9. Печали купеческие
Нэп[16] – благодатное прибыли время!
Свободный от гильдии, бывший купец
Став нэпманом[17] нес в себе гордое племя,
Какому Октябрь задумал конец.
В Москве тогда много людей богатело.
Не всякому ноша легла по плечу
Достатка: от прибыли сердце черствело,
Ум изменял иной раз богачу.
В слепом упоении легкой наживой
Терялась мораль. И тем больше Матвей
Ценил уклад дома степенный, старинный,
В какой занесен был судьбою своей.
Дом был невелик для купца. Вся прислуга
В пристройке жила. Матвей кучером стал.
Год прослужил. Любит труд, не пьянчуга,
Грамотный, – скоро хозяин узнал.
Через год службы Матвея поставил
Конюхом старшим: в надзор поручил
Большие конюшни свои – чтоб исправен
Уход лошадям был; с тех пор тот следил.
(На лошадях все товары возили
В ту пору.) Доволен был службой Матвей,
А что уважительно с ним говорили,
Едва ли не платы хорошей важней.
Ключи от конюшен хранил и запасов
Для лошадей. На храненье потом
Вручили ключи и от прочих припасов –
Вроде завхоза вдруг сделался он.
Бывало, что ездил по порученьям.
Когда-то с усмешкой считал про себя,
Что каждый богач жизнь дари́т развлеченьям.
Теперь знал, что стоит богатство труда.
Горькую барина чувствовал долю.
Бывший купец новый строй не любил,
Помня свое разоренье былое;
Но нужные связи легко заводил.
Известен был тем, что единого взгляда
Было довольно обычно ему
На человека, чтоб знать, кому надо
Верить, кого – обходить за версту.
Люди надежные только служили
Поэтому. «Барин, – однажды Матвей
Решил упредить, – вы немало нажили,
Вам за границу б уехать скорей.
Нынче не ваш век». – «Я разве ворую?
В чем мне опасность? Большевики
Задумали было идею чудну́ю:
Смерть частной собственности! Вот дураки!
Теперь-то опомнились – вновь разрешили». –
«Так это ведь, барин, всё-всё отберут.
Это нарочно, чтоб больше нажили,
Теперь послабление строя дают.
После войны поднимать страну надо.
А кто же подымет чужое? Сейчас
Наладится жизнь, и возьмут свое. Правда,
Не знаю я, барин, помилуют ль вас». –
«Зачем же им жизнь моя?» – «Страшно мне, барин,
Глядеть на вас – словно на призрак гляжу.
Деньги границы еще открывают.
Езжайте отсюда». – «А я не хочу, –
Георгий Петрович, вздохнув, улыбнулся. –
Смелый ты, вижу». – «Я большевик.
Еще при царе стал». – «И как обернулся
Ты в нашего кучера? Скоро ль привык?» –
«Привык. Куда деться? Нужда обернула.
Я господам никогда не служил…
До вас. Не серчайте, уж коли я грубо
Вас об опасности предупредил.
Я вам сказал правду». – «А что ж ты работы
Другой не нашел теперь?» – «Большевики
Старые нынче не очень угодны –
Строптивы мы, помним былые деньки…
Охотней дают тем, кто молод, дорогу.
Свои давно мертвым считают меня.
И пусть будет так!» – «Ты не веруешь в Бога?» –
«Нет, барин. Не веровал в жизни ни дня.
Всё это сказки». – «А я в Него верю, –
Задумался зримо тут бывший купец. –
Я не ошибся, ключи тебе вверив.
Пускай большевик, но не вор. Молодец!» –
«Большевики очень разные люди,
Барин». – «Кем раньше ты был – все равно,
А про отъезд мой мы речи забудем.
Это не дело ума твоего». –
«Как изволите, барин», – Матвей поклонился
И за дела. Сколь служить он обвык
Быстро в работниках, сам удивился.
Привязался к хозяевам, хоть большевик.
Барин улыбчивый был, моложавый,
Добрый со всеми. С красивой женой
Слыли в Москве они видною парой.
Звала с глазу на глаз: «Егорушка мой!»
Да счастье непросто пришло: выдавали
Без всякого чувства, шестнадцати лет.
На двадцать лет старше муж. Ольгу считали
Удачливой браком: богат и не сед.
Она – дочь учителя. Он относился
К известному роду купцов – капитал
Прапрадед нажил первый. Родом гордился.
Жену гимназисткой в Москве увидал.
