Мне было вверено руководство боевой подготовкой нескольких танковых дивизий и пехотного полка «Великая Германия». Кроме этого, я был по большей части занят планированием будущих операций на Западе.
Подталкиваемое Гитлером к агрессивным действиям, Верховное командование планировало снова применить так называемый план Шлиффена, разработанный в 1914 году. Его преимуществом была простота, но новизной он не блистал. В общем, вскоре все занялись поиском альтернативных решений.
Как-то раз в ноябре меня пригласил к себе Манштейн и поделился своими идеями. Его план включал в себя мощный танковый бросок через юг Бельгии и Люксембург к Седану, прорыв линии Мажино на этом участке, что помогло бы, в свою очередь, прорвать французский фронт. Манштейн попросил меня оценить его план с точки зрения эксперта-танкиста. Тщательно изучив карты и вспомнив местность по своему опыту, полученному в Первой мировой, я подтвердил, что план Манштейна вполне реализуем. Единственным условием, которое я выдвинул для успешной реализации плана, было задействование как можно большего числа бронетанковых и моторизованных частей – по возможности вообще всех.
Тогда Манштейн составил докладную записку, которую, получив одобрение и визу генерал-полковника фон Рундштедта, отправил 4 декабря 1939 года в штаб Верховного командования. Там ее восприняли без особой радости. Верховное командование вообще планировало использовать разве что одну-две танковые дивизии в наступлении через Арлон. На мой взгляд, этого было явно недостаточно, и удар столь слабыми силами не имел смысла вообще. Наши бронетанковые войска и так были слишком слабы, и использовать их не полностью было бы страшной ошибкой. Но именно таковы были планы Верховного командования. Манштейн продолжал настаивать на своем, чем настроил против себя все Верховное командование, и в результате был смещен на должность командующего пехотным корпусом. Его просьба предоставить ему в распоряжение хотя бы танковый корпус осталась без удовлетворения. В итоге обладатель лучшего в нашей армии оперативного мышления участвовал в операции, именно ему в наибольшей степени обязанной своим успехом, только в качестве командира корпуса, двигавшегося где-то в третьем эшелоне атаки. Преемником его стал при генерал-полковнике фон Рундштедте менее активный офицер – генерал фон Зоденштерн.
Между тем случилось происшествие, поставившее крест на плане Шлиффена. Дело в том, что офицер связи люфтваффе, имея при себе важные документы, в нарушение всех правил совершал ночной полет вдоль бельгийской границы и пересек ее. Его принудили к посадке на бельгийскую территорию, и неизвестно было, удалось ли ему уничтожить документы, в которых содержались данные, имевшие к предполагавшемуся наступлению по плану Шлиффена непосредственное отношение. В любом случае теперь следовало исходить из того, что бельгийцы – а скорее всего, также французы и англичане – могут оказаться полностью информированными о намеченной операции.
Помимо этого Манштейну удалось сообщить Гитлеру, во время доклада о принятии командования над пехотным корпусом, о своих идеях по поводу предстоящей операции. В результате план Манштейна оказался предметом серьезного рассмотрения. Мне кажется, что окончательное решение в его пользу было принято на военных играх, которые состоялись 7 февраля 1940 года в Кобленце. Во время этих учений с картами я предложил совершить на пятый день кампании атаку силами крупных бронетанковых и моторизованных соединений, в ходе которой была бы форсирована река Мёз под Седаном и совершен прорыв, который позже мог бы докатиться до самого Амьена. Присутствовавший на учениях Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных сил, отозвался об этой идее как о «бессмысленной». В его представлении бронетанковые войска должны были достичь Мёза и даже обеспечить там предмостные укрепления, а затем дождаться подхода пехоты для начала «совместного наступления», которое, таким образом, могло развернуться только на девятый или десятый день кампании. Он назвал это «правильно сгруппированное массовое наступление». Я горячо возражал против такого плана, повторяя, что всю ударную мощь наших танков, которая, увы, пока что весьма ограниченна, следует вложить в один внезапный удар в решающем направлении; нужно расколоть оборону противника столь глубоким и широким клином, чтобы не нужно было уже думать о флангах, а затем так же быстро и решительно развить достигнутый успех, а не ждать пехоту.
Мою оценку передовых укреплений французов подтвердили и результаты подробного исследования, проведенного инженерным советником при штабе группы армий майором фон Штиоттой. Выводы майора основывались по большей части на данных аэрофотосъемки; его аргументы проигнорировать было невозможно.
