В ислам из христианства перейдя,
Не позабыл еще он прежней веры
И в колдовстве кощунственно мешает
Едва ему знакомые обряды.
На этот раз из мрака черных таинств,
Проведав о нагрянувшей беде,
Жестокому властителю сугубо
Жестокие советы он приносит.
И молвит: «Государь, неудержимо
Тебя одолевает вражья рать;
Исполним же наш долг, отваге нашей
И небеса и мир окажут помощь.
Все мудростью усчитано твоею,
Как царь и вождь все меры принял ты,
И если мы тебя достойны будем,
Твои враги здесь обретут могилу.
А я готов помочь тебе посильно,
Твои труды и беды разделить.
Я отдаю в твое распоряженье
И старости испытанной советы,
И средства все искусства моего.
Бороться за тебя и самый Ад
Заставлю я. Но, государь, послушай,
Одну тебе открыть я должен тайну.
У христиан есть в храме подземелье,
А в нем алтарь, на алтаре ж богини
Изображенье; глупый этот люд
Ее за Богоматерь почитает.
Она – под покрывалом, перед нею
Горит неугасимая лампада;
По сторонам во множестве висят
Усердных богомольцев приношенья.
Изображенье это сам своей
Рукой ты должен вынести из храма
И сам его же поместить в мечети.
А я такие чары призову
На помощь, что богиня превратится
В надежную для наших стен охрану:
Ты в ней залог победы обретешь,
И власть твою она же обеспечит».
Сказал. Тиран, поддавшись увещаньям,
Летит под кров святыни христианской
И разгоняет пастырей, потом
Рукою святотатственною образ
Выносит вон и водворяет в храм,
Где Небо предается поруганью.
А чародей уже бормочет глухо
Над образом преступные заклятья.
Но с первою улыбкою Авроры
Страж храма, нечестивого уже,
Сокровище глазами всюду ищет,
И нет его нигде. Спешит к тирану;
Нежданной вестью в ярость приведенный,
Тот восклицает: «Дело, очевидно,
Руки, для нас неведомой пока,
Но не иной руки, как христианской».
Взята ль святыня набожной рукой?
Иль Небо возмутилось тем, что образ
Его царицы, матери Господней,
Подвергся оскверненью, и хотело
Явить свое могущество? Молва
Колеблется меж ловкостью и чудом;
Но что для человека не по силам,
В том вера видит знамение свыше.
Старательные обыски идут
По храмам и жилищам христианским:
Все уголки осматривают зорко,
Доносчиков за плату приглашают,
Мучительными карами грозят
Тому, кто скроет вора иль пропажу.
И тщетны все усилья чародея:
Ему не открывает правды Небо.
Жестокий Аладин, на христиан
Любое зло всегда взвалить готовый,
В неистовство приходит, оттого
Что против них нет у него улики.
Он хочет мстить; гнев утолить он хочет
Во что бы то ни стало. Говорит:
«Погибнешь ты, неведомый преступник,
Погибнешь заодно со всею сектой!
Чтоб не ушел виновный от возмездья,
Погибнет пусть и правый, и невинный!
Невинный! Правый! Ах! Все, все виновны!
Друзей мы не имеем между ними;
Кто непричастен новому злодейству,
За старое заслуживает смерти.
Железом и огнем вооружиться
Спеши, народ мой верный! Жги и режь!»
Так возгласил тиран. Приказ жестокий
Меж христиан распространяет ужас:
Со скорбью и отчаяньем в сердцах
Они уж видят смерть перед собою,
Не смеют ни бежать, ни защищаться;
Ни милости, ни правды нет для них.
Злой участи покорные, они
Находят помощь вдруг где и не ждали.
Есть девушка в общине христианской
С высокою душою, с чистым сердцем.
В красе очаровательной своей
Она лишь блеск своих достоинств видит,
Но их под кровом скромного жилища
С достоинством скрывает благородным.
И любо ей, забытой, одинокой,
Для взоров и похвал быть недоступной.
Но красоту ничто не может скрыть.
Ты этого, Любовь, не допустила!
И юноша, тобой воспламененный,
К ней доступ получил через тебя же.
То бродишь ты с повязкой на глазах,
То с Аргусом всевидящим, свободно
Для взора все преграды разрушая,
Влюбленного в приют заветный вводишь.
Софрония, увидевшая свет
В одних стенах с Олиндом, с ним и Бога
Чтит одного. Он многого желает,
Ждет малого и ничего не просит,
Открыться не умея иль не смея;
Она ж его не замечает вовсе.
Так до сих пор бедняк был для нее
Незнаемым иль, может быть, презренным.