Влюбился, узнать велел, чья, да посватал.
Ольга робела идти под венец,
Но оказалось, что мужем приятным
Может быть ласковый, щедрый купец.
И не гулял. Но его не любила.
Какой же была в эту пору любовь
Для Ольги? На классике сердце взрастила
И знала из книг: от любви кипит кровь,
Сердце трепещет, душа упоенья
Не может сдержать… Муж домой приезжал
Обедать обычно в одно и то ж время,
Не хуже дворянки жену наряжал.
Свой дом любил. Был он собою приметный,
Одет европейски и щегольски, но
Для Ольги законный, уж свой, не запретный.
Учил танцевать с наслажденьем ее.
Нравилось ей ощущать его руки…
А все же за мужа была отдана
Рано… Любовной ждала душа муки…
Восемнадцати лет тяжело родила.
Мальчик чуть жив был сперва. Очень хилый,
С рожденья глухой… Узнав, принял купец
Такой жгучий стыд, что охотней в могилу б.
Жены отдалился, счел роком венец.
В ответ согрешила. Любовник был нежный,
Непрочной заботой он чувство давал
Почти позабытой на счастье надежды…
Купец сделал вид, что измены не знал.
Слишком был гордый. Как мог объясняться?
Ронять свою честь? Продолжал от жены,
Тайно ревнуя ее, отдаляться.
В комнатах разных жить стали они.
Однажды вошел к ней. (Одна ночевала
Уж год.) Удивилась, смутилась она.
Вспомнилось Ольге их жизни начало:
Какою несмелой и чистой была!
Как пылко любил ее! Девочкой книжной
Шагнула, венчавшись, в объятья его.
Берёг жены скромность от дерзости лишней,
Чтоб опытной сделал другой за него…
Другого любила. Кто женскую душу,
Какой изощренный кудесник, поймет?
Тоску прочитала во взгляде у мужа
И вдруг ощутила: та сердце ей жмет.
О сыне с ним розно, но равно страдала.
Тем объяснила себе лишь она,
Что молча к ней легшему мужу шептала
Добрые, нежные ночью слова.
Отнюдь не противен казался ей в страсти.
Лаской жены ободренный купец,
Поверивший снова в возможность их счастья,
Вспомнил: не зря с Ольгой шел под венец!
Как воздух нужна. Он готов был мириться
Даже с неверной, боясь одного:
Чтоб не узнала, что смел с ней решиться
Быть, сознавая неверность ее.
Скрывал, что всё знает. Когда б угадала
Прощенье измены, тогда бы нашел
Лучшим расстаться с ней – честь б обязала.
Обратно к жене ночевать перешел.
Вернул слова нежные. Горько заныло
Сердце неверное. Ласки любви
Мужней стыдом жгли. «Что я сотворила? –
Опомнилась Ольга. – Господь, помоги!
Избави меня!» Все молитвы ей были
Чужды доселе. Купец ее взял
Из дома, где честно, по совести, жили,
Обрядам никто ж веса не придавал.
Муж с нею не спорил о том. «Если б знала,
Какую я гадость сама над собой
Позволила сделать!» Защиты искала
Того, кто сильнее всей силы земной.
Ей Он поможет освободиться,
Очиститься. Встреч новых стала бежать
Любовных, как здравый заразы боится.
Любовник покинутый стал угрожать.
Ее шантажировал: «Муж отвернется,
Коль правду узнает. Тебе муж твой мил?
Прогонит с уродом тебя! Разведется!
Будь со мной! Зря ли подарки дарил?»
Ольга мгновенно его разлюбила
После таких слов. Подарки продать
Велела и бедным употребила
В милость – назад было сложно отдать.
Письма сожгла его – душу не грели.
Муж попривык и душой потеплел
К сыну: виновен ли тот, в самом деле,
Что глух? С собой сходство заметить сумел.
(Впоследствии в дом и учителя нанял
Особого к мальчику. Глухонемых
Язык учить с сыном родители стали.)
Писем подлец к ней не бросил своих.
Не столько уж Ольга была тем любима,
Сколько разрыв униженьем считал,
Да неприступность ее распалила.
Купцу подложили одно. Прочитал.
(Прислуга давно уже всё понимала
И в дело вмешалась.) Был счастлив купец,
Что на свиданьях жена не бывала.
Шантаж узнал тоже. Вскричал: «О подлец!..»
