– Что ты забыл, Лаврентий? – У Сталина был усталый и не слишком довольный вид.
– Прости, Coco. – Берия заговорил по-грузински, что было признаком крайней интимности того, о чем он собирался сообщить: он избегал грузинского языка, так как говорил с сильным мингрельским акцентом. – Понимаешь, я ведь вчера не случайно начал разговор о политическом аспекте нашей идеологической работы. Например, о связях антисоветски настроенных литераторов с западными кругами. Мне не хотелось тебя тревожить… показывать тебе… Но лучше показать, – с этими словами он достал из папки несколько фотографий и протянул их Сталину. – Это фотокопии политических карикатур из фашистских и профашистских газет последнего года войны – немецких, польских и хорватских…
Сталин взглянул на первую карикатуру. На ней были изображены обескураженные Черчилль и Трумэн, перед которыми стояли шестнадцать хитро улыбающихся Сталиных, одетых в национальные костюмы союзных республик. Русский перевод подписи гласил: «Послы "независимых" республик». Карикатура относилась к решению Советского правительства образовать в каждой союзной республике Министерство иностранных дел. Ничего особенного.
Он посмотрел другую, третью. На каждой он – маленький, грузный, с хитровато ухмыляющимся кавказским лицом, прищуренными глазами, свирепыми тараканьими усами, толстыми короткими пальцами и кривыми ногами, обутыми в щегольские хромовые сапоги…
Тьфу ты! Зачем Лаврентий сует ему эту дрянь? Занимает разведку какими-то глупостями.
– Государственный деятель – всегда мишень для злопыхательства врагов. Если на это обращать внимание, некогда делами заниматься…
– Но если источник злопыхательства внутри страны? Не лучше ли его перекрыть?
– На, забери свои фотографии. Что ты говоришь? Внутри страны? Какие у тебя доказательства?
– Доказательства? Давай сравним. Вот, прочти:
Как видишь, карикатуры сделаны по прямой подсказке до мелочей: усы, голенища, даже пальцы. А по содержанию? – Берия быстро перебрал фотографии и протянул одну из них: Сталин был изображен склонившимся над огромной толпой людей; головы, которые возвышались над толпой, он срезал ножичком. – Видишь:
– Слушай, Лаврентий, стихотворение-то про тебя: осетины и мингрелы – это же почти одно и то же!..
– Ай, Coco, ты вечно шутишь… Знаешь ведь, что мингрелы с осетинами не имеют ничего общего. Скорее…
– Ладно, ладно. Не хотел тебя обидеть. Напомни, кто написал эту гадость?
– Это давняя история… Кстати, его тоже защищали… Те, кого вчера защищал Жданов: Ахматова, Пастернак.
– А-а, припоминаю… Как его?..
– Мандельштам.
– Да-да. Где он сейчас?
– Сейчас его уже нет в живых. В 1938-м был осужден Особым совещанием по 58-й. По болезни застрял на пересылке под Владивостоком… Где и скончался в том же году.
– Ну что ж, надо повнимательнее присмотреться ко всем этим грамотеям, чтобы исключить циркуляцию антисоветских пасквилей внутри страны, а тем более их пересылку за границу… Лучше вообще исключить связь этих людей с заграницей. Только осторожно. Ты меня понимаешь. Сейчас не такое время… Так что без спешки…
Поскребышев отметил, что на сей раз на губах Берии играла отнюдь не наигранная довольная ухмылка.
38На Рождество приехала мамина подруга двадцатых годов Надежда Яковлевна. Она гостила у них четыре дня, сегодня ночью уезжала, и только сейчас мама впервые спросила у нее об Осипе Мандельштаме.
– Последнее, что мы от него имели… Катюша, подай, пожалуйста, вон ту сумочку…
– Эту? – Катя подала сумочку и вновь забралась на диван, подобрав под себя обе ноги и ухватив на руки Кампанеллу.
– Последнее, что мы получили, была вот эта записка: «Я нахожусь – Владивосток, СВИТЛ[17], 11 барак. Получил 5 лет за к.р.д.[18], по решению ОСО[19]. Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности…» Ну вот… там дальше… да, вот еще: «Очень мерзну без вещей… Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка…» Спрашивает брата, жива ли я. И всё…
Надежда Яковлевна опустила голову, но Катя видела, что глаза ее были сухими. Мама сидела оцепенев, очень прямо, со сжатыми кулаками. Катя, сама того не замечая, так крепко сдавила Кампанеллу, что тот отчаянно мяукнул и рванулся из рук. Надежда Яковлевна подняла голову, посмотрела на Катю:
– Вот так, девочка. Не дай Бог тебе когда-нибудь это узнать.
