ПОДРУГИ
Начались заморозки. Чёрные, размытые дождями лощины и холмы побелели от инея.
В боях всё ещё было затишье.
Вернувшись на рассвете из первой своей разведки, в которую она сама напросилась, Гуля согрелась у печки, выпила горячего чаю (обо всём этом заранее позаботилась Ася) и легла. Ася укрыла её кожаным полушубком.
— Это всё не так уж страшно, Асенька, — сказала Гуля, потягиваясь от усталости и приятного тепла. — Страшно только, когда вдруг услышишь голоса. Ползёшь по земле, кругом никого, и вдруг этот лающий говор. Фашисты! Тут действительно становится неважно… Хоть и знаешь, что ты не одна в разведке, что рядом свои, разведчики, а всё-таки жуть берёт.
И сбивчиво, забывая в полудремоте слова, Гуля стала рассказывать о том, что было сегодня ночью.
Слушая Гулю, Ася думала: «Почему это так? Вместе живём, всё одинаково чувствуем, а такие мы разные? Я бы ни за что не пошла в разведку! Нет, пошла бы, конечно, если бы послали, а сама бы не вызвалась… Подумать только — вдруг немцы живьём возьмут…»
— Да ты не слушаешь, Аська! — сказала Гуля. — А я-то стараюсь… Ну, в таком случае — я сплю.
Она повернулась лицом к мёрзлой стене своего земляного дома, и в ту же минуту Ася услышала её спокойное, ровное дыхание. Ася сидела у неё в ногах, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить подругу. Но её опасения были напрасны. Целые сутки, находясь в тылу врага, Гуля не сомкнула глаз, и почти на сутки уложил её теперь здоровый, крепкий, молодой сон.
Ася то и дело забегала посмотреть, не проснулась ли Гуля, но та по-прежнему лежала так же, как легла, — лицом к стене, подсунув руку под голову. Ася беспокоилась за Гулю — уж не заболела ли она? Но ещё больше сейчас тревожила её судьба двух мальчуганов. Саша и Гриша сами напросились на задание и, натянув на себя свою старую одежонку, ушли высматривать немецкую оборону. Не раз им было строго приказано, чтобы они ничего не трогали, остерегались мин, но кто знает, что могло с ними случиться…
А Гуля всё спала и спала. Только на вторую ночь она открыла глаза.
— Ну и поспала же я! По крайней мере часа два! — проговорила Гуля, потягиваясь. — Ася, ты здесь?
Ася склонилась над ней:
— Выспалась?
— Ой, как выспалась! На всю жизнь. Что сейчас — день или ночь?
— Ночь, Гуленька.
— Какая?
— Обыкновенная.
— Ничего не понимаю, — сказала Гуля. — Сегодня — ещё сегодня или уже завтра?
— Почти завтра, — засмеялась Ася. — Ты спала весь день и почти всю ночь. Скоро утро.
— А почему ты не легла?
— За тебя беспокоилась…
Подруги уселись у печки. Гуля поняла, что Ася всю ночь ради неё поддерживала огонь и грела ужин в котелке.
— Знаешь, теперь кажется, — сказала Гуля, хлебая оловянной ложкой из котелка горячие щи, — что мне всё это приснилось. Эта степь, хутор, немецкий часовой, которого мы сняли…
— Я бы лучше про это в книжке прочла, — проговорила Ася, — или, ещё лучше, в кино посмотрела. А сама я боюсь, я не такая.
Гуля засмеялась:
— Девочка ты ещё совсем, Ася. И зачем ты только на фронт приехала?
— Зачем? — спросила Ася и отвернулась.
— Ты обиделась? — сказала Гуля и опустила ложку. — Прости меня, Асенька. Честное слово, я не хотела тебя обидеть. Сердишься?
— Мне спать хочется, — ответила Ася, не глядя на Гулю. — Думаешь, если ты выспалась, так уж никому спать не надо?
Она принялась стелить себе в уголочке. Поворошила сено, сверху бросила с размаху шинель.
— Ложись на нарах, — сказала Гуля.
Ася ничего не ответила, легла и повернулась к Гуле спиной. Гуля подошла к Асе, села рядом, поцеловала её в голову.
— Перестань, Асенька. На войне нельзя ссориться. Потом пожалеешь, да поздно будет.
Ася посмотрела на Гулю и вдруг залилась слезами:
— Ты сама знаешь, как я люблю тебя! Только пойми, что я не могу быть такой, как ты. Но я стараюсь, я всё делаю.
