В те дни мы читали Ключевского о русских: «Андрюша, ты помнишь, как там он пишет: „Наши матросы и солдаты славно умирают в Крыму, но жить здесь никто не умеет“.
Мы вышли из машины и пошли вдоль Москвы-реки.
– Мы не умеем жить. Мы только боремся. У нас в отношениях сплошная анархия, – говорил он, скользя глазами по тонкому льду, образовавшемуся на реке. Мы остановились.
– Ах, какой красивый этюд! – воскликнула я.
– Этюд, Танечка, мне предстоит с мамой, может быть, я даже «славно умру в Крыму».
– Перед битвой с мамой я вдохновлю тебя поэзией, хочешь? Я написала. Называется «Прощание с осенью». Как сегодня.
– Тюнечка, – спросил Андрей, – чей шепот? Мой?
– Нет, Дрюсечка, извини, это – шепот Божий.
Глава 28
ДО ЧЕГО ЖЕ КЛИМАТ ЗДЕШНИЙ НА ЛЮБОВЬ ВЛИЯТЕЛЕН
Большой театр. Мы вдвоем с Марией Владимировной в шестом ряду партера. Она пригласила меня на балет «Спартак». Сидит справа от меня, все время жует жвачку. В антракте прогуливаемся по фойе, много знакомых, только и слышно: «Лиепа, Лиепа, Лиепа! Ах, Лиепа!».
Конец второго акта – Красс разбивает Спартака, Спартак погибает, вокруг него толпа и склонившаяся над ним в трагической позе Эгина. Мы одеваемся, я провожаю Марию Владимировну до дому, на Петровку. В голове вертится вопрос: «Интересно, сказал он ей или не сказал? Наверное, не сказал, иначе она не пригласила бы меня в театр и не была бы так на редкость доброжелательна». Тут я набралась смелости, взяла ее под руку, мол, осторожно, не подскользнитесь, и начала:
– Мария Владимировна, спасибо вам, я получила огромное удовольствие, ведь я так люблю балет! Простите меня, если я вас чем-нибудь обидела, сказала что-нибудь невпопад, не сердитесь… Я знаю, как вы любите Андрея. Мария Владимировна, ведь и я его люблю, мы его обе любим, зачем же мы будем приносить нам всем горе?
– Смотрите, не упадите, – сказала она с каким-то своим смыслом.
Мы обошли каток на тротуаре, дальше она не произнесла ни одного слова. Дойдя до дверей дома, я простилась с ней:
– До свидания!
– И вам тоже, – последовал ответ.
Как потом выяснилось, Эдипова мина вновь угрожающе появилась в произнесенной мной фразе: «Мы его обе любим». Значит, и он любит обеих, а этого не может быть! Он должен любить только свою мать! И больше ни одну женщину на свете! Измена! Ох, как впились ногти в подушечки ладоней. И, заряженная атомной энергией, она появилась на пороге дома, сосредоточенно обдумывая стратегию и тактику подрывных действий. «Мы обе его любим», – продолжало кипеть у нее в голове. «Сравнила! Любовь матери и свои планы и страстишки! Наглая девчонка!»
Через неделю мы шагали по длинным коридорам Мосфильма в просмотровый зал. Показывали «Бриллиантовую руку». В маленький зал втиснулось много зрителей, среди которых были и Папанов, и Никулин, и Мордюкова. Гайдай сидел отдельно ото всех, в последнем ряду. И сейчас, через тридцать лет после премьеры этого фильма, от экрана, когда показывают этот шедевр по телевидению, невозможно оторваться! А тогда! В танцах, в пьянстве, в авантюрной заморочке всеми гранями блистал не укладывающийся ни в какие рамки, талантливый и причудливый дар русского человека. Андрей в сцене на палубе – «весь покрытый зеленью, абсолютно весь…» – заряжал всех такой энергетикой, что, казалось, выпадал с экрана.