Но чем мог ответить? Привык по закону
Жить, а дуэли запрещены
Еще в давно прошлую Пушкина пору
И купечеству чужды, будь хоть прощены.
Письмо написал Ольге сам. Анонимно.
«Известен, – оно начиналось, – Ваш грех
Вашему мужу. Любя, он простил Вам,
Ибо Господь повелел прощать всех».
И больше ни слова. Как Ольга рыдала
Над этим письмом! Почерк мужа узнать
Ей небольшого труда составляло.
Поняла, что в глаза не умел ей сказать.
Поняла, как любил. Со своим письмом рядом
Письмо шантажиста в конверте одном
Ей передал. Оно брызгало ядом
Угроз и терзаний, бессильное в том.
Прощение силы угрозы лишило.
Прошлое умерло. Что прощена,
Короткой запиской в тот день известила
Того, для кого честь забыла она.
Пришла в кабинет к мужу. Заулыбался:
«Оленька! Ангел мой!» Лишь по глазам,
Что знает прощенье его, догадался –
Не смела при муже дать волю слезам.
На грудь ему кинулась молча. «Ох, Оля!
С сыночком что? Нет? Ну, взгляни на меня.
Новое платье надела сегодня?
Как же, душа моя, ты в нем мила!»
Выдержка мужа жену удивляла.
Видя порой свою прошлую страсть
У общих знакомых, не понимала,
Чем заслужил над ней некогда власть.
С мужем сроднилась. Не в шутку бранился:
Мол, широка слишком в спальне постель.
И ей в те минуты от нежности мнился
Ребенком. С ним встретила время потерь.
С женой пережил он потом возрожденье
Былого достатка. Питала в дому
Прислуга к супругам любовь и почтенье,
Которые мало встречались к кому.
Барин да барыня их называли
И в новую пору – лет в память былых.
Различий в еде в этом доме не знали –
Меню было общим для слуг и родных.
Зависело только оно от достатка:
Стол был очень скромен во время невзгод,
А в годы довольствия все ели сладко,
Хотя пост держали, как время придет.
Пищу готовили даже с избытком.
По давней традиции в доме семья
Слугам любые прощала ошибки,
Не допускалось только вранья.
Прислуге и семьями жить дозволяли.
Когда обратился к хозяйке Матвей,
Чтобы приют семье дочери дали,
Та уж стояла с дитём у дверей.
Всё рассказал дед о внучке горбатой.
Ольга несчастную мать поняла.
На девочку было довольно и взгляда,
Чтобы понять: не исправить горба.
Но Соне об этом сказать не сумела.
Втайне хотелось с ней поговорить,
А то на здоровых детей всё глядела,
Чужих, – было трудно судьбу не винить.
Впервые коснулась боль сходная взора…
Муж жену понял. Григория взял
Возчиком[18] и семье часть коридора,
Перегородку поставив, отдал.
Ведь не селить же крестьян в гостевые!
А к слугам нельзя – места нет. (До того
Возчики в доме ни разу не жили.)
Комната добрая! Было б окно!
Василиса по-прежнему часто кричала.
«Зачем неприятности брать на себя
Чужие?» – знакомая Ольге сказала.
«Своих, что ли, милая, нет у тебя?..» –
Так Ольга продолжила мысли движенье.
Перестала знакомую ту приглашать,
В том не найдя для себя огорченья.
Знакомства нить часто случалось терять –
Печального не разумеет веселый…
Врач, осмотрев Василису, сказал,
Что краткой жизнь будет ее и тяжелой:
«Ей смерть – избавленье. Жалеть бы не стал».
Григорий с врачом тем едва не схватился:
Замахнулся, опомнился – ветхий старик…
Ходить по врачам с той поры не стремился.
Письмо родным было – души его крик.
Снова писал, что их всех проклинает,
Что не вернется. Читала письмо
Матрена Арсеньевым это, рыдая:
И внученьку жалко, и сын так… за что?!
Дочь утешала. Арсеньев был мрачен.
Сло́ва Матрене про то не сказал,
Ибо нельзя было думать иначе
Ей, но Григория не осуждал.
Резок в словах? Так оно и понятно!
Дочку угробили! Он молодец!
В столице живет. Без окна? Ну и ладно!
Зато ведь в Москве! Что ему мать-отец?
Всех он оставил. Не побоялся.
И в двадцать один! Уж под тридцать Петру,
А тот все за мать да деревню держался.
Стыдно! Не съездить ли тоже ему?
