О Китае - Генри Киссинджер 2 стр.


Желтый император вошел в историю как герой-основатель нации, тем не менее в мифе об основании нации он восстанавливает, а не создает империю. Китай существовал и до него, в историческое сознание он проник как уже существующее государство, нуждавшееся только в восстановлении, а не в изначальном создании. Этот парадокс в китайской истории ассоциируется с мудрецом Конфуцием: о нем также говорят как об «основателе» культуры, хотя сам он подчеркивал, что не придумал ничего нового, а только пытался придать новую силу принципам гармонии, существовавшим когда-то в «золотом веке», но утерянным в эпоху политического хаоса, в которую, собственно, и жил сам Конфуций.

Размышляя о своеобразном происхождении Китая, миссионер и путешественник XIX века аббат Регис-Эварист Гюк отмечал:

«Китайская цивилизация имеет такое древнее происхождение, что мы тщетно пытаемся обнаружить ее начало. Не найдено никаких следов начальной стадии становления этого народа. Эта странность характерна только для Китая. Нам привычно находить в истории стран некоторые четко обозначенные отправные точки, исторические документы, традиции, памятники прошлого, дающие нам возможность отслеживать почти шаг за шагом прогресс цивилизации, присутствовать при ее зарождении, наблюдать за ее развитием и продвижением вперед и – во многих случаях – последующим разложением и падением. Но такой подход нельзя применить к китайцам. Они, как представляется, существовали всегда в одной и той же стадии развития, что и в наши дни, и факты из древности как раз подтверждают это мнение»[6].

Когда китайская иероглифическая письменность была впервые обнаружена во втором тысячелетии до новой эры в период династии Шан, Древний Египет переживал пик своей славы. Великие полисы (города-государства) Древней Греции еще не существовали, а до возникновения Рима оставалась тысяча лет. Шанская система письменности прямиком дошла до наших дней и используется сейчас миллиардом людей. Сегодня китайцы могут понимать надписи, сделанные во времена Конфуция; современные китайские книги и разговоры обогащаются насчитывающими сотни лет афоризмами, где упоминаются древние битвы и дворцовые интриги.

В то же самое время китайская история отражает множество периодов гражданских войн, междуцарствий и хаоса. После каждого крушения китайское государство восстанавливается как будто по непреложному закону природы. В нужное для страны время появлялась новая фигура объединителя, по сути, повторяющего Желтого императора для подавления врагов и объединения Китая (а иногда и расширения его границы). Эпический роман XIV века «Троецарствие», весьма высоко оцениваемый китайцами на протяжении веков (включая Мао Цзэдуна, как говорят, внимательно и тщательно изучавшего роман в молодые годы), начинается повторяющимся рефреном: «Говорят, великие силы Поднебесной после длительного разобщения непременно воссоединяются, а после длительного воссоединения опять разобщаются»[7]. Любой период раздробленности воспринимался как нонсенс. Каждая новая династия прибегала к принципам правления, использовавшимся предыдущей династией, стремясь сохранять преемственность. Фундаментальные принципы китайской культуры охранялись, периодически проходя через испытания в пору бедствий.

До ключевого события – объединения Китая в 221 году до нашей эры – на протяжении тысячи лет сохранялось правление разных династий, постепенно распадавшихся на феодальные образования, варьируясь от автономии до независимого государства. Кульминацией стала длившаяся два с половиной века сумятица, которую в истории назвали эпохой Воюющих государств (475–221 годы до н. э.). Подобное междуцарствие в Европе относится к периоду между Вестфальским договором 1648 года и концом Второй мировой войны, когда множество европейских государств боролось за превосходство, пытаясь сохранить баланс сил. Китай после 221 года до нашей эры сохранял идеальную империю и свое единство, но затем наступил период раскола, потом снова объединения – и все это в циклах, длившихся подчас сотни лет.

Когда государство распадалось, между различными его частями велись жестокие войны. Мао Цзэдун однажды привел в качестве примера тот факт, что во время периода так называемого Троецарствия (220–80 годы до н. э.)[8] население Китая сократилось с 50 миллионов до 10 миллионов. Однако и конфликты между соперничавшими в XX веке группами стран в период Первой и Второй мировых войн также были очень кровопролитными.

Ареал распространения китайской культуры в своих самых больших пределах превышал размеры любого самого крупного европейского государства, а на деле равнялся размерам всей континентальной Европы. Китайский язык и культура, а также политическая власть и юрисдикция императора распространялись по всей известной территории: от степей и сосновых боров на севере, переходящих далее в Сибирь, до тропических джунглей и террасированных рисовых полей на юге, от восточного побережья с его каналами, портами и рыболовецкими деревнями до безжизненных пустынь Центральной Азии и границ на заснеженных горных пиках Гималаев. Размеры и разнообразие территории подтверждали понимание того, что Китай фактически являлся миром в себе. Так подкреплялась идея об императоре как о личности вселенского масштаба, восседающем в «Тянься» – в Поднебесной.