14 февраля в Майене, в штабе 12-й армии генерал-полковника Листа, была проведена еще одна военная игра. Вновь на ней присутствовал Гальдер и вновь объектом рассмотрения стала битва за переправу через Мёз. Вопросы, поставленные передо мной, сводились к следующему: могут ли танковые дивизии форсировать реку самостоятельно или должны ждать подхода пехоты; если верно последнее, то стоит ли им вообще участвовать в форсировании или лучше подождать, пока пехота наладит переправу? С учетом труднопроходимости Арденн к северу от Мёза последний вариант отпадал совершенно; ситуация становилась все более удручающей, пока, наконец, мы с генералом фон Витерсгеймом, чей XIV мотопехотный корпус должен был следовать непосредственно за моими частями, не заявили наконец, что у нас не осталось доверия к командующим операцией. Мы постарались дать понять, что использовать бронетанковые части так, как предполагалось, просто нельзя, это обязательно приведет к кризису.
Однако, когда даже генерал-полковник фон Рундштедт проявил полное невежество в отношении возможностей бронетанковых войск и высказался в пользу наиболее осторожных действий, ситуация накалилась до предела. Да, Манштейна нам явно не хватало!
Без конца шли споры о том, как организовать командование множеством танковых подразделений. Решения принимались и отменялись, и в конце концов командование бронетанковыми силами было поручено генералу фон Клейсту, который до сих пор не отличался хорошим расположением к танковым войскам. Когда стало окончательно ясно, что моему бронетанковому корпусу придется наступать через Арденны, я немедленно приступил к подготовке своих генералов и штабных офицеров к этой задаче. Под мое командование были поставлены 1-я, 2-я и 10-я бронетанковые дивизии, пехотный полк «Великая Германия» и еще некоторое количество частей корпуса, в том числе – батальон мортир. Все мои части, за исключением полка «Великая Германия», были мне знакомы как в мирное время, так и на войне, и никаких сомнений в их боеспособности у меня не было. Теперь же мне предстояло подготовить их к предстоящей тяжелой задаче, в успешное завершение которой не верил никто, кроме меня, Гитлера и Манштейна. Сама борьба за то, чтобы наши предложения были приняты, оказалась ужасно изматывающим занятием, и мне определенно нужно было отдохнуть. Во второй половине марта я взял короткий отпуск.
Однако перед этим прошло совещание в рейхсканцелярии, на котором присутствовали командиры армий и группы армий «А», генерал фон Клейст и я. Гитлер тоже был там. Каждый из нас, командующих, описал, какая задача перед ним стоит и как он планирует ее выполнить. Я выступал последним. Передо мной задача стояла следующая: получив приказ, пересечь границу с Люксембургом, через юг Бельгии продвинуться к Седану, форсировать Мёз и установить предмостные укрепления на дальнем берегу, чтобы обеспечить беспрепятственную переправу следующему за мной пехотному корпусу. Я кратко описал, что мой корпус будет двигаться по Люксембургу и Южной Бельгии тремя колоннами; по моим расчетам, я добрался бы до бельгийских пограничных постов в первый же день и в тот же день прорвался бы сквозь них; на второй день я дошел бы до Нёфшато; на третий – дошел бы до Буйона и пересек бы реку Семуа. На четвертый день я планировал выйти к Мёзу, на пятый – форсировать его. К вечеру пятого дня я надеялся завершить работу над предмостными укреплениями на дальнем берегу Мёза.
– И что же вы будете делать потом? – спросил Гитлер.
Я ответил:
– Если не будет других приказов, я планирую продолжить на следующий день наступление в западном направлении. Пусть на уровне высшего командования будет принято решение, куда мне двигаться, на Амьен или на Париж. На мой взгляд, правильнее всего было бы направиться через Амьен к Ла-Маншу.
Гитлер кивнул и ничего больше не сказал. Лишь генерал Буш, командующий расположенной по моему левому флангу 16-й армией, выкрикнул:
– Вряд ли вы уж так прямо с ходу форсируете реку!
Гитлер напряженно посмотрел на меня в ожидании моего ответа. Я произнес:
– Уж вам-то этого точно не придется делать.
Гитлер никак не отреагировал на это.
Дальнейших приказов относительно моих действий после того, как Мёз будет форсирован и предмостные укрепления на дальнем берегу установлены, я так и не получил. Все решения о том, как действовать, я принимал полностью самостоятельно, пока не добрался в Абвиль до Атлантического побережья. Все приказы, полученные мной от Верховного командования, носили лишь сдерживающий характер.
Итак, после короткого отпуска я вернулся к подготовке великого похода. Затянувшуюся зиму сменила великолепная весна, а постоянные учебные тревоги грозили обернуться боевыми. Перед тем как непосредственно перейти к описанию предстоящих событий, думаю, мне надо объяснить, почему я с такой уверенностью оценивал предстоящую операцию. Для этого я должен позволить себе небольшой исторический экскурс.
