Когда у тебя возникает желание что-то сделать, нужно немедленно принимать решение и не ждать, пока это настроение пройдет. Филифьонка вынула чемодан, положила в него серебряную вазу – ее она подарит Муми-маме. Потом вылила мыльную воду на крышу и закрыла окно, вытерла голову полотенцем, закрутила волосы на бигуди и выпила чашку чая. Дом обретал покой и становился прежним. Филифьонка вымыла чашку, вынула серебряную вазу из чемодана и заменила ее фарфоровой. Из-за дождя сумерки наступили рано, и она зажгла свет.
«И что это мне взбрело в голову? – подумала Филифьонка. – Абажур вовсе не красный, а коричневый. И все равно я отправляюсь в гости».
4
Стояла поздняя осень. Снусмумрик продолжал свой путь на юг. Иногда он останавливался, разбивал палатку, не задумываясь о том, как бежит время, бродил вокруг, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая. И еще много спал. Он смотрел по сторонам внимательно, но без малейшего любопытства, не заботясь о том, куда идет, – лишь бы идти дальше.
Лес был тяжелый от дождя, деревья словно застыли. Все завяло и поникло, только внизу, прямо на земле, расцвел потаенный осенний сад. Он поднимался из гнили с мощной силой. Это были странные растения, блестящие, разбухшие, так не похожие на то, что растет летом. Голый желто-зеленый черничник, красная, как кровь, клюква. Незаметные летом мхи и лишайники вдруг разрослись пушистым ковром и завладели всем лесом. Лес повсюду пестрел новыми яркими красками, и повсюду на земле светились опавшие красные ягоды рябины. Папоротник почернел.
Снусмумрику захотелось сочинить песню. Он ждал, пока это желание окончательно созреет, и в один прекрасный вечер достал с самого дна рюкзака губную гармошку. Еще в августе в Долине муми-троллей он сочинил пять тактов, которые бесспорно могли стать блестящим началом мелодии. Они явились внезапно, сами собой, как приходят любые свободные звуки. Теперь настало время собрать их и сделать из них песню о дожде.
Снусмумрик прислушался и ждал. Пять тактов не приходили. Он продолжал ждать, вовсе не волнуясь, потому что знал, как бывает с мелодией. Но ничего, кроме слабого шороха дождя и журчания водяных струй, не слышал. Вот стало совсем темно. Снусмумрик взял свою гармошку и положил ее обратно в мешок. Он понял, что пять тактов остались в Муми-доле и он найдет их, лишь когда вернется туда.
Снусмумрик знал миллионы других мотивов, но это были летние песенки про все на свете, и Снусмумрик отогнал их от себя. Конечно, легкий шорох дождя и журчанье воды в ручейках – все те же самые звуки одиночества и красоты, но какое ему дело до дождя, раз он не может сочинить о нем песню.
5
Хемуль просыпался медленно, он узнавал сам себя и хотел быть кем-нибудь другим, кого он не знал. Он чувствовал себя еще более усталым, чем в тот момент, когда ложился, а ведь сейчас начинался новый день, который будет длиться до самого вечера, а за ним пойдет еще день, еще и еще, и все они будут похожи друг на друга, как дни хемуля.
Он заполз под одеяло, уткнулся носом в подушку и подвинул живот на край кровати, где простыня была прохладная. Потом широко раскинулся, так что занял всю кровать, и ждал, когда к нему придет приятный сон. Но сон не приходил. Тогда он свернулся и стал совсем маленьким, но это тоже не помогло. Он попробовал стать хемулем, которого все любят, потом бедным хемулем, которого никто не любит. Но он по-прежнему оставался хемулем, который, как ни старался, ничего хорошего толком сделать не мог. Под конец он встал и натянул брюки.
Хемуль не любил раздеваться и одеваться, это наводило его на мысль, что дни проходят, а ничего значительного не происходит. А ведь он с утра до вечера только и делает, что руководит и дает указания. Все вокруг него ведут жизнь бестолковую и беспорядочную; куда ни глянь, все надо исправлять, он просто надорвался, указывая каждому, как надо вести себя и что делать.
«Можно подумать, что они не желают себе добра», – с грустью рассуждал он, чистя зубы. Хемуль взглянул на фотографию, на которой он был снят рядом с парусной лодкой. Этот красивый снимок, сделанный в день спуска парусника на воду, еще больше опечалил его.