Эра китайского превосходства

За тысячелетия существования китайской цивилизации Китаю никогда не приходилось иметь дела с другими странами или цивилизациями, сравнимыми с ним по своим масштабам и совершенству. Китайцам было известно об Индии, как позже отмечал Мао Цзэдун, но на протяжении большей части истории последняя была разделена на отдельные княжества. Обе цивилизации обменивались товарами и испытали влияние буддизма, чему помогал «шелковый путь», но в других сферах они не общались, их как бы разделяла неприступная стена Гималаев и Тибетского плато. Огромные и труднопроходимые пустыни Центральной Азии таким же образом отделяли Китай от расположенных на Ближнем Востоке культур Персии и Вавилона и уж тем более от Римской империи. Торговые караваны предпринимали периодические походы, но Китай как общество не вступал во взаимодействие с другими сопоставимыми с ним по размерам и достижениям обществами. Хотя между Китаем и Японией имелся ряд по сути похожих культурных и политических институтов, ни одна их этих стран не собиралась признавать превосходство другой; однажды они даже решили прервать контакты на несколько веков. Европа располагалась еще дальше и находилась, по воззрениям китайцев, в районе Западных океанов, оставаясь недоступной по своим понятиям для китайской культуры. Кроме того, ею, как сказал китайский император британскому посланнику в 1793 году, к сожалению, нельзя было обладать.

Территориальные притязания китайской империи ограничивались краями водных пространств. Еще во времена династии Сун (960–1279 годы) Китаю принадлежало мировое первенство в навигационном деле: его корабли могли бы привести империю в эру завоеваний и исследований[9]. Однако Китай не владел заморскими колониями и проявлял сравнительно мало внимания к странам, находящимся за пределами его берегов. Он не придумывал поводов для каких-то операций за рубежом, например, чтобы превратить варваров в адептов конфуцианства или сделать их настоящими буддистами. Когда монголы завоевали Китай и захватили сунскую флотилию с ее опытными капитанами, они сделали две попытки вторгнуться в Японию. Но обе оказались неудачными из-за плохой погоды: дул камикадзе, или «Божественный ветер», по японским верованиям[10]. Когда же монгольская династия рухнула, подобные экспедиции, хотя технически и возможные, никогда больше не повторялись. Ни один из китайских руководителей никогда не рассуждал о том, нужно ли Китаю устанавливать контроль над японским архипелагом.

Однако в первые годы правления Минской династии, в период между 1405 и 1433 годами, Китай предпринял один из наиболее значимых в его истории и таинственных морских походов: адмирал Чжэн Хэ снарядил экспедицию для того времени хорошо оснащенных с технической точки зрения «судов для сокровищ» и взял курс в направлении Явы, Индии, Африканского Рога и Ормузского пролива. Во времена путешествий Чжэн Хэ европейский век исследований еще не начинался. Китайская флотилия обладала техническими преимуществами, немыслимыми тогда ни для кого другого: по размерам судов, их совершенству, по количеству весел они превосходили испанскую армаду (до ее формирования оставалось еще 150 лет).

Историки продолжают спорить по поводу истинных целей этих миссий. Чжэн Хэ – единственный человек, проявивший себя в эпоху исследований: евнух из числа китайских мусульман, он был призван на императорскую службу еще ребенком, но у него не было никаких предшественников в истории страны. На каждой остановке во время своего путешествия он официально превозносил величие нового китайского императора, делал щедрые подарки правителям, с которыми встречался, и приглашал их лично посетить Китай или направить туда своего посланника. Там им следовало признать свое зависимое положение в мире, где Китай являлся центром земли, согласившись выполнить ритуал «коутоу»[11] в знак признания превосходства императора. Тем не менее Чжэн Хэ не проявлял никаких территориальных притязаний, а лишь объявлял о величии Китая и раздавал приглашения, совершая при этом поразительные церемонии. Он привез на родину только подарки, или «дань»; он не объявлял о приобретенных колониях или ресурсах для Китая, которые расширяли бы пределы Поднебесной хотя бы чисто умозрительно. Его можно рассматривать всего лишь как человека, создававшего благоприятные условия для китайских торговцев таким способом, какой сегодня мы бы назвали ранним проявлением «мягкой силы»[12].

Экспедиции Чжэн Хэ резко прекратились в 1433 году, что совпало с возобновлением угроз северным границам Китая. Следующий император приказал расформировать флотилию и уничтожить записи Чжэн Хэ. Экспедиции такого рода больше никогда не проводились. И хотя китайские торговые люди продолжали плавать маршрутами Чжэн Хэ, мореходные способности Китая исчезли – да так, что реакцией правителей эпохи Мин на постоянную опасность со стороны пиратов на юго-восточном побережье Китая стал приказ переселить прибрежное население на десять миль в глубь страны. Мореходную историю Китая можно образно сравнить с дверными петлями, не способными, однако, вращаться: при всех технических возможностях быть впереди Китай, по сути, добровольно отказался от исследований морских просторов как раз в то время, когда европейский интерес в этой области стал возрастать.