— Всё, всё, Асенька, — сказала Гуля. — Ты отлично работаешь… Но знаешь, я всё-таки поговорю в штабе, чтобы тебя отпустили домой.
— Не надо! — вскрикнула Ася. — Я не хочу! Я буду здесь до конца. С вами.
— Ася… — Гуля погладила её тёмные гладкие волосы. — Ася, я же вижу, что ты очень, очень устала. А жизнь здесь такая трудная. Ты думаешь, нам с Людой не трудно? Ещё как! Но только мы покрепче тебя…
— Я привыкну, — сказала Ася и укрыла ноги краем своей шинели. — Только ты никому не говори, чтобы меня отправили в тыл. Ты слышишь, я не хочу!
— Ну хорошо, хорошо!
Ася смотрела на Гулю, и в глазах подруги Гуля прочла тревогу.
— Что ещё, Асенька?
— Ничего, — сказала Ася.
Ей хотелось сказать, что уже третий день, как нет мальчиков, но она побоялась огорчить Гулю. Да и усталость взяла своё.
Ася скоро уснула, а Гуля ещё долго сидела, опершись на шаткий самодельный столик, и смотрела на эту худенькую черноголовую девочку, по-детски свернувшуюся клубком.
Гуля знала о ней совсем немного: что она из-под Минска, что брат её на другом фронте и давно не пишет, отец давно умер, а мама с младшей сестрёнкой в каком-то колхозе под Уфой и тоже давно не пишут. Вот и всё. А какой родной казалась ей эта девочка!
Будто родились в одном городе, выросли вместе и в одну школу вместе ходили…
«Да, хорошая школа — война!»
А утром вернулись Саша и Гриша. Голодные, оборванные, в ссадинах, они всё же по-военному подтянулись перед офицером Фасаховым и доложили:
— Товарищ начальник! Задание выполнено!
И они подробно рассказали, где и сколько у немцев орудий и танков.
НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ТРЁХ ДОРОГ
Гулю приняли кандидатом в члены партии. Это было для неё большим и радостным событием. Много раз перечитывала она боевую характеристику, которую дал ей, рекомендуя её в партию, командир батальона:
«…Комсомолка Королёва личным примером храбрости и геройства вдохновляет бойцов на новые и новые подвиги».
«Неужели это про меня написано?» — с удивлением думала Гуля.
Ей казалось в эти дни, что она сразу выросла, повзрослела и должна готовиться к ещё более трудным испытаниям. А время было напряжённое, переломное. Наши части, сдерживая противника, готовили силы для будущего наступления, для решительных боёв…
Люда Никитина только что кончила перевязывать новую партию раненых. Она мыла у себя в дежурке руки под жестяным рукомойником, когда на пороге неожиданно появилась Гуля.
— Ты почему не отдыхаешь? — спросила Люда. — Ведь всю ночь работала!
— Ты понимаешь, — задумчиво сказала Гуля, — меня сейчас вызывали в штаб.
— Зачем?
Гуля скинула полушубок и присела на табуретку.
— Как тебе сказать?.. Помнишь, в былине об Илье Муромце есть такое место. Илья Муромец остановил коня на перекрёстке трёх дорог и читает надпись на белом камне: по одной дороге пойти — богатым быть, по другой дороге пойти — женатым быть, по третьей дороге пойти…
Гуля не договорила.
«Убитым быть», — припомнила Люда, но тоже не решилась почему-то выговорить эти слова.
— Ну, так вот, — сказала Гуля, — я тоже стою на перекрёстке трёх дорог. Мне предлагают на выбор: работать в политотделе дивизии секретарём или поехать учиться. В Москву.
— А третье что предлагают? — спросила Люда. — Какая третья дорога?
— Да больше и не предлагают. Но дело в том, что меня не устраивает ни то, ни другое. Разве я с моей энергией выдержу долго на секретарской работе? Посуди сама. А в Москву я не хочу. То есть я очень хочу, и сказать тебе не могу, как я была бы рада Москву увидеть, папу… Мне и учиться хочется. Столько времени книги в руках не держала. И вообще одно слово «Москва», сама знаешь, что для меня значит. Но я не могу отсюда уехать.
И Гуля, шагая по дежурке из угла в угол, стала с жаром втолковывать Люде, что она просто не в силах расстаться с людьми, с которыми прошла огонь и воду в самом буквальном смысле этого слова, и что она не может уехать в тыл именно тогда, когда их полк и вся дивизия готовятся к самым горячим боям.