Вдруг повезет где устроиться? Груша
Родить должна в зиму. Ребенка кормить,
Коли живой будет, досыта нужно.
А как тому в школу отсюда ходить?
Нет, решено! Решено: уезжает!
В осень собрался. Простился с женой.
Та в слезы, что Петр ее оставляет.
Ей обещал: «Я вернусь за тобой».
10. Арсеньевы
Чрез год возвратился Арсеньев. Скучала
Груша отчаянно: письма она
Подробные, нежные мужу писала.
Дочь без него в декабре родила.
Мариной назвали, как с ним до разлуки
Условились вместе. Хоть сына хотел
Петр, боялся душевные му́ки
Жене причинить и сказать не посмел.
«Еще ведь родит. Поглядим, кто там будет», –
Думал. В столице успел позабыть
Свои страхи прежние. Многие люди
Теряют там прошлое – так легче жить.
И он потерял. По жене стосковался,
Как и не чаял. Страшилась она
Напрасно разлук. Ею муж любовался:
Дважды родив, как березка стройна.
В девичьем приданом по сей день ходила,
Сияла в расцвете своей красоты.
Пришла к ней особая женская сила,
Разлукой дарящая боль пустоты.
От счастья их встречи жила точно в сказке.
Петр же был мрачен. «Как мне уезжать?» –
Думал в ответ на горячие ласки.
И дни по приезде взялся́ уж считать.
Таков был характер. Петра донимала:
Как он устроился? Адрес послал
Сразу – об этом вперед наказала,
Но письма короткие редко писал.
Терялась в догадках. «Живу я в подвале.
Сносно. Как только работать пошел,
Мне в первый же день комнатенку и дали.
Жаль, что работы иной не нашел». –
«Где ж ты работаешь?» – «Видел я Гришу.
Он дочь схоронил… – Закричала жена,
Заплакала. – Тише, ну, Грушенька, тише.
Она уж давно… в январе умерла». –
«А нынче октябрь! Зачем я не знала?!» –
«Твой брат никому не хотел сообщать». –
«Не болен ли?!» – «Нет, но горюет немало.
Как был у него, у меня стал бывать.
Ему теперь легче. Домой приезжает
Скоро Григория тесть. От того
Так или этак в селе все узнают –
Я слова молчать не предал своего». –
«Ах, да неважно! Какое же горе!
Езжай к моей маме. Расскажет чужой,
И будет ей это болезненно вдвое».
Наутро собрался – не спорил с женой.
«Петя! – улыбка Матрены светилась
Радостью. – Ты навестить нас решил?
Ты в отпуске?» – «Да». – «Ох, у вас уродилась
Красивая дочка! Потом будет сын!
Ты не печалься! Я к Груше бывала,
Видела внучку… Что хмурый такой?
Ах, дура! Зачем я про сына сказала?!» –
«Два раза подряд я к вам с вестью дурной». –
Сменил радость страх: «Что? С твоей дочкой что-то?
Жива?» – «Что не жить ей? Про Гришину дочь
Я…» – «Ох! – отхлынула с сердца забота. –
Про Гришину знаю! Проплакала ночь.
Потом с утра встала (еще зимой), свечку
Поставила, за упокой подала.
Отмучилась милая. Все мы не вечны.
Я девять детей схоронила сама!» –
«Откуда ж узнали?» – «Авдотья сказала –
Мать Сони. Ей сразу Матвей написал
Опосля похорон. Сватью небо послало
Хорошую мне! Гриша ум потерял!
Где это видано: он запрещает
О смерти малютки несчастной писать!» –
«Простите уж сына. По дочке страдает». –
«Грушеньке я пожалела сказать.
Откуда сам знаешь?» – «От Гриши». – «Ох, Петя!
Видел его?! Я писала ему
Дважды, а он мне хоть раз бы ответил!
Нет, не простит мне Григорий вину!
Жив он? Здоров? Мне другого не надо!
Сохрани его Бог! У тебя он бывал?
Петя, мне это такая отрада!
Друг друга держаться положено вам.
Вы же родные! А город жестокий,
Чужой… Уж за Гришенькой там пригляди!»
Глаз матери, нынче от сына далекий,
Видел мужчину младенцем, поди.
Петр, не споря, кивнул. Стол накрыла
На радостях зятю, и лишь по столу
Можно приметить Арсеньеву было
Пришедшую в дом без меньшого нужду.
«Один при мне, Петя, сынок-то остался.