– А… где он… похоронен, – произнесла Катина мама, чтобы что-то сказать, потому что молчать было тягостно, а сказать было нечего, – ты так и не смогла узнать?
– Вероника, милая, ты же понимаешь… – Всё понимала Вероника Владимировна, но все равно молчать было невозможно…
– А… всё из-за этого стихотворения?
– Наверное, оно сыграло свою роль. Но тогда брали и без этого: тех, кто арестовывался раньше, тех, на кого были доносы, тех, чья деятельность выглядела недостаточно конформно; кто мыслил не так…
– Да, – сказала Вероника Владимировна, – верно он писал: «Мы живем, под собою не чуя страны…»
– Не надо, Вероника. Если у тебя это стихотворение переписано, сожги его. Не подвергай опасности себя и семью.
– Вот и я говорю: под собою не чуя страны… Мне незачем его переписывать. Я его и так не забуду. И Катя не забудет… И если у нее будут дети…
– Но я д-для этого д-должна сначала…
– Завести детей? – улыбнулась Надежда Яковлевна. – Ну, с твоей внешностью за этим дело не станет!
– Да нет же, – Катя не хотела переходить на шутливый тон, – я д-должна сначала в-видеть это стихотворение, чтобы з-запомнить.
– Ну, раз мама хочет, чтобы ты его не забыла, значит, она даст тебе возможность его запомнить. А я подарю тебе несколько его стихотворений… – Она порылась в сумочке. – Вот тут есть старые, – Вероника, это я тебе говорю, – которых ты наверное не знаешь… Вот это в совершенно неожиданной для него манере:
«В этом вся Надя, – подумала Вероника Владимировна, – на душе кошки скребут, а старается нас развеселить!»
– Замечательно, – сказала она вслух, – и действительно неожиданно…
– Это 26-й год. Он тогда начал несколько иронических стихотворений. А эти ты должна знать: «Я не читал рассказов Оссиана» и «За гремучую доблесть грядущих веков», «Дикая кошка – армянская речь»… Еще несколько… Вот, Катюша, возьми… на радость.
39Из Катиного альбома:
«Выходит, я Мандельштама почти не знала. Только то, что вошло в «Стихотворения» 1928 г. А ведь после этого целый мир! Хватило бы на трех гениальных поэтов, чего стоит «Я вернулся в мой город, знакомый до слез»!!! А эта очаровательная сказка:
Всего Катя переписала в альбом восемь стихотворений.
* * *Из Ларъкиного дневника:
«Нов. 1947 г.! Каким он будет? Н. г. встреч, вдвоем с К. Она читала удивит, стих.: «Я с дымящей лучиной вхожу», «За гремучую доблесть грядущих веков», «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» и еще в том же духе, но я не запомнил. Автора она не знает. Нав., Ахм. или Паст.»
Между прочим: студент 2-го курса филологического факультета Ленинградского университета не знал тогда имени автора этих стихов, как, впрочем, и многих других выдающихся имен: Марины Цветаевой, например, Максимилиана Волошина или Андрея Платонова. Так что университет не без оснований получит полтора года спустя имя А. А. Жданова.
«6 янв. сдал экз. по русск. лит-ре: отл.!»
…Ну, конечно же «отлично»\ И еще: оценим благоразумие Катиньки: стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны» она не прочитала… Хотя не прочитала почему-то еще и вот это:
…
Может быть, если бы Ларька знал, что Катя утаила от него такое стихотворение, ему было бы над чем задуматься. Но он этого не знал. К тому же он был занят сдачей экзаменов.
«11 янв. – сдал ист. парт. – хор.
15 янв. – сдал зарубежн. лит. Ср. век. и Возрожд. – отл.
19 янв. – сдал англ. яз. – хор. Сесс. конч.! Завтра день на лыжах, и в Киев к родителям!!!»
40Ларька встал рано и в предрассветных сумерках был уже на улице: день обещал быть ясным и не слишком морозным – для лыж самое то! Он быстро прошагал по Кирочной, на углу Знаменской (Восстания) вскочил в девятнадцатый трамвай и… как в дурном романе! На продольной скамейке, напротив двери, сидела Тася.
