Укрощение дикого зла и прообразы невидимой руки рынка
Вернемся еще раз к очеловечиванию дикого Энкиду, то есть к процессу, который с небольшой долей фантазии можно воспринимать как самое начало зарождения принципа невидимой руки рынка и, следовательно, как некую параллель одной из главных схем экономической теории.
Энкиду наводил ужас на людей, уничтожал результаты их труда, мешал охоте и возделыванию почвы. Один из пострадавших охотников говорит о нем:
А вот после его очеловечивания все становится по-другому:
«Одомашнив» и цивилизовав Энкиду, человечество укротило неконтролируемое, дикое, несущее хаос зло, ранее яростно вредившее и выступавшее против городских благ. Энкиду рушил (во внешнем мире, за стеной) все сделанное городом. Но позднее он был приручен и теперь вместе с цивилизацией воюет против природы и естественного состояния вещей. Интерпретация этого момента для экономистов очень важна. Энкиду доставлял неприятности, и против него было невозможно воевать. Однако зло с помощью ловушки было превращено в нечто, приносящее цивилизации большую пользу.
Возможно, речь идет об изображении плохой человеческой «в-рожденной» черты (например, эгоизма, приоритета собственных пристрастий над интересами ближнего). Энкиду поразить нельзя, но использовать на службе добру можно. Подобный мотив – уже как важнейшая идея экономики – проявляется тысячу лет позднее вместе с выражением, знакомым далеко не только экономистам: «невидимая рука рынка». Иногда дьявола – в нашем случае зло – лучше запрячь в плуг, чем с ним воевать. Использовать для достижения намеченных нами целей его собственную энергию проще, чем прилагать огромные усилия для подавления; вместо бессмысленных потуг усмирить бурную реку лучше поставить на ней мельницу. Одна из самых старых чешских легенд гласит, что так поступил и святой Прокопий[89]. Он не только выкорчевывал лес (!) и обрабатывал землю (а значит, покорял себе природу), но и, по свидетельствам людей, пахал поле на запряженном в плуг черте[90]. В данном случае мы видим умение обращаться с чем-то небезопасным, чего обычный человек боится. Прокопий хорошо понял, что мудрее и выгоднее соответствующим образом использовать стихийные хаотические силы, чем тщетно, по-сизифовски пытаться их подавить, устранить и уничтожить. До определенной степени он был знаком с проклятием зла, о котором в пьесе Гёте «Фауст» говорит дьявол Мефистофель:
О проблеме превращения зла в созидательную силу рассказывает Майкл Новак в своей книге «Дух демократического капитализма»[91]. В ней утверждается, что только демократический капитализм, в отличие от всех альтернативных систем, часто утопических, сумел понять, как глубоко таится зло в человеческой душе, и осознал, что никакая система этот «грех» искоренить не способна. Лишь демократический капитализм может использовать «его [греха] энергию для достижения благих целей (то есть как можно большего вреда сатане)»[92].
Подобную историю (превращение чего-то животного, дикого, неотесанного в достижение цивилизации) использовал в своем учении и Фома Аквинский. Несколькими столетиями позднее та же мысль развивается до конца Бернардом Мандевилем в маленькой поэме (как он сам называл это произведение) «Возроптавший улей, или Мошенники, ставшие честными». Экономические и политические аспекты этой идеи – во многом несправедливо – приписываются Адаму Смиту. Прославившая его позднее мысль говорит об общественной пользе, происходящей из эгоизма мясника, стремящегося к получению прибыли и удовлетворению собственных интересов[93]. Однако отношение самого Смита к такому пониманию было гораздо сложнее и критичнее, чем то, чему сегодня обычно учат и во что верят. И до этого мы позднее доберемся.
В этом месте я не могу удержаться от одного маленького замечания. В истории о Прокопии волшебной силой запрячь и преобразовать зло, заставить его служить общему благу обладал святой[94]. Сегодня такое свойство приписывается невидимой руке рынка. В истории о Гильгамеше лишь блудница смогла обратить негативную силу в нечто полезное[95]. Похоже, что невидимая рука рынка получила в приданое прекрасное историческое наследство – необходимость колебаться между этими двумя крайностями: святым и распутницей.
