то и сел в кресло. Сбоку примостился Секретарь.

– Объявляю заседание открытым, – бесстрастно начал Судья. – Разбирается дело беспрецедентное, озаглавленное истцом как «Убийство СССР». В юридической практике случай исключительный, ибо потерпевший, по мнению большинства, не являлся лицом одушевленным. Но поскольку создание прецедентов тоже входит в наши полномочия, то дело к предварительному рассмотрению принято. Истцом выступает писатель Алексей Кофанов. Что вы можете сказать по существу дела?

Тут я обнаружил себя на кафедре. Кажется, так это называют. Тумбочка с бортиками, вроде дубовая, и я стою. А вот как я тут очутился, без понятия…

Нет, я давно хотел выступить в подобном Трибунале, поделиться наболевшим за двадцать позорных лет, виновных покарать – а может, даже исправить приключившуюся с моей Отчизной беду. Но мечтать не вредно. Что зависит от меня, русского парня из толпы? Ну или дядьки русского – это как посмотреть… Кто меня услышит? Молчи в тряпочку и терпи.

И вдруг – вот. Трибунал, кафедра. Обвиняю… Что за бред?! Как я тут оказался, черт возьми?!

Ладно. Я здесь – значит, надо действовать.

– В 1991 г-году погибла великая Де-держава, – начал я, заикаясь по неистребимой детской привычке. Соберись! Сейчас говорить надо чисто, не мямли! – Я прожил в Советском Союзе двадцать лет и успел его разглядеть. Большинство людей жило тогда не ради материальных благ, мы не были жадными. Мы верили в царство всеобщей справедливости – и приближали его по мере сил. У нас была прекрасная литература, живопись, кинематограф; наука наша если и отставала от американской, то лишь чуть-чуть. Да и многие ученые в США переехали от нас же!

Нас бесплатно лечили и учили – на высшем мировом уровне. Мы были уверены в завтрашнем дне. А наша мощь сдерживала агрессивную Америку, не давала развернуться – и за сорок лет ей удалось напасть лишь на Вьетнам. Наша страна гарантировала мир всем народам.

А потом ее убили. В 91-м она не сама распалась, ее развалили враги. Внутренние проблемы имелись, конечно, – но их можно было исправить, сохранить Державе жизнь. Лишь предательство наших вождей позволило врагу погубить СССР. Это преступление, предумышленное убийство.

Я вошел в роль обвинителей, виденных на экране. Даже фразы стал строить по-иному, и заикание пропало. Так всегда бывает, когда ты в образе.

– Вы обвиняете кого-то конкретно? – спросил Судья.

– Думаю, убийца – тот, кто возглавлял страну. Вроде это логично…

– Назовите имя ответчика.

– М… Михаил Горбачев, – выдавил я из себя. Не ждал такого поворота. Получилось, что я стукач… Внушая себе, что донос все равно безвреден, я добавил: – Только кто ж призовет его к ответу?

– Будьте любезны, распорядитесь, – велел Судья Секретарю.

Тот скользнул в черную дверь, скоро вернулся. Сердце во мне стукнуло и повисло… Но за этим ничего не последовало. Тишина затянулась, публика начала скучать и шептаться. Ноги гудели, я осторожно переминался за кафедрой и недоумевал: что значит эта нелепая пауза? Может, хотят, чтоб я отказался от своих слов и отпустил всех на покой?

Судья, казалось, дремал.

А я успел немного оглядеться. Зал огромный, стрельчатые проемы с витражами, снаружи тьма. Ночь? Или… Не будем об этом. Лучше не думать.

Пространство гулкое, кто-то кашлянул – и эхо ушло в вышину. Церковь? Вроде Нотр-Дама? Похоже: ряды скамеек, колонны-ребра, тишина благоговейная. Но почему вместо алтаря кресло Судьи? Где я?!

В противоположном от нас конце зала отворилась внушительная дверь – целый портал! – за ней мелькнули невнятные светлые вихри. Вошел некто, неразличимый в полумраке. Звук шагов выдавал обрюзгшую старость.