Первая мировая война на Западном фронте после короткого периода военных действий вскоре приняла позиционный характер. Сколько бы ни накапливалось на обеих сторонах ресурсов, их было недостаточно, чтобы сдвинуть укрепленную линию фронта, пока в ноябре 1916 года у неприятеля не появились танки. На гусеницах, под прикрытием брони, ощетинившись пушками и пулеметами, они доставляли солдат живыми и боеспособными прямо на немецкие позиции, сквозь артиллерийский огонь, проволочные заграждения, траншеи и воронки от снарядов. Наступление, как таковое, вновь стало возможным.
О важности танков свидетельствует тот факт, что Версальский договор под страхом наказания запрещал Германии обладать бронированными машинами, танками или любой другой подобной техникой, которую можно было бы использовать в военных целях, равно как и пытаться создать такую технику.
Предложения де Голля, Даладье и прочих в этой области были проигнорированы. Из этого следует сделать вывод, что французское руководство либо не смогло, либо не захотело понять значение танков в современной войне. В любом случае, из всего, что я слышал об их крупномасштабных маневpax, я сделал вывод, что командование французов обучало своих солдат как наступать, так и обороняться осторожно, по плану, на основе определенных, заранее обговоренных условий. Перед принятием любого решения им требовалась полная информация о боевом порядке и намерениях противника. А после принятия решения его следовало реализовывать точно по плану, методично, причем не только на этапе переброски и построения войск, но и даже во время артподготовки и собственно наступления (или оборонительных действий, в зависимости от задачи). Эта мания все планировать и контролировать, ничего не оставляя на волю случая, привела к тому, что бронетанковые войска заняли в армии такое положение, при котором не могли нарушить заранее принятую схему и оказались намертво увязанными с пехотными дивизиями. Лишь небольшая часть французских бронетанковых войск была правильно организована для оперативных действий.
Поэтому, что касается французов, немецкое командование вполне могло рассчитывать, что их оборона будет основана на укрепленных позициях и проводиться в жестких рамках доктрины. Доктрина эта была выработана в ходе уроков Первой мировой войны, уроков позиционного противостояния, переоценки огневой мощи и недооценки маневренности.
Эти стратегические и тактические принципы французов, хорошо известные нам в 1940 году и вступавшие в полное противоречие с моими собственными теориями ведения боевых действий, также служили причиной моей уверенности в победе.
К весне 1940 года мы располагали четкой картиной укреплений и диспозиции противника. Нам было известно, что где-то на участке между Монмеди и Седаном линия Мажино была слабее, чем везде. Линию укреплений от Седана до Ла-Манша мы назвали «продолжением линии Мажино». Известно нам было и о расположении и, по большей части, о прочности бельгийских и голландских укреплений. Все они возводились исключительно против Германии.
Линию Мажино обороняли незначительные силы, основная часть французской армии вместе с британским экспедиционным корпусом находилась во Фландрии, между Мёзом и Ла-Маншем, развернувшись фронтом на северо-восток; бельгийские и голландские войска находились в боевой готовности к защите своих границ от нападения с востока.
Дислокация войск противника ясно показывала, что от Германии снова ожидают действий по плану Шлиффена и что основные силы армий союзников готовятся отразить обходные удары немецких сил через Голландию и Бельгию. Никакого резервного прикрытия на случай выдвижения союзнических сил в Бельгию – скажем, в районе Шарлевиля и Вердена – не было заметно. Похоже, никакой приемлемой альтернативы старому плану Шлиффена французское Верховное командование не видело.
Наконец, причиной моей уверенности в победе были знания о боевом порядке неприятеля и предсказуемость его реакции на начало наступления со стороны Германии.
Кроме того, имелся еще ряд факторов общей оценки противника, на которые можно было с той или иной степенью надежности полагаться.
Французских солдат мы знали и уважали со времен Первой мировой войны как храбрых воинов, защищавших свою страну упрямо и энергично. Мы не сомневались, что и на этот раз они поведут себя так же. Но что касается руководства Франции, то мы были крайне удивлены, что оно не воспользовалось моментом и не приняло решения о нападении на Германию осенью 1939 года, когда основные силы немецкой армии, в том числе все бронетанковые части, находились в Польше. Причины такого бездействия нам были не ясны, можно было только строить догадки. В любом случае осторожность французов навела нас на мысль о том, что они все еще надеялись избежать серьезного вооруженного конфликта. Пассивное поведение правительства Франции зимой 1939/40 года говорило о том, что желания воевать у него нет.