В поисках bliss point[96]
Гильгамешу было предопределено божественным происхождением сделать нечто великое. Через весь эпос красной нитью проходит его стремление найти бессмертие[97]. Эта древнейшая цель par excellence[98], стремиться к которой осмеливались лишь герои[99], в эпосе принимает несколько различных форм. Изначально Гильгамеш хочет обессмертить свое имя сравнительно тривиальным способом – возвести стену вокруг своего города Урука. На втором этапе, после того как Гильгамеш обрел друга Энкиду, он оставляет стену и отправляется куда-то за пределы города, где сможет максимально проявить свои мужество и героизм. «На своем… пути за бессмертием преодолел Гильгамеш самые необыкновенные трудности и совершил сверхчеловеческие поступки»[100]. В этом случае он не пытается нажить имущество или извлечь выгоду, а просто хочет остаться в памяти человечества как вершитель героических деяний: он стремится войти в историю. Функция потребительской полезности заменяется количеством приключений или масштабом славы. Такое понятие бессмертия очень тесно связано с возникновением письменности (хронику событий необходимо записать для последующих поколений, в то время как стена останется стеной и без всякой записи), а Гильгамеш был первым из тех, кто позаботился, чтобы его попытка достичь бессмертия сохранилась «навеки» в форме письменного источника, – в любом случае, он был первым, кому это удалось. «Прославленность имени представляет собой новое понимание бессмертия, связанное с письмом и культом слова: имя, а особенно имя записанное, переживет тело»[101].
До классической экономической максимизации полезности, примеры которой также представлены в эпосе, мы доберемся позднее. Финал долгого пути Гильгамеша не был таким успешным, как герой себе представлял. Умирает Энкиду, его верный спутник, и впервые звучит фраза, которая символизирует тщетность его усилий и эхом отзывается во всей оставшейся части эпоса:
После такого разочарования герой приходит на берег моря, где живет нимфа Сидури[103]. В качестве лекарства от печали она предлагает Гильгамешу сад блаженства, некую гедонистическую крепость carpe diem[104], где человек смиряется с тем, что он смертен, и в своей конечной жизни максимизирует земные радости.
И как Гильгамеш отвечает на такое предложение, на такую современную максиму (или даже, словами французского психоаналитика Жака Лакана, на такой императив) экономики (MaxU, то есть постоянную максимизацию полезности)? К большому удивлению, он отказывается («Гильгамеш ей вещает, хозяйке: “Теперь, хозяйка, – где путь к Утнапишти?”»[106]), а в предложении максимизировать свои телесные, мирские удовольствия видит только препятствие на пути к единственному человеку, пережившему Великий потоп, у которого он надеется найти лекарство от смерти. Герой отказывается от гедонизма в контексте максимизации земных благ и бросается за тем, что увеличит срок его жизни. Таким образом, в эпосе в мгновение ока поставлена с ног на голову функция максимизации полезности, каковую сегодня без устали приписывает человеку в качестве неотъемлемой части его естественного состояния экономический мейнстрим[107].
После того как Гильгамеш нашел Утнапишти, он добывает со дна моря желанное растение, которое может дать ему вечную молодость. Но в итоге герой засыпает и лишается растения: «Неизмеримо долгая и запутанная дорога на край света заканчивается тем, что уставший от великих подвигов Гильгамеш не может победить самого легкого: он побежден сном, братом смерти, подкрадывающимся измождением, которое, как и усталость и старение, сопровождает человеческую жизнь»[108].
Итак, в одиннадцатой, последней таблице Гильгамеш теряет то, что искал и нашел. Как Сизиф, он упустил свою цель прямо перед вершиной и до своей воображаемой bliss point так и не добрался. И, несмотря на это, Гильгамеш становится бессмертным: его имя не забыто до сегодняшнего дня. Даже если в исторической эволюции тех событий случайность и сыграла какую-либо роль, ясно, что сегодня Гильгамеша мы помним благодаря истории его героической дружбы с Энкиду, а не благодаря стене, уже давно потерявшей все свое величие.