Он шел, постепенно выявляясь из сумрачной тени, а я боялся его узнать.

Он остановился невдалеке. Выражение его глаз под очками осталось непроницаемым, но я чувствовал, каким усилием воли он скрывает желание оглядеться. Тоже не понимает, как его сюда занесло! Действительно стар и толст, на покатом челе темнеет пятно в виде затонувшего континента.

Судья произнес лишенным эмоций голосом:

– Этот человек обвиняет вас в убийстве. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Толстяк мельком глянул на меня и бросил презрительно:

– Это вообще кто?

Подрастерялся от стресса и ляпнул то, что плясало на языке.

– Гражданин страны, которую вы убили, – ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Очень паскудно я себя чувствовал – но пришлось идти до конца.

Генсек еле заметно повел плечом:

– Не понимаю, о чем он говорит.

Прозвучало это искренне. Нет, совсем искренне! Зал облегченно вздохнул. А я поразился: неужто верит в свою невиновность?! Или за годы самооправданий отрепетировал интонацию? Или… Вдруг я ошибся и оклеветал почтенного старца?!

Кольнуло, и в душу начал сочиться страх. Руки задрожали. Я прикрыл глаза и постарался себя не выдать.

Нет, я не боялся расплаты за клевету. Если я гад – отвечу! Пусть обвинят и арестуют, это снимет тревогу с души.

Не кары я испугался, а укора собственной совести.

– Предъявляли ли вам подобное обвинение раньше? – уточнил Судья для порядка, готовясь закрыть дело.

– Периодически подобные инсинуации случались, – овладев собой, ответил Горбачев в своей привычной манере. – Но они, я вам скажу, полностью безосновательны.

– Иными словами, вы отрицаете обвинение в убийстве?

– Безусловно. Хосударство распалось уследствие объективных исторических обстоятельств, у результате накопиушихся внутренних противоречий.

С детства помню его произношение: половина букв «г» звучит мягко, по-украински, а вместо многих «в» – «у». Южанин…

Генсек продолжил:

– Процесс пошел, и он был неизбежен. Моей задачей было минимизировать негативные последствия происходящего естественного распада, и я считаю, что исполнил эту миссию почти безупречно.

Кто-то робко хлопнул, его поддержали, и через секунду зал взорвался овацией.

Старец был так убедителен, что я чуть не заплакал от ощущения собственной мерзости. Как смел я покуситься на этого достойного человека! Жизнь кончена… Руки невольно прицелились хлопать в такт толпе – и вдруг меня словно толкнули. Я вспомнил. Быстро вынул блокнот и нашарил нужную страницу.

– Позвольте… – сказал я, когда овация стихла. – Вот я тут записал… Михаил… Сергеевич, в марте 1992-го в Мюнхене вы публично сказали: «Мои действия отражали рассчитанный план. Задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул»[1].

Зал провалился в тишину. Каждое мое дальнейшее слово звенело, как колокол в безветренном небе.

– А в ноябре 2009-го, – продолжал я, читая в блокноте, – репортер агентства Euronews спросил вас: «СССР развалился. Почему не удался ваш проект?» Вы ответили: «Я не согласен с вашим выводом, что проект не удался. Он настолько удался, что никто не способен вернуть страну назад. Так что перестройка победила»[2]. Дважды с интервалом в 17 лет вы сказали одно и то же. Простите, господин Судья, но если это не признание заранее спланированного умысла по убийству, то что это?

Я смолк, и стало совсем тихо. Лысина с отметиной заблестела, бывший президент вытер ее платком.

– Так ли это, господин Горбачев? – переспросил Судья. – Прошу вас говорить только правду: ведь факты нетрудно проверить… Произносили ли вы приписанные вам истцом слова?

– Произносил, – признался генсек после некоторой паузы. Голос его слегка дрогнул.

– Что ж. – Судья встал.

Публика невольно поднялась тоже, безо всяких понуканий.

– Я усматриваю в деле признаки состава преступления. Дело принимается в производство. Трибунал назначит Прокурора и Адвоката для подробного изучения обстоятельств. Первое слушание состоится завтра.