Люда ничего не сказала, но невольно подумала: «Значит, третья дорога…»
И сама испугалась этих слов.
«Ох, и зачем только она вспомнила своего Илью Муромца!» Люда с досадой тряхнула головой и, чтобы заглушить непрошеную тревогу, сказала весёлым голосом:
— Значит, так и решила оставаться с нами? Ну ладно, будем считать, что ты уже вернулась из Москвы. Вечером, если будет тихо, отпразднуем твоё возвращение. Откроем консервы. Позовём товарища Плотникова, Топлина, песни петь будем, ладно?
— Ладно, — сказала Гуля, и глаза у неё сделались весёлые, почти озорные. — Знаешь, Любушка, самое трудное на свете — это выбирать. А уж если выбрала, дальше всё легко.
АСЯ
Греясь у печки, Гуля перечитывала только что полученные письма. Одно было фронтовое — от Эрика, другое домашнее, заботливое, полное всяких милых, мирных новостей: Ёжик запрятал чайные ложки в чьи-то валенки, утопил в ведре с водой башмак, подрался с соседским мальчиком, который старше его на целых два месяца.
Гуля долго держала на ладони маленькую фотографическую карточку.
— Вот какой он вырос, мой Ёжик! Уже не младенец, а настоящий мальчишка!
И она представила себе уфимский двор, весь засыпанный снегом, и своего Ёжика в мохнатой шубке, подталкивающего одной ногой маленькие санки.
Эрик написал ей всего несколько строк. Видно, ему было некогда. Посылал номер своей полевой почты, обещал скоро написать ещё, если только доведётся снова держать в руках карандаш и бумагу.
Гуля понимала в этом письме каждое слово, каждую чёрточку. Она бы и сама написала точно такое же письмо, если бы узнала адрес Эрика прежде, чем он разыскал на фронте её.
На столике дежурки лежал ещё один конверт. Не то детским, не то старческим почерком на нём было написано Асино имя.
Вот оно, долгожданное письмо из уфимского колхоза! Поскорее бы пришла Ася…
Наконец дверь открылась. Ася вошла, вся осыпанная хлопьями снега. Синими от холода пальцами она едва-едва расстегнула ворот полушубка.
— Садись скорее к печке, — сказала Гуля. — Грейся… Ну что, хорошо тебе?
— Хорошо!
— А сейчас будет ещё лучше!
И Гуля положила ей на колени маленький конвертик.
— От наших! — шёпотом сказала Ася.
Долго, шевеля губами и покачивая головой, читала она это письмо.
— Ну что? — спросила Гуля.
— Пишут, что теперь у них всё хорошо, — переводя дух, ответила Ася. — Устроились, живут ничего… Сестрёнку счетоводом взяли, мама шьёт. И от брата открыточку получили — жив.
Ася прижала письмо к щеке и засмеялась:
— Ух, как я рада!
— Вот видишь, я тебе говорила…
— А мне, девушки, ничего сегодня не было? — спросила Люда, входя в дежурку и с одного взгляда заметив письма в руках у подруг.
— Тебе завтра будет, — ответила Гуля. — У меня такое предчувствие.
— Ну, смотри же, чтоб было письмо! А то мне на вас глядеть завидно. Вон вы какие сегодня весёлые! Ну, хоть расскажите мне ваши новости, если уж у меня своих нет.
И все три девушки, усевшись у огня, принялись опять и опять перечитывать домашние письма.
Уже время клонилось к вечеру и казалось, что день так и пройдёт спокойно, без боя, как вдруг неожиданно где-то затрещала пулемётная очередь, застрочили автоматы. Началась перестрелка. По боевой тревоге Гуля и Ася встали, оделись, перекинули через плечо свои санитарные сумки и вышли из землянки.
К ночи бой утих.
По степи, белой от инея, пробиралась, объезжая окопы и траншеи, санитарная машина. Санитары вытащили из машины носилки. Люда в халате поверх шинели выбежала встречать раненых. Ещё издали она услышала голос Гули:
— Осторожней, осторожней, не трясите!
Носилки, слегка покачиваясь, двинулись по направлению к крыльцу. Люда привычно наклонилась и заглянула в бледное лицо раненого.
— Ася!
Гуля молча кивнула ей головой.
— Думаешь, серьёзно?
— Мгм… — не разжимая губ, ответила Гуля.