Заключение. Колыбель экономических вопросов
В данной главе мы впервые попробовали поразмышлять над самым старым сохранившимся текстом в истории нашей цивилизации с точки зрения экономики. Сделали мы это в надежде узнать с помощью древнего эпоса что-то новое о себе, об обществе, за четыре тысячи лет превратившемся в очень сложный и запутанный организм. Ориентироваться в сегодняшнем социуме, естественно, гораздо сложнее, поэтому соблазнительно понаблюдать за основными чертами общественного развития того времени, когда картина была более отчетлива, – эпохи, когда наша цивилизация только родилась и была еще наполовину нагой. Иными словами, постарались добраться до краеугольного камня нашей письменной культуры, под которым уже ничего нет.
Было ли полезным наше изучение эпоса? Узнали ли мы что-нибудь новое о самих себе в экономическом смысле? Что из эпоса актуально в наше время? Отыскали ли мы в Гильгамеше какие-нибудь архетипы, которые есть в нас самих и сегодня?
В этой главе я пытался показать, что и мифическое отношение к миру имеет свою «правду». Сегодня эти истины мы принимаем с определенными поправками и снисходительно даем их в кавычках, но надо иметь в виду, что следующее поколение непокорно «закавычит» и нашу сегодняшнюю правду. В прежние времена люди на вопрос отвечали историей, рассказом. В конце концов, греческое слово «миф» означает «повествование». «Мифом является любое повествование, предвосхищаемое неким “почему”»[110]. К тому, до какой степени мифическое повествование отличается от математического или научного, мы в этой книге скоро вернемся.
Первым результатом изучения «Эпоса о Гильгамеше» можно считать вывод, что в нем затрагиваются существующие и по сей день экономические вопросы. Самые первые письменные размышления людей того времени, к удивлению, не так уж далеки от современных. Иными словами, эпос нам понятен. Иногда даже слишком – что касается, например, стремления сделать из людей роботов. Или идея, что человеческое в нас является лишь препятствием в работе (над стеной!)[111], – она по-прежнему распространена. Современный экономический мейнстрим часто использует подобные соображения и старается пренебречь всем личностным, вынести его за рамки модели и дискурса. Идея, что гуманизм мешает эффективности, стара настолько же, насколько стар сам вид homo sapiens; как мы показали, подданные без эмоций есть идеал многих тиранов. Мы также стали свидетелями самого начала окультуривания людей – великой драмы, заключающейся в освобождении и последующем отходе от естественного состояния. Гильгамеш строит стену, отделяющую город от дикой природы и создающую пространство для зарождения первоначальной человеческой культуры. Отголоском возвращается к нам и высказанная эпосом мысль, что «даже далеко простершиеся деяния цивилизации не удовлетворили человеческие желания»[112]. Примем все это как память о нашей неугомонности, ненасытности, наследственном недовольстве и связанной с этим изменчивости. Возможно, в нас есть именно эти качества, возможно, они и сегодня, даже по прошествии четырех тысяч лет, по-прежнему нам присущи, и мы, как и прежде, тщеславны. Возможно, эти чувства в нас еще острее и сильнее, чем были у Гильгамеша или самого автора эпоса.
Однако содержание эпоса постепенно отходит от этой мысли, показывая дружбу Гильгамеша и Энкиду. Дружба – это кажущаяся на первый взгляд общественно ненужной и биологически бесполезной любовь. Ведь для эффективного производства не требуется сильная эмоциональная вовлеченность людей в команду. Однако для смены системы, разрушения существующего, утраты наивности, для похода против богов, прозрения – потребуется дружба. Для малых дел (совместные охота, работа) достаточно малой любви – приятельства. Для больших дел нужна любовь большая, любовь настоящая: дружба. Дружба, не поддающаяся экономическому пониманию типа что-то за что-то. Дружба – это когда один отдаст жизнь за другого, когда можно (полностью) положиться друг на друга, когда ты действуешь не для получения дохода или личной выгоды. Дружба обещает новые, неожиданные приключения, дает возможность выйти за стену и не быть ни ее строителем, ни ее частью – не быть, как поет группа Pink Floyd, одним из многих кирпичей в стене.