После просмотра мы шли по территории Мосфильма, и я говорила:
– Тебя Бог любит! Ты выиграл популярность, жизнь и свою неприкосновенность! Этот фильм – твоя охранная грамота. Что бы они ни делали, эти кагебешники, они уже опоздали. Они могут многое, но запретить любить тебя не могут. А после этого фильма ты уже любим всей страной.
Конечно, такое событие надо было отметить, и мы поехали в гости к Субтильной и Пуделю. Субтильная – артистка нашего театра, экзальтированная, с красивым лицом, Пудель (Андрей дал ему такую кличку) – физик-шмизик. У них – длинный накрытый стол, за которым всегда все самовыражались, кто как мог. Приехали поздно. Певица из Большого театра, мощным голосом сотрясая стены, пела романс: «Черные и серые, черные и серые, черные и серые и медвежий мех!» Рыбка красненькая, водочка способствовали разрядке присутствующих. Андрей сорвался со стула, как ракета из Байконура:
– Пушкин! «Признание»:
Так с помощью Александра Сергеевича в действительности робкий Андрюша объяснялся мне в тот день в любви и умолял:
«Господи, – думала я, улыбаясь, – и когда это он успел раскопать и все выучить?»
Мария Марковна, дама преклонного возраста, свекровь Субтильной, бывшая актриса Малого театра, весомо произносила, глядя на меня:
– Вы посмотрите на этот взгляд! У нее же васнецовские глаза!
Васнецовские глаза блестели, состояние экстаза выдернуло меня из-за стола, и я прочла свои новые стихи:
Мария Марковна удалилась спать. В три часа ночи началось второе дыхание – смех, опять тряслись стены от пения романсов, и начались соревнования – кто скорее вылезет в форточку из кухни во двор. Слава богу, квартира находилась на первом этаже, и Андрей половиной тела уже торчал в морозной ночи, когда услышал нервный всплеск бедной Марии Марковны, которая, хлопнув дверью, вышла на улицу.
– Я не могу спать в этих условиях! Я пошла в сквер!
Застряв в форточке, Андрей обращался к Марии Марковне:
– Мария Марковна, извините, мы не хотели, сейчас я спущусь. – Он двигался в форточке, подобно ящерице, и выпал на улицу. Подошел в одном свитере к сидящей на скамейке жертве, поцеловал ей ручку и сказал:
– Зачем в такую холодную ночь выходить в сквер? Вы – скверная женщина. – Мария Марковна растаяла от каламбура, и инцидент был исчерпан.
Под утро мы ехали домой, и он меня пытал – ему запали в голову мои стихи:
– Почему я ненастоящий? Почему ты так написала?
– Потому, что я не знаю, так получилось.
– Почему так получилось? – не унимался он.
– Потому, ты редко бываешь Андрюшей, в основном ты – Мария Владимировна, помимо своей воли, которая у тебя специально замешана твоей мамой в виде киселя. Так легче тобой управлять. И хуже от этого только тебе. И ни одна мать в мире неспособна это понять.
Неуемный Гафт, как гончая, носился по Москве в поисках решения «Фигаро». И нашел! «Я нашел! – заявил он на репетиции. – В школе-студии МХАТ играют дипломный спектакль с таким же названием. Срочно надо идти смотреть!»
Взбудораженный, взбудоражил всех. И вот Чек с Зиной, Гафт, Клара, мы с Андреем уже сидим в зале школы-студии и смотрим спектакль. Пока студенты озорно разыгрывают комедию Бомарше, Гафт страстно и интригабельно нашептывает свои соображения Чеку. В результате фаворитка Чека была выброшена из спектакля, а на ее место приглашена новая готовенькая Сюзанна, выпускница театрального вуза – Акробатка с пышными русыми волосами. Разницы между дарованиями этих Сюзанн не было, но было напористое влияние Гафта и всегда готовое желание Чека самоутвердиться с помощью издевательств в основном над красивыми женщинами и самодурством власти скрыть свою несостоятельность. Что же делать? Лечиться, лечиться и лечиться! В студенческом спектакле пьеса была умно и сильно сокращена, в чем была ее ценность, и Чек не преминул воспользоваться плодами чужих трудов. Так волею Гафта и судьбы Акробатка оказалась в труппе театра Сатиры.