Сколько он тогда в сентябре исколесил, пытаясь ее найти! Как в воду канула. А теперь вот, извольте, пожалуйста: сидит в каком-то заблудившемся трамвае, будто сговорились… Тася постучала варежкой по скамейке рядом с собой – садись, дескать, – и подвинулась даже, хотя необходимости в том не было: вагон был почти пуст и на скамейке никто не сидел. Вид у нее, однако: ватник, стеганые брюки, прохудившиеся валенки, на голове тот самый платок, в котором он тогда впервые ее увидел.
Ларька подошел. В руках у Таси кошелка со свертками, из чего Ларька сделал вывод, сопоставив кошелку с маршрутом трамвая, что Тася везет матери передачу. В «Кресты».
– Туда? – спросил он, кивнув головой в направлении, где, по его представлениям, должна была находиться Арсенальная набережная. Тася медленно наклонила голову.
– А ты где? – Тася мотнула головой, что могло означать «нигде», «сама не знаю», «не скажу», «потом» и многое другое, но, во всяком случае, делалось ясно, что в трамвае она рта не раскроет и не факт, что за говорит позже.
Трамвай прогрохотал по Литейному мосту, повернул к Финляндскому – Ларька и виду не подал, что ехал именно сюда, – на Тихвинской они сошли.
– Так что с Антониной Тихоновной? – Голосом и интонацией Ларька дал понять, что молчанием она от него больше не отделается.
– Засудили…
– На сколько?
Тася стащила варежку, показала три пальца и добавила:
– И пять ссылки.
«Засудили», «ссылка» – странно это было слышать от Таси. И говорить она стала вроде побойчее… Ларька внимательно на нее посмотрел. Здесь, на свету, видно было, как она побледнела, осунулась, круги под глазами… Восемнадцать лет, а можно дать все тридцать.
– А суд давно был?
– Пятого. Скоро увезут их.
– Ты была на суде?
Тася отрицательно покачала головой. Этого он мог и не спрашивать. Знает ведь, что по таким делам в суд не пускают.
– Послушай, Тася. – Они уже подходили к «Крестам», и он остановился. – Скажи мне толком, что она такое сделала? Может, немцам помогла, рассказала что-нибудь?
Тася склонила голову набок, к плечу: Ларька увидел, что она плачет.
– У нас и немцев в деревне не было, – произнесла она, всхлипывая. – А как приезжали скотину забирать, то все одно говорили: «шнель, шнель…»
«Вот незадача-то», – подумал Ларька. Он вытащил платок, стал промокать Тасе слезы. Она подняла голову. Утерла лицо рукавом ватника.
– Ты не иди со мною…
– Ладно, – Ларька и сам не очень-то хотел толкаться у тюрьмы. – Я посижу на Финляндском в зале ожидания. Как справишься – приходи.
Он подождал, пока она не присоединилась к темным фигуркам людей в очереди у красной тюремной стены, затем вышел по Тихвинской на Арсенальную и медленно зашагал к вокзалу.
Ларька не знал тогда, что и стена, и люди в очереди, и всё то, что выражала своим видом и слезами Тася, уже было явлено словами «Реквиема» той самой Анны Ахматовой, о которой так много говорилось в докладе Жданова:
…
…
Арест Антонины Тихоновны никак не укладывался в его голове. Ларька не был наивен: когда в тридцатые аресты пошли густой полосой, он немало всего наслушался и дома, и в школе, и на улице. Ленинградцы в общем не обманывались ярлыками «шпион», «вредитель», «враг народа», и разговоры вертелись главным образом вокруг двух вещей: знает ли Сталин и каковы все-таки истинные причины столь широких репрессий.
По первому вопросу большинство склонялось к тому, что Сталин не знает. Но немало было и таких – Ларькин отец принадлежал к их числу, – которые считали, что от Сталина все это и идет.
По второму вопросу была полнейшая разноголосица, муж тети Марии – «старый моряк» Сергей Степанович – считал, например, что всё дело в необходимости обновлять командный состав армии и флота.
– Во всех армиях и на всех флотах, – пояснял он, – существуют возрастные цензы для офицеров всех рангов, для генералов и адмиралов, а у нас – служи, пока ногами вперед не вынесут. Вот и приходится товарищу Сталину убирать изживших себя маршалов и командармов…