«Надо бы научиться управлять лодкой, – подумал он, – но я вечно занят...»
Внезапно ему пришло в голову, что он занят всегда лишь тем, что переставляет вещи с одного места на другое или указывает другим, как это делать. И он подумал: «А что будет, если я перестану этим заниматься?» «Ничего не будет, найдутся желающие на мое место», – ответил он сам себе и поставил зубную щетку в стакан. Эти слова удивили и даже немного испугали его, и по спине у него поползли мурашки, точь-в-точь как в новогоднюю полночь, когда часы бьют двенадцать. Через секунду он подумал: «Но ведь надо же научиться управлять лодкой...» Тут ему стало совсем плохо. Он пошел и сел на кровать. «Никак не пойму, – подумал он, – почему я это сказал. Есть вещи, о которых нельзя думать, и вообще, не надо слишком много рассуждать».
Он отчаянно пытался придумать что-нибудь такое, что разогнало бы утреннюю меланхолию. Он думал, думал, и постепенно в голове его всплыло приятное и неясное воспоминание одного лета. Хемуль вспомнил Муми-дол. Он был там ужасно давно, но одну вещь он отчетливо запомнил. Он запомнил южную гостиную, в которой было так приятно просыпаться по утрам. Окно было открыто, и легкий летний ветерок играл белой занавеской, оконный крючок медленно стучал по подоконнику... На потолке плясала муха. Не надо было никуда спешить. На веранде его ждал кофе. Все было ясно и просто, все шло само собой.
В этом доме жила одна семья. Всех их он не помнил. Помнил только, как они неслышно сновали туда-сюда, и каждый был занят своим делом. Все были славные и добрые – одним словом, семья. Отчетливей всего он помнил папу, папину лодку и лодочную пристань. И еще – как просыпался по утрам в хорошем настроении.
Хемуль поднялся, взял зубную щетку и положил ее в карман. Плохое настроение и дурное самочувствие улетучилось, теперь он был совсем другим хемулем.
Никто не видел, как хемуль ушел – без чемодана, без зонта. Не сказав «до свидания» никому из соседей.
Хемуль не привык бродить по лесам и полям и поэтому много раз сбивался с пути. Но это вовсе не пугало и не сердило его.
«Раньше я ни разу не сбивался с пути, – весело думал он, – и никогда не промокал насквозь!» Он размахивал лапами и чувствовал себя так же, как в той песне, где хемуль прошел тысячи миль под дождем и чувствовал себя одичавшим и свободным. Хемуль радовался! Скоро он будет пить горячий кофе на веранде.
Примерно в километре к востоку от Муми-дола протекала река. Хемуль постоял на берегу, задумчиво глядя на темные струи, и решил, что река похожа на жизнь. Одни плывут медленно, другие быстро, третьи переворачиваются вместе с лодкой.
«Я скажу об этом Муми-папе, – серьезно подумал он, – мне кажется, мысль эта абсолютно новая. Подумать только, как легко приходят сегодня мысли, и все кажется таким простым. Стоит только выйти за дверь, сдвинув шляпу на затылок, не правда ли? Может, спустить лодку на воду? Поплыву к морю... Крепко сожму лапой руль... – и повторил: – Крепко сожму лапой руль...» Он был бесконечно, до боли счастлив. Затянув потуже ремень, он пошел вдоль берега.
Долина была окутана густым, серым, мокрым туманом. Хемуль прошел прямо в сад и остановился удивленный. Что-то здесь изменилось. Все было такое же, как раньше, и не такое. Увядший лист покружился и упал ему на нос.
«Чепуха какая-то! – воскликнул Хемуль. – Ах да, сейчас ведь вовсе не лето, правда? Сейчас осень!» А он всегда представлял себе лето в Муми-доле. Он направился к дому, остановился возле лестницы, ведущей на веранду, и попробовал вывести тирольский йодль. Но у него ничего не вышло. Тогда он закричал: «Хи! Хо! Поставьте кофейник на огонь!»
Ответа не было. Хемуль снова покричал и снова подождал.
«Сейчас я подшучу над ними», – решил он. Подняв воротник и надвинув шляпу на глаза, он взял грабли, стоявшие у бочки с водой, угрожающе поднял их над головой и проревел:
– Отворите, именем закона! – и, сотрясаясь от смеха, стал ждать.