Антон уж не бросит, – вздохнула она. –
Да и куда бы хромой он подался?» –
«Мать, по́лно! Судьба пощадила меня!»
Антон не любил, чтоб о нем сожалели.
К Петру вышел тот же – веселый, простой.
Петр знал: сердце друга его не задели
Кровавые бури эпохи лихой.
«Мне Лизавета дитя подарила!
Дочку! Та прелесть. Ей месяц всего! –
Тут плач по избе прокатился ленивый,
Словно как раз в подтвержденье того. –
Мы Василисой дочь, Петя, назвали».
Петр смолчал, что́ он думал о том.
Спросил у Матрены: «Вы имя ей дали?» –
Кивнула: «Не мыслила я об ином.
Они так похожи! Как дочка роди́лась
Антона, то сразу пронзила меня
Мысль, что покойница к нам воротилась,
Хоть так думать – грех. Нас простила она.
Дом наш простила. Молчи лучше, Петя!
Лизавета ревела: «Не дам называть
Покойничьим именем!» Уж в сельсовете
Смирилась. Хозяйка я! Мне выбирать!
Тем паче Антон согласился…» Матрена
Вся в этом поступке приметна была –
Привыкши в семье главной быть неуклонно
Могла и обидеть без умысла зла.
«Думаешь, Лизка от дочки отходит?
Как бы не так! Всё теперь за нее
Делать приходится – глаз с той не сводит!
Да я не в обиде (ведь внучка!) за то».
Петру рассказала для Грушеньки вести
О Маше: к той сватался Миша Круглов.
Пойти бы и рада, да как быть им вместе?
Родить ей нельзя. Отец выгнал сватов.
После про всё сама Маше сказала.
И Мише. Он парень хороший. Хотя
Слышал, что с брата дитём оплошала,
Что хворая, истово рвется в зятья.
Вчера опять был. Уговаривал Машу.
Уж так ее любит! Она-то ревет,
А девка послушная. Как ей мать скажет,
Так и поступит. Осьмнадцатый год!
Петр вздохнул. Срок пришел, провожала
Груша в Москву его. Как взять с собой
Молила! Как слезы и ласки мешала!
«Подвал так подвал! Ну и что ж, что сырой!
Сгибну здесь, Петечка, – горе иссушит.
Тоска без тебя». – «Мать и дочь береги.
Может, потом буду жить где получше
И всех заберу. Хорошо ль без семьи?»
Так и уехал. Петра ожидала
Снова беременной, вспомнив потом,
Что места работы его не узнала –
Петр всегда отводил разговор.
Вернулся зимою. Письмо подстегнуло,
Что худо жене. Ему мать написать
Чужой рукой втайне от Груши дерзнула:
«Совсем плоха Груша. В живых бы застать».
Сына бранила: «Брюхатой оставил
И сбёг. Тебе Груша три года жена,
И третье дитё уж носить ты заставил.
Она работящая – всюду одна.
Жалеет меня, а ее я жалею.
Скинет ребеночка – знаки уж есть.
Неужто простить себе горе посмею?!
Бери семью в город, оставь меня здесь.
Поздно мне дом менять». Груша лежала,
Как в и́збу вошел муж. Подняться к нему
Свекровь не дала, – отругав, удержала.
Жалко и совестно стало Петру.
Жена ему: «Петечка!» – Не осердилась,
Что не послушал ее в прошлый раз.
Ребенка в утробе сберечь ей случилось –
Должно, отлежалась, а может, Бог спас.
В Бога не верила Груша. В дорогу
Скоро собрались. Отказ уезжать
Мать подтвердила, заверивши строго:
Им в городе жить, а ей здесь умирать.
«Будь счастлив, сынок!» В комнатушке в подвале
Вода, отопленье, и газ был, и свет.
Ни с ведрами мучиться тут, ни с дровами,
Ни снег убирать неизбежности нет.
Куда легче быт. Уходил муж с зарёю
И до́ ночи самой. С Мариной одна.
Даже рожать ей случилось одною –
Дома. Не в срок чуть. Легко родила.
(Девочку снова.) Дитя окрестили
Зоей – живучая[19]. В церковь потом
До новых крестин путь они позабыли –
Опасно и проку не видели в том.
(Зою крестили обычая ради,
Как и Марину.) Григорий к ним был:
Вздохнул тяжело, на племянниц он глядя, –
Образ своей дочки в сердце хранил.