Философия. Античные мыслители - Григорий Гутнер 7 стр.

1. В чем атомисты расходятся с элеатами?

2. В чем сходство атомистической и пифагорейской онтологии?

3. Какой методологический принцип находит Аристотель у атомистов?

4. Каков смысл тезиса: «Ничто не возникает из несуществующего, и ничто не разрушается в несуществующее»? Что из него следует?

Сейчас мы должны рассмотреть историко-философский сюжет, развитие которого буквально вынудило философов повернуться от космоса к человеку, к основам его поведения и мышления. Этот сюжет связан с появлением в публичной сфере особого рода людей, известных как софисты или, иначе, учителя мудрости. Заметим, что их деятельность спровоцировала формирование как минимум двух систематических дисциплин: этики и логики. Об этом потребуется сказать еще несколько слов, хотя наше основное внимание будет сосредоточено на онтологических проблемах.

Появление софистов весьма естественно в той обстановке, которая складывалась в греческих полисах. Сама природа этого государственного устройства подразумевает свободное общение граждан. Равные между собой и свободные люди решают проблемы не принуждением и насилием, не властью авторитета или ссылкой на традицию. Они ищут решения в ходе публичной дискуссии, убеждая друг друга с помощью разумных доводов. Это важно и в дружеском общении, и при рассмотрении государственных дел, и в судебных разбирательствах. Поэтому весьма востребованным оказывается искусство говорить убедительно. Именно этому и учили софисты. Сами они были признанными умельцами в деле убеждения и, по-видимому, умели доказывать все, что угодно. По крайней мере претендовали на это, а также на то, чтобы научить такому искусству любого желающего. Здесь-то и таилась опасность. Получалось, например, что владея софистическим искусством, человек может оправдать в суде любое преступление. Софисты и не скрывали этого. Они вполне признавали, что истинным можно считать то, что тебе выгодно в настоящий момент. Важно лишь умело убедить в этом других или, по крайней мере, опровергнуть все доводы противников. В таком случае, любое злодеяние можно назвать полезным и добрым поступком, а любой порок добродетелью. Известный софист Протагор выразил эту мысль с помощью афоризма: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют». Смысл этого утверждения в том, что человек волен сам решать, что есть, а чего нет. Например, есть ли в рассматриваемом поступке добродетель или ее там нет. При желании можно, позорно бежав с поля боя, убедить всех, что это и есть настоящее мужество, унизить достойного человека и доказать, что в этом проявляется настоящая справедливость и т. д. Подобного рода взгляды, по-видимому, были не редки в греческих полисах в ту эпоху. Несколько таких персонажей выведено в диалогах Платона. Справедливости ради надо сказать, что это – не сами софисты, а их ученики, намеренные использовать полученные умения в жизни. Сами софисты предстают у Платона людьми весьма почтенными, вовсе не склонными разрушать общественную нравственность. Один из них – Горгий – даже сетует, что искусство красноречия, которому он учит, используется недостойно. При этом он не забывает добавить, что учитель не может отвечать за поведение своего ученика. Впрочем, само признание Горгия весьма показательно. Соглашаясь, что умение убедительно говорить можно использовать в дурных целях, он косвенно признает возможность обосновать все что угодно.

Удивительно то, что такая позиция вполне сочетается с описанным чуть ранее взглядом на мир. Вспомним высказывание Аристотеля о Гераклите. Если все течет, то ни одно суждение о предмете не может быть истинным. Парменид также полагает такие суждения заведомо ложными. Но коль скоро все временное – лишь небытие и о нем ничего нельзя сказать определенно, то почему бы не говорить о нем то, что хочется? А человеческие поступки есть, безусловно, нечто временное, т. е., по Пармениду, – небытие. Так этическая проблематика смыкается с онтологической. Требуется более пристальное внимание к временному и чувственно воспринимаемому, хотя бы для того, чтобы отстоять мораль от атаки софистов. Задача философа в этой ситуации уточняется. Вопрос состоит не только в том, как возможно знание вообще, но и в том, как возможно знание об изменчивых и воспринимаемых чувствами предметах. Ответ на этот вопрос должен иметь значимые космологические, этические и политические последствия. Он (вопрос) как бы распадается на три части: как возможно познание космоса, как возможна мораль и как возможна политика, т. е. свободное общение граждан в полисе, не разрушаемое софистическим релятивизмом.