У нас – перерыв, мы гуляем по саду «Аквариум», и Андрей говорит:
– Приехали родители, у отца инфаркт, вчера его положили в больницу, опасность миновала, но теперь только покой, покой. Пока я буду обитать на Петровке, мама в отчаянии… – Теребит мои пальцы, смотрит на меня, а в глазах – кроличий страх, беспокойство и бессознательная просьба какого-нибудь указания.
– Скоро 15 декабря, – говорит он, – нас ждут на Хорошевском шоссе, ты не забыла?
– Я не забыла… Как мы пойдем в такой момент? Нет!
– Я не хочу быть трусом, я не хочу быть трусом, я не хочу быть трусом… – барабанил он. – Поэтому, раз решили…
– Не поедем, Андрюша, этого нельзя делать, это не принесет счастья. Судьба против, и что она нам готовит – неизвестно, известно только, что она против.
– Ты расстроилась?
– Конечно! А ты? Ты, по-моему, рад? – И мы оба засмеялись.
Я чувствовала, как он исподволь поглядывает на меня в профиль, и опять спросила:
– Что ты на меня смотришь исподтишка?
– Мне почему-то очень часто тебя бывает жалко, у меня потребность жалеть тебя.
– Мне и самой себя жалко. Хорошо, что я платья не приготовила и вообще ничего… И то, что мы никому не сказали, а то бы было… Это низко – врать и все делать тайком. Поэтому у меня – гора с плеч! Знаешь, когда Христа спросили, чьей женой будет в Царствии Небесном та, которая здесь была по очереди женой нескольких братьев, Учитель ответил, что в Царствии Божием не женятся, не выходят замуж, а живут как ангелы. А римляне говорили, что брак – это рационально устроенный завод для расположения людей. Поэтому что жалеть и расстраиваться? – вздохнула я.
– Откуда ты это все знаешь? Танечка, не расстраивайся – мы же не расстаемся! Еще не известно, что с нами будет.
– А ты, знаешь, ты еще не созрел до брака.
– Почему?
– Потому, что ты голую меня любишь больше, чем одетую.
– Совершенно справедливо замечено.
– Ты не смейся, я не об этом. Тебя терзает стереотип – тебе хотелось бы меня видеть в норковой шубе, в бриллиантах и в собственном самолете. Ты меня даже мог бы на такую променять. На время. А потом бы опять вернулся, как почтовый голубь. Потому что под норковой шубой ты никогда не найдешь такого избытка любви и нежности, как под моим твидовым пальто.
– И еще потому, что мне, в сущности, на это наплевать… Надо разрушать стереотип, потому что он, как ты верно заметила, требует норку. Шубу в конце концов можно купить и свадьбу устроить на даче, совершенно голыми, без свидетелей и без стереотипов.
На улице Герцена в доме с мезонином у кузена-художника пили чай с ванильными сушками. Кузен, несмотря на такую обычную для художников безбытность, был бодр, радостен, искрился – ему предложили весной реставрировать церкви во Владимирской области, и эта радость витала в комнате с убогой мебелью, под растрескавшимся потолком, надо мной, над Ядвигой Петровной, его матерью, и над рыжим котом Кокосом, 26 лет от роду. С золотыми глазами, со зрачками, поставленными вертикально, он сидел отдельно на стуле как египетское изваяние, и внимательно слушал то, о чем мы говорим. По движению его головы можно было судить – одобряет или не одобряет он то или иное суждение. Он был так мудр и прекрасен, что несомненно занимал роль арбитра в нашей беседе. Озаренный художник говорил, передавая идеи Леонардо да Винчи, что живопись – способ научиться познавать Создателя всех прекрасных вещей и она есть способ любить этого Великого Изобретателя, ибо истинная любовь рождается из полного знания вещи, которую любишь, и если ты не знаешь ее, ты не можешь любить ее сильно или вообще не можешь ее любить. «Мяу-у-у-у!» – одобрительно замяукал кот и опять застыл, как изваяние. Мы хрустели сушками, художник снял с этажерки корзиночку с карамелью, и мы начали новый чайный заход.