«Великолепная изоляция» Китая питала мироощущение каждого отдельного китайца. Китайские элиты росли с привычным пониманием того, что Китай уникален: это не просто «великая цивилизация» среди прочих других, а сама по себе Цивилизация. Один английский переводчик писал в 1850 году:

«Образованный европеец, привыкший рассуждать о положении ряда стран, имеющих те или иные преимущества и те или иные специфические неблагоприятные условия, мог несколькими хорошо поставленными вопросами и при наличии сравнительно небольшой информации сделать правильный вывод о состоянии людей, доселе ему незнакомых. Но было бы большой ошибкой предполагать, что то же самое можно сказать о китайцах. Их отстраненность от иностранцев и ограниченность пределами собственной страны, к сожалению, сужает их воззрения, лишая всех возможностей делать какие-то сравнения; китайцы, таким образом, совсем не умеют абстрагироваться и судят обо всем с позиций чисто китайских традиций»[13].

В Китае, разумеется, знали об иных обществах на перифериях их границ в Корее, Вьетнаме, Таиланде, Бирме, но в понимании китайцев Китай рассматривался как центр земли, Срединное государство, а другие общества считались производным от него. Китайцы представляли ситуацию следующим образом: множество малых стран, впитавших китайскую культуру и платящих дань величию Китая, составляют естественный порядок Вселенной. Границы между Китаем и окружающими народами заключались больше в культурных отличиях, чем в политических и территориальных разграничениях. Отблеск сияния китайской культуры по всей Восточной Азии заставил американского политолога Люсьена Пая произнести известную фразу о том, что в наше время Китай – это «цивилизация, притворяющаяся государством»[14].

Такого рода постановка вопроса, подчеркивающая традиционный китайский миропорядок, сохранялась вплоть до нового времени. Еще в 1863 году китайский император (сам по происхождению «иностранец» – из маньчжурской династии, завоевавшей Китай два столетия назад) направил послание, информируя Авраама Линкольна относительно обязательств Китая по поддержанию хороших отношений с Соединенными Штатами. В своем сообщении император в помпезных выражениях заверял в том, что, «получив с почтением на то соизволение Неба править Вселенной, Мы рассматриваем и Срединную Империю (Китай), и другие страны как составные части одной семьи без каких-либо различий»[15].

К моменту отправки письма Китай уже потерпел поражение в двух войнах с западными державами, занятыми разделом сфер влияния на китайской территории. Император, по-видимому, расценивал произошедшие катастрофы как вторжение варваров, которые в конечном счете исчезнут как дым благодаря стойкой выносливости и более высокой культуре Китая.

Как показывает почти вся история Китая, его заявления, по сути, не несли в себе ничего невообразимого. С каждым поколением китайцы-ханьцы[16] расширяли свою территорию, базировавшуюся в долине реки Хуанхэ (Желтой реки), вовлекая соседние общества в различные стадии близости с китайскими образованиями. Китайские научные и технические достижения равнялись, а зачастую и превосходили достижения западноевропейских, индийских и арабских партнеров[17].

Китай традиционно намного превосходил европейские страны не только по населению и по размерам территории; до промышленной революции Китай был и намного богаче. Объединенный широкой системой каналов, соединяющих большие реки и густонаселенные центры, Китай на протяжении нескольких веков был наиболее производительной экономикой и наиболее населенной торговой зоной[18]. Но поскольку страна была преимущественно самодостаточной, другие регионы имели смутное представление о ее размерах и богатствах. По сути, Китай производил большую часть мирового ВВП, по сравнению с любой европейской страной, на протяжении восемнадцати из последних двадцати веков. Еще в 1820 году он производил более 30 процентов мирового ВВП, что превышает ВВП Западной и Восточной Европы, а также Соединенных Штатов, вместе взятых[19].

Западные наблюдатели, которым доводилось побывать в Китае в начале нового времени, были удивлены его жизненной силой и материальным благополучием. Французский иезуит Жан-Батист Дю Альд в 1736 году так описывал ошеломительную реакцию, охватывавшую западных посетителей в Китае:

«Каждая провинция имела что-то свое особенное, добавьте сюда удобные приспособления для транспортировки товаров по рекам и каналам – все это содействовало процветанию внутренней торговли… Торговля внутри страны настолько велика, что торговые связи во всей Европе даже не сравнятся с ней, а провинции выглядят как многие королевства, которые предлагают друг другу свою продукцию»[20].

Назад Дальше