Первая попытка ответить на вызов софистов была предпринята Сократом. Судя по разнообразным свидетельствам, он сам был весьма изощрен в искусстве спора и убеждения. Таким он, по крайней мере, предстает в диалогах Платона. Мы сейчас будем опираться именно на этот источник, хотя есть и другие свидетельства о жизни и философии Сократа. Платон был его близким учеником, и среди исследователей существует весьма распространенное убеждение, что в ряде своих диалогов он довольно точно воспроизвел речи Сократа[54]. Сам Сократ ничего не писал, полагая, что философствовать можно только устно.

Беседы Сократа посвящены этическим и, иногда, политическим проблемам. Это смотрится вполне естественно, если вспомнить, что ему приходится иметь дело с софистами и их учениками. С одной стороны, весьма актуальной кажется задача обоснования нравственности. С другой стороны, Сократ – вовсе не моралист, наставляющий слушателей в правильной жизни. Он вообще никого не берется учить, а, скорее, склонен говорить, что он и сам ничего не знает. Временами он проговаривается, что основная его задача – достичь ясности по поводу обсуждаемых понятий. Вот, например, слова, обращенные к софисту Горгию, объясняющему, что такое красноречие. Не удовлетворенный теми определениями, которые дал собеседник, Сократ говорит: «Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты говоришь и что имеешь в виду, и все же спрошу тебя, как ты понимаешь это убеждение, порождаемое красноречием, и к чему оно применимо.

Чего ради, однако, спрашивать тебя, а не высказываться самому, раз уж я и так догадываюсь? Не ради тебя, но ради нашего рассуждения: пусть оно идет так, чтобы его предмет сделался для нас как можно более ясным» (Платон. Горгий. 453 b-с). Иными словами, он следует за мудрецами прежних веков по крайней мере в одном: главный его интерес не в устроении практических дел, а в теории, т. е. в созерцании истины. При этом Сократ сосредоточивает внимание на проясняющем рассуждении. Истина может открыться только благодаря ему. Это – своего рода вызов ученикам софистов. Хорошее рассуждение не приводит к результату, выгодному для умелого спорщика, а ведет к ясному пониманию. То, что открывается в результате, есть независимая от рассуждающих истина. Она важна сама по себе.

Важно, что Сократ не может позволить себе позу знающего человека, обладающего готовым знанием. Знание вообще невозможно сообщать. К нему можно лишь сообща стремиться. Возможно, такое поведение обусловлено постоянным соседством софистов. Рядом с ними ни одно утверждение не может быть голословным. Необходимо быть аккуратным и убедительным, чтобы твои слова не оказались пустым звуком, не были опровергнуты с помощью софистического искусства. Потому и сам Сократ демонстрирует образцы весьма изощренного и въедливого рассуждения. Но дело здесь не только в стремлении застраховать себя от опровержений. Дело все в той же ясности. Голословное утверждение неясно. Суждение, высказанное о той или иной нравственной добродетели, требует проверки и обсуждения не столько для того, чтобы быть убедительным, сколько для того, чтобы быть понятным. При этом сам Сократ не выставляет себя понимающим. Он, напротив, буквально пристает к собеседникам с требованиями что-то объяснить. Задавая вопросы, он часто запутывает своих собеседников, однако, делает это не для того, чтобы их опровергнуть или над ними посмеяться, а лишь потому, что запутывается сам[55].

