– Всё это неверно. Ничего американцы не знают. Наши их нарочно запутывают.
Я этому не очень верил, но понимающе кивал головой.
Как-то он вызвал меня и после пространного вступления о том, с какими трудностями наши разведчики добывают ценные военные сведения, приступил к делу.
– Вот генерал Кольцов (тогда начальник разведки войск ПВО страны) прислал мне один документ. – Он вынул из сейфа толстую пачку каких-то фотокопий. – Это касается американского зенитно-ракетного комплекса «Найк-Аякс»[24]. Всё это на итальянском языке. У Кольцова нет переводчиков, обладающих допуском к такой степени секретности, чтобы показать им этот материал. Он знает, что у Вас форма один[25]. И он просил меня помочь ему – перевести это на русский язык. Вы сможете это сделать?
Он протянут мне фотокопии. Это было наставление по боевому применению комплекса «Найк-Аякс». Текст был для меня несложен. Специфические термины, – а они практически одинаковы во всех европейских языках, – мне уже многократно встречались в английских текстах. К тому же я достаточно знал латынь и французский, чтобы ориентироваться в итальянском тексте, и в студенческие годы даже пытался читать Данте. Но заниматься переводом этой груды фотокопий мне никак не улыбалось.
– Но, товарищ генерал! Ведь на нашей кафедре не преподается итальянский язык. У нас только английский, немецкий и французский, – попробовал я отвести от себя малоприятное занятие.
Шафранов направил на меня свой указательный палец и произнес:
– Вы начальник кафедры иностранных языков?
– Так точно, товарищ генерал.
– Это, – он перевел указательный палец на фотокопии, – иностранный язык?
Я молча кивнул, прекрасно видя, куда он гнет, хотя не хуже меня понимает, что всякая селедка – рыба, но не всякая рыба – селедка.
– Приступайте. Сколько Вам понадобиться времени на перевод?
Было ясно, что мне не отвертеться, и я решил выторговать хоть что-нибудь.
– Мне понадобится итало-русский словарь, которого здесь нет и за которым придется ехать в Москву. Надо будет достать учебник итальянского языка. И, понятно, время на перевод. Месяца за полтора постараюсь справиться.
– Даю Вам три недели с освобождением от занятий и от всех других обязанностей. Оформите отпуск с завтрашнего дня.
Назавтра я улетел в Пицунду, провел там две недели, а в оставшиеся дни продиктовал машинистке перевод «Наставления».
Другой эпизод. В нашу академию стали прибывать на учебу офицеры армий стран Варшавского договора – чехи, поляки, венгры. Мою кафедру преобразовали в кафедру «иностранных и русского языков», причем на обучение иностранных офицеров русскому языку отводилось столько же часов, сколько на обучение наших иностранному. По-моему, в то время это было 180 или 240 часов на весь курс обучения. Все понимали, что за это время ничему научить нельзя, но пока речь шла об обучении наших офицеров английскому или французскому, смотрели на это сквозь пальцы.
Я отправился к Шафранову и стал пространно объяснять, что учить языку надо ежедневно как минимум по два, а лучше по четыре часа в день.
– Существует учебный план, от которого никто не дал права отступать ни мне, ни Вам, – возразил Шафранов. – Когда придет учебный план для иностранцев, тогда учите их хоть круглые сутки.
– Но ведь не зная языка, они ничего не поймут по всем другим предметам. Как же они будут строить противовоздушную оборону после такого обучения?
– Еще неизвестно, против кого они будут строить свою противовоздушную оборону! – отрезал Шафранов.
Вскоре Шафранов ушел с поста начальника Академии. Говорили, что это было связано не в последнюю очередь с его возражениями Министру обороны: Шафранов был категорически против учебы иностранцев в нашей Академии…
Маршал Жигарев
После отставки Шафранова начальником Академии стал Главный маршал авиации Павел Федорович Жигарев.
Начиная с 30-х годов Жигарев находился на высших командных должностях в военно-воздушных силах и дважды назначался командующим ВВС страны. Для того, кто не жил в то время, трудно представить, что значили тогда военно-воздушные силы! «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще силен», – провозгласил Сталин. Летчиков называли «Сталинскими соколами», о них снимали фильмы, пели песни, их любили, им давали лучшие квартиры…
Жигарев был в первой тройке в этой привилегированной касте. А потом началось его медленное соскальзывание по карьерной лестнице вниз. Нашей Академии суждено было стать последней ступенькой.