Дом молчал. Дождь припустил сильнее, дождинки все капали и капали на напрасно ожидавшего хемуля, и во всем доме не было никаких других звуков, кроме шороха падающего дождя.
6
Хомса Тофт никогда не был в Муми-доле, но он легко нашел дорогу. Путь был дальний, а ноги у хомсы короткие. Не раз путь ему преграждали глубокие лужи, болота и огромные деревья, упавшие на землю от старости или поваленные бурей. На вырванных из земли корнях висели тяжелые комья земли, а под корнями блестели глубокие черные ямы, наполненные водой. Хомса обходил каждое болотце, каждую ямку с водой и при этом ни разу не заблудился. Он был очень счастлив, потому что знал, чего хотел. В лесу – прекрасно, гораздо лучше, чем в лодке хемуля.
А вот от хемуля пахло старыми бумагами и страхом. Хомса знал это – однажды хемуль постоял возле своей лодки, повздыхал, слегка приподнял брезент и пошел своей дорогой.
Дождь перестал лить, и лес, окутанный туманом, стал еще красивее. Там, где холмы понижались к Долине муми-троллей, лес становился гуще, а ложбинки, наполненные водой, превращались в потоки. Их было все больше и больше. Хомса шел между сотен ручейков и водопадиков, и все они устремлялись туда же, куда шел и он.
Вот долина уже совсем близко, вот он идет по ней. Он узнал березы – ведь стволы их были белее, чем во всех других долинах. Все светлое было здесь светлее, все темное – темнее. Хомса Тофт старался идти как можно тише и медленнее. Он прислушивался. В долине кто-то рубил дрова – видно, папа запасал дрова на зиму. Хомса стал ступать еще осторожнее, его лапы едва касались мха. Путь ему преградила река, он знал, что есть мост, а за мостом – дорога. Рубить перестали, теперь слышался только шум реки, в которую впадали все потоки и ручейки, чтобы вместе с нею устремиться к морю.
«Вот я и пришел», – подумал Хомса Тофт. Он прошел по мосту, вошел в сад. Здесь было все так же, как он рассказывал себе, иначе и быть не могло. Деревья стояли голые, окутанные ноябрьским туманом, но на мгновение они оделись зеленой листвой, в траве заплясали солнечные зайчики, и хомса вдохнул уютный и сладкий аромат сирени.
Он побежал вприпрыжку к сараю, но на него вдруг пахнуло запахом старой бумаги и страха. Хомса Тофт остановился.
«Это хемуль, – подумал он. – Так вот как он выглядит». На приступке сарая сидел хемуль с топором в лапах. На топоре были зазубрины – видно им ударяли по гвоздям.
Хемуль взглянул на хомсу.
– Привет, – сказал он, – а я думал, это Муми-папа идет. Ты не знаешь, куда все подевались?
– Нет, – отвечал Тофт.
– В этих дровах полно гвоздей, – продолжал хемуль, показывая топорище. – Старые доски да рейки, в них всегда много гвоздей! Хорошо, что теперь хоть с кем-то смогу поговорить. Я пришел сюда отдохнуть, – продолжал хемуль. – Взял и заявился к старым знакомым! – Он засмеялся и поставил топор в угол сарая. – Послушай, хомса, – сказал он. – Собери дрова и отнеси их в кухню посушить, да уложи потом их в поленницу – смотри, вот так. А я тем временем пойду сварю кофе. Кухня направо, вход с задней стороны дома.
– Я знаю, – ответил Тофт и начал собирать поленья. Он понял, что хемуль не привык колоть дрова, но, видно, это занятие ему нравилось. Дрова хорошо пахли.
Хемуль внес поднос с кофе в гостиную и поставил его на овальный столик красного дерева.
– Утренний кофе всегда пьют на веранде, – заметил он, – а гостям, что приходят сюда впервые, подают в гостиной.
Хомса робко оглядывал красивую и строгую комнату. Мебель была великолепная, стулья обиты темно-красным бархатом, а на спинке каждого из них была кружевная салфетка. Хомса не посмел сесть. Кафельная печь доходила до самого потолка. Кафель был разрисован сосновыми шишками, шнурок заслонки расшит бисером, а печная дверца была из блестящей латуни. Комод тоже был блестящий – полированный, с золочеными ручками у каждого ящика.
– Ну, так что же ты не садишься? – спросил хемуль.