Предметом обсуждения довольно часто оказывается добродетель – либо добродетель вообще, либо одна из конкретных добродетелей. Сократ со своими собеседниками пытается ответить на вопросы типа: «Что есть мужество?», «Что есть справедливость?», «Что есть рассудительность?». Сам он не стремится дать ответ, а добивается его от других, но добивается как будто лишь для того, чтобы показать собеседнику его ошибку. Во всяком случае, любой ответ на исходный вопрос служит лишь поводом для долгого разбирательства, для опровержений, уточнений, примеров, контрпримеров и т. п. Иногда возникает впечатление, что никакое словесное определение не может быть удовлетворительным. Как бы ни определяли исследуемое понятие, всегда найдется к чему придраться. Возможно, так и есть на самом деле. Понимание истины не выражается в словах. Оно должно возникнуть в уме после долгой беседы. Смысл беседы Сократ определяет как рождение истины. Каждый из участников должен буквально родить понимание в собственном уме, должен добиться ясности сам, а не получить ее от другого. Истине научить невозможно. Можно лишь провоцировать человека, заставлять его думать, показывая неудовлетворительность его прежних мнений. Поэтому Сократ и настаивает на своем незнании. Ведь даже если он знает, другим от этого никакой пользы. Невозможно научить тому, что знаешь. Можно лишь помочь другому самостоятельно найти это знание. А для этого требуется совместный поиск истины, долгое прояснение или опровержение исходных мнений.

Интересен один поворот, время от времени возникающий в сократических диалогах. Одна из ошибок, которую Сократ обнаруживает у своих собеседников, состоит в том, что они пытаются привести частный случай вместо общего понимания. Например, Лахет – заглавный персонаж соответствующего диалога – отвечает на вопрос о мужестве так: «Если кто добровольно остается в строю, чтобы отразить врагов, и не бежит, знай, это и есть мужественный человек» (Платон. Лахет. 190 е). Сократ тут же возражает, что мужественно можно вести себя и при отступлении. Более того, мужественным можно быть «не только в бою, но и среди морских опасностей, в болезнях, в бедности и в государственных делах…».

Мужественен тот, кто «умеет искусно бороться со страстями и наслаждениями» (Платон. Лахет. 191 d). Иными словами, речь идет о мужестве вообще, а не о его отдельных проявлениях. Но что значит говорить о мужестве вообще? Это значит искать нечто одно, присущее многим разным поступкам. Воин, остающийся в строю, государственный деятель, добивающийся справедливости вопреки желаниям могущественных противников, кормчий, ведущий корабль в шторм, – все они одинаково мужественны, хотя в остальном их дела не похожи друга на друга. Предмет исследования, таким образом, составляет само мужество, которое лишь проявляется во многих разных поступках, но не сводится к ним. Скорее наоборот, эти поступки понимаются нами как мужественные благодаря причастности к мужеству вообще. Такое же рассуждение может быть и по поводу справедливости, рассудительности, добродетели вообще. В последнем случае намечается некая иерархия исследуемых понятий. Мужество, справедливость и рассудительность суть добродетели, и это качество они имеют в силу причастности к добродетели как таковой. Последняя несводима ни к одной частной добродетели, но содержит всех их в себе. Сократ буквально утверждает, что мужество, справедливость и прочее суть части одного целого.