Больше они между собой не говорили. Нужно было делать обычную работу — принимать, перевязывать раненых. А в это время хирург медсанбата делал Асе операцию. Медлить нельзя было — положение оказалось очень серьёзным.
И вот операция кончена. Ася неподвижно лежит на койке. Гуля и Люда не отрываясь смотрят на её похудевшее сразу лицо, на большие блестящие глаза.
— Девушки, — с трудом говорит Ася и облизывает сухие губы, — что они говорят? Я выживу?
— Ну конечно! — отвечает Гуля уверенно и спокойно. Ася переводит на неё лихорадочный взгляд. — Да, да, Асенька, самое страшное уже позади. Какой ты молодец у нас! Доктор говорит — ты героиня!
Ася чуть улыбается одними губами.
— Нет, я не героиня… Я только терпеливая…
— Это и есть настоящий героизм!
Гуля наклоняется к Асе, уловив какое-то лёгкое движение её ресниц.
— Что, Асенька, что?
— Мне очень хочется жить, быть с вами! Я ведь всё время была с вами! — тихо, почти беззвучно говорит Ася. — Но если я умру…
— Не надо так думать, милая, — прерывает её Гуля. — Лежи тихонько, не шевелись.
— А где Люда? — спрашивает Ася.
Но Люды возле койки нет. Она не выдержала и выбежала за дверь — плакать.
— За лекарством пошла, — не теряясь, говорит Гуля.
— Пускай вернётся скорее, — шепчет Ася.
Люда и в самом деле скоро возвращается, но Ася уже не видит её. Она говорит что-то невнятное, просит помешать угли в печке, называет имена каких-то незнакомых людей, зовёт маму. Потом она совсем затихает. До рассвета Гуля и Люда по очереди дежурят у её койки. А ранним утром, накрыв простынёй умершую Асю, они тихонько выходят в морозную синеву.
Где-то тяжело ухают орудия. Начинается новый день войны.
— Вот и нет нашей Аськи… — говорит Люда и вытирает рукавицей мокрые щёки.
— Как это нет? — строго и даже гневно перебивает её Гуля. — Надо уметь помнить! Помнить всё — каждое слово, каждое движение, каждый стон… Она отдала жизнь вот этой земле, нам, жизни… А ты говоришь — её нет!
Люда с удивлением посмотрела на Гулю.
— Это правда, — сказала она робко. — А всё-таки…
— Я сама знаю, что всё-таки!..
И, закрыв глаза ладонями, Гуля бегом побежала к землянке по хрусткому снегу.
ДВОЙНОЙ ПРАЗДНИК
Выпавший в конце октября снег быстро растаял, и наступившая было зима снова сменилась тёмной осенью…
Настал канун двадцать пятой годовщины Октября…
Ночью разыгралась буря. Ветер, казалось, совсем сошёл с ума. Он сшибал с ног, пронизывал до костей. Пробираясь в густом мраке по чёрной, ухабистой, взъерошенной земле, Гуля возвращалась к себе в роту вместе с Кадыром Хабибулиным, уже оправившимся от своей раны, и другим бойцом того же подразделения, Митей Грещенко.
Все трое шли молча, ощупью, стараясь ступать как можно тише. А сверху лило, и вода хлюпала под сапогами и в сапогах.
Гуле казалось, что они никогда не выберутся из этого мрака и холода, и ей хотелось крепче сжать руку товарища, чтобы снова ощутить живое тепло, почувствовать, что ещё есть на земле жизнь.
Точно в ответ на её мысли, большая рука Кадыра нащупала её руку в темноте и уверенно потянула куда-то вправо.
— Айда за мной, — сказал Кадыр. — Пришли.
Гуля ощутила под ногами ступеньку, вырытую в земле, и стала спускаться вслед за Кадыром. Сзади шёл Грещенко.
Кадыр открыл дверь, и весёлый огонёк коптилки, как крошечный маячок, блеснул перед глазами. Пахнуло жилым теплом. Все трое, нагнув головы, один за другим вошли в землянку. Там уже спали — кто на нарах, кто на полу на сене, накрывшись полушубками и шинелями. Не спал только один паренёк. Он возился у печки.
— Ну, как? — спросил он, снимая с огня закипевший чайник. — Живы?
— Сам видишь, — ответил Кадыр.
— Удалось?
— Ещё как!
Гуля выжала на себе юбку и, присев на край скамьи, стала стягивать с ног отяжелевшие от воды сапоги.