Зловещие о христианах слухи
В убежище Софронии проникли;
И замысел великий в ней родился:
Она спасти единоверцев хочет.
С отвагою в ней борется стыдливость;
Но, наконец, отвага побеждает:
В счастливом сочетании, вернее,
Сливаются согласно оба чувства.
И вот она среди толпы одна;
Красы не выставляя и не пряча,
Взор опустив, под легким покрывалом
Идет она уверенно и скромно.
Не угадать, расчет иль случай ей
Такое придает очарованье.
Счастливая небрежность – дар природы,
Любви и благодетельного Неба.
Все взоры на нее устремлены;
Она ж сама ни на кого не смотрит
И, лишь дойдя до грозного тирана,
Ему в лицо бесстрашно говорит:
«Повремени с возмездием кровавым
И удержи народ! Я укажу
Того, кто виноват перед тобою,
И выдам жертву гнева твоего».
Отвагой благородной и нежданным
Сиянием красы так Аладин
Был поражен, что гнев его смирился
И потускнел в глазах огонь зловещий.
Когда б не столь жесток он был, она же
Не столь сурова, вспыхнул бы он страстью.
Но строгая разборчива краса,
И чтоб любовь жила, нужна надежда.
Не чувствуя любви, однако, варвар
Приятного исполнен изумленья.
«Я слушаю тебя, – он говорит, —
И христиан твоих никто не тронет». —
«Виновница перед тобой, властитель;
Моя рука покражу совершила.
Похищен образ мной, меня ты ищешь,
И я должна за это пострадать».
Так юная подвижница одна
За всех своею жизнью отвечает.
О, ложь благочестивая! Была ли
Когда-нибудь величественней правда?
Колеблется тиран ошеломленный
И в первый миг не вспыхивает гневом.
«Признайся, – говорит он, – по чьему
Совету ты пришла, кто твой сообщник?» —
«Ни с кем не разделю я этой славы,
Вся мне одной она принадлежит.
Никто мне не советчик, не сообщник;
Замыслила и совершила это
Я, я одна». – «Так пусть же на одну
Тебя мой гнев и мщенье обратятся». —
«Решил ты справедливо, государь:
Одной мне честь, одной и наказанье».
Растет и пламенеет гнев тирана.
«Куда ты образ спрятала?» – «Я вовсе
Не прятала его, я предала
Его огню, чтоб он не подвергался
От вашего нечестья оскверненью.
Тебе виновник нужен или образ?
Погиб навеки образ для тебя,
Виновница ж стоит перед тобою.
Сказала я «виновница»; о, нет!
Обратно я взяла лишь то, что было
Похищено неправдою твоею».
Тиран, как зверь, от гнева зарычал.
Созданье непорочное, напрасно
Из чар твоих Любовь сковала щит:
Не укротят свирепого злодея
Ни красота, ни доблесть, ни стыдливость.
Ее хватают; варваром она
Присуждена к сожжению. Уже
И девственные сорваны одежды,
Уже и руки нежные в оковах;
Она молчит: отвага в ней не гаснет,
Но чистая взволнована душа;
В лице как бы застывшем – ни кровинки:
Не побледнев, оно белей лишь стало.
Весь город узнает об этом быстро;
Бежит народ, бежит Олинд с народом.
Кто героиня, он еще не знает:
Возлюбленная, может быть, его!
Он там уже, он перед ней, он видит
Невинную во власти палачей,
Горящих рвеньем казнь ее ускорить;
И он через толпу спешит к тирану.
«Нет, государь, нет, это не она,
Безумство для нее хвалиться этим.
Без помощи, без опыта могла ли
Она пойти на дерзостное дело?
Как удалось ей обмануть охрану
И образ унести? Пусть скажет, как!
Я, государь, украл святыню нашу».
Так он любил ее, сам не любимый.
«Откуда проникают свет и воздух
В твою мечеть, там узкую лазейку
Нашел я и в мечеть пробрался ночью:
Мне честь принадлежит и мне же – смерть.
Я ей на казнь не уступаю права:
Не для нее оковы – для меня,
Как для меня, огонь там раздувают,
Как для меня, готовят там костер».
Подняв глаза, взгляд нежного участья
Софрония бросает на Олинда.
«Чего ты домогаешься, несчастный?
Какой тебя влечет на гибель жребий?
Иль я одна не вынесу всего,
На что способна злоба человека?
Поддержки моему не нужно сердцу,
Оно одно сумеет встретить смерть», —
Так говорит Софрония Олинду,
Но он в своем решенье непреклонен.
О, доблестное зрелище борьбы
Любви и добродетели, где в смерти
Награду обретает победивший,
А побежденный жизнь считает казнью!
При виде состязающейся пары
Все больше свирепеет Аладин.