– Это красиво и теоретически мне все ясно, да вот когда жизнь начинает трепать… – сказала я с грустью.
– Ты очень печальная, осунулась, что-то не так? – спросил кузен.
Я рассказала о своих перипетиях, об Андрюше, о загсе и о том, что я в тупике. Не знаю, как мне дальше жить.
– Худрук занимается травлей, мстит, терроризирует, артистки театра практикуют на мне свою злобу и коварство, артисты мужского пола, это у них называется мужской шовинизм, норовят тоже ножку подставить – и все из-за Андрея. У меня нет в театре ни покоя, ни ролей. Потому что любовь в этом мире никто не может простить! И первая – его мать, у которой биологически-зоологическое отношение к сыну. Я в окружении. У меня нет выхода.
«Мяу-у-у-у-у-у!» – возмущенным гортанным звуком взвыл Кокос и прыгнул ко мне на колени.
– Ваш худрук – правая рука Вельзевула! – всплеснула руками Ядвига Петровна с крашеными рыжими волосами, под цвет кокоса, с высоким пучком на голове. – Деточка, а Андрюшка, я его видела в театре, шляхтич, неверный полек, это не муж! Он – артист! – погладила меня по голове и добавила: – Только время, только время лечит насморк и любовь.
Кокос замурлыкал и развалился на моих коленях. А художник рассуждал:
– Ты понимаешь, какая картина? В самый решающий момент заболел отец. Ничего просто так не бывает. Это – перст божий! Вглядись как следует в знаки судьбы и не ломись в закрытые двери. Тебя светлые силы спасают. Может быть, и его тоже. Кто знает, какие вам предназначены роли в жизни?
– Нет! Я хочу быть только с ним! Хочу выйти за него замуж, чтобы быть рядом неразлучно.
– А знаешь, что такое брак? Захват личности! Недаром Будда сбежал из дома, от семьи в 30 лет!
– Но я же не Будда! Я детей хочу!
– Ты выбрала – театр. А театр – это учреждение для публичной обработки комплексов, артистов и зрителей одновременно. Вот вы с Мироновым эти комплексы и обрабатываете. Значит, вы нужны друг другу для этой работы. И, может быть, совсем не для женитьбы. Все страсти, страсти, слово-то откуда – от страдания. Вот и страдайте и переплавляйте эти страдания в свет духовный. Для этого понадобятся годы, десятилетия, если ты выживешь… – Кот сиганул с моих колен на свой стул и сел как вкопанный. Только водил глазами с вертикальными зрачками.
– Что, такая страшная со стороны ситуация? – спросила я.
– Ты – мягкая по характеру, – говорил кузен, – а становишься ожесточенной. У тебя даже черты лица заострились. Если вдуматься, за что ты борешься? Замуж, дети… Вместе соединиться нужно только для того, чтобы расти, но не падать… А ведь, может быть, у него исчерпана психическая возможность для нормального брака? Если ты внимательно вслушаешься в выступления его родителей – это просто демонстрация живых комплексов. Знаешь, пожалуй, я сделаю твой портрет… с котом.
– Мо-о-о-я-я-яя-у-у! – взвыл кот и сиганул мне на колени для позирования.
– И твоя мама, – продолжал кузен с ватманом и карандашом в руке, – не оставила тебе в наследство способность к счастливому браку. Эта способность – редкий дар.