И снова ударил гонг, будоража нервы.

– Прошу всех встать.

Теперь я оказался не на кафедре, а в зале, в первом ряду. Бывший генсек сидел у левой стены, за отдельным столом, с Адвокатом – респектабельным джентльменом в тонких очочках. За судейским же столом добавился третий персонаж: усталая женщина средних лет. Она и взяла слово:

– Разрешите представиться: я Прокурор данного процесса. В деле появился новый фигурант, обвиняемый Михаил Горбачев…

– Протестую. – Адвокат эффектно приподнял руку ладонью вперед. – Вина моего клиента не доказана, и я требую, чтобы он проходил как свидетель.

– Протест отклоняется, – возразил Судья. – Задача Трибунала в том и состоит, чтоб определить вину или невиновность подсудимого. Секретарь, ознакомьте нас с его биографией.

Жилистый длинный Секретарь раскрыл бумаги и начал читать:

– Горбачев Михаил Сергеевич, 1931 года рождения, родом из села Привольное Ставропольского края. Отец русский, мать украинка. Его дедом по матери был Пантелей Ефимович Гопкало, троцкист, арестован, выпущен в 38-м.

– Протестую, – перебил Адвокат. – Это не имеет отношения к делу!

– Протест принят. Продолжайте, Секретарь, но без лишних подробностей.

Забавно. Когда в суде кричат, что нечто не имеет отношения к делу, – значит, эта деталь самая важная… Дед – троцкист! Враг Русской Державы, западный агент. Вот они, гены! И Сталин его помиловал, чем создал во внуке чувство безнаказанности… Все-таки слишком добрым был «кровавый тиран»…

Горбачев сидел насупясь, сцепив на столе толстые пальцы. Лицо его казалось грубо вылепленной из глины маской. Некоторые старики светятся, праведно прожитые годы сияют сквозь морщинки; но тут – глина и глина…

«Вот они и добились: меня судят, – усмехнулся он. – Сколько вопили об этом… Кто ж это такие? В сраной эрэфии никто бы не посмел. Может, Гаага? Но там вообще все свои… И почему по-русски? Нет, тут что-то другое».

Ему захотелось встать, грохнуть кулаком по столу:

– Прекратите балаган! Каковы ваши полномочия? На каком основании вы меня судите? Документы предъявите, в конце концов!

Но не получилось. Что-то внутри остановило: «Сиди, Миша, не выпендривайся».

Он снял очки, протер их платком и надел. Вновь сцепил неповоротливые толстые пальцы.

Откуда я знаю мысли Горбачева, спросите вы? Ребята, я писатель. Работа у меня такая: знать, что думают люди…

– В пятнадцать лет Михаил стал помощником комбайнера, – продолжил Секретарь, – за что спустя два года получил орден Трудового Красного Знамени.

Опа! Неужто вправду орден дали в 17 лет? Тогда зря не награждали… Но даже если заслужил – столь ранняя награда могла подогреть его гордыню, комплекс превосходства создать. Не война ведь уже, юных награждали редко…

А подсудимый вспомнил себя пацаном: поле, солнце, пшеница золотая. Аж на душе потеплело. Дружно трудились, весело, и в мыслях не было рушить Союз. Но немного гордился: специалист, на комбайне работаю! Манящее слово, заграничное, нездешним веет. Come, бай. Приходи, бай. Что ж, я пришел…

– В девятнадцать лет Горбачев стал кандидатом в члены КПСС и без экзаменов поступил на юрфак МГУ.

Ага. Вот так «крепостным колхозникам» запрещали приезжать в города…

– В 1953 году женился на студентке философского факультета Раисе Максимовне Титаренко, – продолжал Секретарь. – По окончании вуза пару распределили в Ставрополь, где Михаил начал делать комсомольскую карьеру, за шесть лет поднявшись до первого секретаря крайкома. Затем перешел на партийную работу и вскоре возглавил краевой комитет КПСС.