Завершая разговор о Сократе, обратим внимание еще на одно обстоятельство, неявно обнаруживаемое почти во всех сократических диалогах. Очень заметно оно и в только что цитированном нами диалоге «Лахет». Присмотримся к его сюжету. Завязка диалога состоит в том, что два немолодых и весьма уважаемых в городе человека – Лисимах и Мелесий – собрались побеседовать с двумя другими почтенными гражданами – Никием и Лахетом. Двое первых хотят совета в серьезном, сугубо практическом вопросе: стоит ли обучать своих юных сыновей гопломахии, т. е. искусству сражаться в тяжелом вооружении. Никий и Лахет выступают в роли экспертов, поскольку пользуются заслуженной славой бывалых воинов. Они, однако, не могут согласиться друг с другом. Никий настаивает на безусловной пользе гопломахии, а Лахет убежден в ее бесполезности. Все вместе обращаются за помощью к Сократу. Он же, вместо того, чтобы помочь людям решить их насущную проблему, вовлекает их в долгую беседу о том, что такое мужество вообще. Беседа быстро приобретает чисто теоретический характер и, похоже, теряет даже косвенное отношение к поставленному вопросу. Однако никто из собеседников не выражает ни малейшего недовольства. Их не возмущает ни тот факт, что об их практической проблеме никто больше не вспоминает, ни то, что и поставленный теоретический вопрос остается, по существу, без ответа. Сама беседа, судя по всему, представляется им достаточно ценной. Можно предположить, что мы имеем здесь дело с людьми, не обремененными нуждой и заботами, а напротив, с толком проводящими свой досуг. Это – свободные граждане, находящие в общении умных людей смысл больший, чем в решении практических проблем. Истина и ясное понимание важнее, чем жизненные трудности. Возможно, разобравшись в том, что такое мужество, они сами потом поймут, как воспитывать сыновей. Во всяком случае, происшедшая подмена обсуждаемого предмета ими принимается охотно. В этом отсутствии озабоченности, готовности к неспешному и бесполезному (по крайней мере, на первый взгляд) разговору просвечивает некое благородство, достоинство свободного человека. Даже если весь сюжет просто сочинен Платоном, он все равно весьма примечателен, поскольку показывает ценности, разделявшиеся этим обществом.

1. В чем главная задача сократического диалога? Как эта задача решается?

2. Почему Сократ отказывается признать себя знающим?

3. Почему образ поведения Сократа следует признать поведением свободного человека?

Платон[56], о котором мы уже говорили в предыдущей главе, наверное, самый знаменитый ученик Сократа. Это неслучайно. След, который оставил этот человек в философии, да и вообще во всей мировой культуре, столь значителен, что мало кого из мыслителей, живших во все последующие эпохи, можно поставить рядом с ним. Достаточно сказать, что и в новейшее время было (и есть) немало таких, кто осознанно называет себя платоником, а с другой стороны, и таких, кто вступает с Платоном в ожесточенную полемику.

Заметим для начала, что Платон учился не только у Сократа. В разное время его учителями были и последователи Гераклита, и последователи Парменида, и пифагорейцы[57]. В дальнейшем мы увидим тесную связь философии Платона с тремя названными направлениями. Однако влияние Сократа все же преобладает. Неслучайно именно Сократ является центральным персонажем большинства диалогов Платона. Он словно приписывает Сократу все свои мысли и все свои заслуги перед философией. Интересно, кстати, что произведения Платона, в отличие от всех более ранних и значительной части более поздних греческих философов, дошли до нас в удивительной сохранности. Мы имеем возможность работать с собственными текстами Платона, а не с краткими пересказами и отдельными цитатами. Эти тексты представляют собой прекрасно написанные произведения, являющиеся образцами не только философского размышления, но и литературного стиля. Сочетание, скажем прямо, нечастое в истории философии.

Уместно все же начать разговор о Платоне с того, что было ранее сказано о Сократе. Я уже упоминал о жанре диалога – как наиболее адекватном для его стиля философствования. Почти все тексты Платона написаны именно так, хотя в поздних произведениях его верность жанру кажется формальностью. Речи Сократа становятся все более длинными, реплики собеседников – все более краткими, выражающими преимущественно согласие со сказанным. Тем не менее Платон, судя по всему, старается сохранить сократовское отношение к истине. Интересно свидетельство, которое он приводит в одном из своих личных писем. В нем он пытается доказать, что невозможно с помощью слов выразить имеющееся у тебя знание сущности предметов. Поэтому никого невозможно обучить, лишь пытаясь рассказать или, тем более, написать то, что знаешь. Единственный способ научить кого-либо – помочь ему рассуждать самостоятельно «с помощью беззлобных вопросов и ответов» (Письмо 7. 344 b).