Хомса присел на самый краешек стула и уставился на портрет, висевший над комодом. Из рамы на него глядел кто-то ужасно серый и косматый, со злыми, близко посаженными глазами, длинным хвостом и огромным носом.
– Это их прадедушка, – пояснил хемуль. – В ту пору они еще жили в печке.
Взгляд хомсы скользнул дальше к лестнице, ведущей в темноту пустого чердака. Он вздрогнул и спросил:
– А может быть, в кухне теплее?
– Пожалуй, ты прав, – ответил хемуль. – В кухне, наверно, уютнее.
Он взял со стола поднос, и они вышли из гостиной.
Целый день они не вспоминали о семье, уехавшей из дома. Хемуль сгребал листья в саду и болтал обо всем, что приходило ему в голову, а хомса ходил следом, собирая листья в корзину, и больше слушал, чем говорил.
Один раз хемуль остановился взглянуть на папин голубой стеклянный шар.
– Украшение сада, – сказал он. – Помню, в детстве такие шары красили серебряной краской, – и продолжал сгребать листья.
Хомса хотел полюбоваться стеклянным шаром наедине – ведь шар был самой важной вещью в долине, в нем всегда отражались те, кто жил в ней. Если с семьей муми-троллей ничего не случилось, он, хомса, непременно должен увидеть их в синеве стеклянного шара.
Когда стемнело, хемуль вошел в гостиную и завел папины стенные часы. Они начали бить, как бешеные, часто и неровно, а потом пошли. Под их размеренное и совершенно спокойное тиканье гостиная ожила. Хемуль подошел к барометру. Это был большой барометр в темном, сплошь украшенном резным орнаментом футляре красного дерева. Хемуль постучал по нему. Стрелка показывала «переменно». Потом хемуль пошел в кухню и сказал:
– Все начинает налаживаться! Сейчас мы подбросим дров и выпьем еще кофейку, идет?
Он зажег кухонную лампу и нашел в кладовой ванильные сухарики.
– Настоящие корабельные сухари, – объяснил хемуль. – Они напоминают мне о моей лодке. Ешь, хомса. А то ты слишком худой.
– Большое спасибо, – поблагодарил хомса.
Хемуль был слегка возбужден. Он склонился над кухонным столом и сказал:
– Моя лодка построена прочно. Спустить весною лодку на воду, что может быть лучше на свете?
Хомса ерзал на стуле, макал сухарь в кофе и молчал.
– Все медлишь да ждешь чего-то. А потом, наконец, поднимешь парус и отправишься в плаванье.
Хомса глядел на хемуля из-под косматой челки. Под конец он сказал:
– Угу.
Хемулю вдруг стало тоскливо – в доме было слишком тихо.
– Не всегда успеваешь сделать все, что хочешь, – заметил он. – Ты знал тех, кто жил в этом доме?
– Да, я знал маму, – ответил Тофт. – А остальных плохо помню.
– Я тоже! – воскликнул хемуль, радуясь, что хомса наконец хоть что-то сказал. – Я никогда не разглядывал их внимательно, мне достаточно было знать, что они тут рядом. – Он помедлил, подыскивая подходящие слова, и продолжал: – Но я всегда помню о них, ты понимаешь, что я хочу сказать?
Хомса снова замкнулся в себе. Немного подождав, хемуль поднялся.
– Пожалуй, пора ложиться спать. Завтра тоже будет день, – сказал он, но ушел не сразу. Прекрасный летний образ южной гостиной исчез, хемуль видел перед собой лишь пустой темный чердак. Подумав, он решил ночевать в кухне.
– Пойду прогуляюсь немного, – пробормотал Тофт.
Он притворил за собой дверь и остановился. На дворе была непроглядная тьма. Хомса подождал, пока глаза его привыкнут к темноте, и медленно побрел в сад. Из глубины погруженного во мрак сада струился голубой свет. Хомса подошел совсем близко к стеклянному шару. Глубокий, как море, он был пронизан длинными темными волнами. Хомса Тофт все смотрел, смотрел и терпеливо ждал. Наконец в самой глубине синевы засветился слабый огонек. Он загорался и гас, загорался и гас с равными промежутками, словно маяк. «Как они далеко», – подумал Тофт. Он весь продрог, но продолжал смотреть, не отрываясь на огонек, который то исчезал, то появлялся, но был до того слаб, что хомса с трудом мог его разглядеть. Ему показалось, что его обманули.