Генсек вдруг будто сверху увидел: Сокольники, лето, духота. Они с Раисой пришли сюда, держась за руки, – юные, влюбленные. Листья чуть заметно шелестели, с них медленно капал вязкий сок.

– Искупнемся? Жарища ведь! – предложил он.

– Миш, ну чего ты… Несерьезно…

Но спустя минуту они уже плавали в пруду и смеялись. А небо заволокло, духота сгустилась, мир в напряжении застыл. Они как-то неловко столкнулись в воде – и так вышло, что обнялись. Не собирались даже…

– Рая… – сказал он тихонько. А она вдруг его поцеловала, первый раз по-настоящему. И в тот же миг над их головами с грохотом взорвалась молния![3] Будто знак с небес, будто их близость стала глобальным событием! Случайно совпало, конечно. А впрочем, кто его знает?…

Горбачев незаметно вздохнул. Если честно, он сам не понимал, как сумел прожить так долго без Раисы. Боль утраты сидела в нем всегда, порой почти исчезая, но иногда буквально сбивала с ног. Воздуха не хватало, он тяжко дышал, вынимая занозу из сердца. Все были уверены, что он ее не переживет, и сам он так думал – но годы идут, а он жив. Идут, а он жив… Перемогается кое-как, скрывая ото всех, что у него тоже есть чувства.

А временами в висок стучалась странная мысль, что эта тянущаяся многолетняя разлука – его кара. Дикая мысль. Кара за что? Что он сделал?!

…После пары лет на комбайне он никогда ничего не созидал – лишь скользил в управленческих структурах. И все у него складывалось необыкновенно легко, будто он договор с некоей силой заключил, и она вела его, огибая преграды.

Орден! Легко принят в партию! В МГУ – без экзаменов! Окончив, он ни дня юристом не работал – сразу втерся в руководящие структуры и к тридцати годам возглавил весь краевой комсомол. Не напрягаясь. Я это называю: сумел без мыла войти в анналы…

Но партийная карьера гораздо перспективнее. Что ж, комсомольский вожак перескочил туда – и в 39 лет был уже первым секретарем Ставропольского крайкома, что по советским меркам необычайно рано.

Глава крайкома (или обкома) – это удельный князь. Подчинялся он лишь Москве, да еще поди уследи за ним; а вотчина порой равнялась целой европейской стране – по размеру, обилию народа, промышленности и прочему. Власть большая.

Чем же он запомнился на этом посту? Вы удивитесь: ничем. На ставропольских фото Михал Сергеич точь-в-точь подходит под описание: «Не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод». Да, Чичиков. Никакой, стертый – только с Пятном.

Когда он возглавил Союз, журналисты рванули на его малую родину – выведать вкусненькое из прежних заслуг генсека. Но местные лишь руками разводили! О его предшественнике Федоре Кулакове пели взахлеб, его любили и помнили – а Меченый скользнул прозрачной бесформенной медузой. У него даже команда не сложилась, и в Москву он переехал один, не притащив «ставропольских» – как Брежнев привел «днепропетровских», а Путин «питерских».

Впрочем, одно землякам запомнилось: прозвище Мишка-пакет. Так его величали за склонность принимать подношения. А Раиса любила навещать торговые базы, отбирая себе лучшие товары[4].

Вращаясь в должностях, Горбачев заочно окончил второй вуз, сельскохозяйственный. Решайте сами, доверять ли этому диплому; но не хотел бы я оказаться преподом, который поставил «незачет» крупному начальнику… Однако теперь наш герой считался спецом по селу.

Краем он правил девять лет, средненько, ровненько, незаметно. Да и отличиться особо негде было: в Ставрополье ни производства крупного, ни культуры, лишь более-менее колыхалось сельское хозяйство… Нашлась, однако, дырочка, сквозь которую грядущий царь смог взлететь: в его уделе оказались Минводы – легендарный целительный курорт. Вождям страны лечиться за бугром не подобает, вот кремлевские долгожители и тянулись сюда, к Мишке-пакету в гости. А неформальное знакомство всегда крепче…