Появление столь высокого начальника вызвало в Академии легкое замешательство: ожидание неприятностей. Внешний облик маршала – угрюмый вид, хмурый взгляд – такие опасения отнюдь не рассеивал. Однако за три года в Академии маршал никого не уволил, в должности не понизил, очередного звания не задержал. Склонности делать людям пакости у него явно не было, и он не любил тех, кто побуждал его к подобным поступкам.
Как-то он назвал фамилию одного из начальников кафедр и сказал: «Представь: он написал мне донос на своего подчиненного. Требует убрать его из Академии. Вот сволочь!»
Ко мне он поначалу отнесся не очень-то дружелюбно. Видно было, что его раздражает, что в его подчинении находится какой-то штатский мальчишка (мне было за тридцать, но выглядел я еще моложе). Увидев меня на Совете среди соцветия генералов, он чуть не потерял дар речи. Я был уверен, что он выведет меня из состава Совета. Но он этого не сделал.
Когда же он узнал, что я всего лишь лейтенант запаса, он не на шутку рассердился и позвонил Министру обороны, чтобы мне дали воинское звание, более приличествующее начальнику кафедры и члену Совета Военной академии: «Ну, хотя бы подполковника, что ли». (Это всё мне рассказывал его адъютант – мой заочник.) Подполковником меня, понятно, не сделали, а просто присвоили очередное звание – старший лейтенант.
Тем не менее мне приходилось время от времени появляться в кабинете Жигарева – докладывать о каких-то делах, подписывать какие-то бумаги. Он молча и не глядя на меня подписывал, пока однажды, когда я принес на подпись очередную бумагу, не без едкости спросил:
– А есть у нас в Академии кто-нибудь еще, кто мог бы подписать Вам эту бумагу?
– Возможно, – ответил я, отлично сознавая, что бумага пустяковая. – Но в соответствии с положением, утвержденным Министром обороны, мне полагается обращаться именно к Вам.
– А что, есть положение, в котором сказано, что начальник кафедры иностранных языков должен обращаться к начальнику Академии, скажем, по поводу покупки десятка карандашей?
– Павел Федорович, – сказал я, демонстративно не называя его «товарищ Главный маршал», – вот же у Вас на столе лежит положение о военно-учебных заведениях Советской армии. Там четко сказано, что начальники общеакадемических кафедр находятся в непосредственном подчинении начальнику Академии и решают с ним все возникающие вопросы…
Жигарев потянулся было к Положению, но, видимо, ему очень не хотелось его читать, и он, помолчав несколько секунд, процедил:
– Ну что ж, не будем нарушать приказы Министра обороны. Заходите, когда это будет надо.
С того дня Жигарев стал относиться к моим посещениям более терпимо. Так продолжалось еще около года, пока один довольно курьезный случай не изменил его отношения ко мне коренным образом.
Мне позвонил его адъютант и сказал, что в Академию прибыла на учебу группа индонезийских офицеров:
– Они приехали без переводчика и лопочут что-то непонятное на своем туземном языке. Маршал просит подойти, помочь разобраться.
«Туземным» языком оказался ломаный английский с вкраплением голландских слов. На первый же мой пробный вопрос, знает ли кто-нибудь из них английский язык, все восемь индонезийцев закивали головами и стали наперебой выяснять у меня волновавшие их вопросы. Маршал выглядел очень довольным и от души поблагодарил меня. Когда индонезийцы ушли, он попросил меня остаться и впервые стал с интересом расспрашивать, как поставлено в Академии преподавание русского языка иностранцам. У нас к тому времени обучались не только чехи, поляки и венгры (вероломства которых так опасался генерал Шафранов), но и офицеры других стран, охваченных «глобальной» политикой Хрущева, – вьетнамцы, китайцы, арабы и др.
– А на каком языке Вы говорили с индонезийцами? – поинтересовался маршал, когда я уже поднялся, чтобы уйти.
– На туземном… Это ломаный английский язык – «пиггиш инглиш» – распространенный в свое время в английских и голландских колониях. Им до сих пор пользуются во многих странах Юго-Восточной Азии.
На очередном заседании Совета маршал демонстративно задал мне несколько вопросов об обучении иностранных офицеров русскому языку, а затем выступил с краткой речью насчет того, как важно для преподавателей, работающих с иностранцами, учитывать их национальную культуру и традиции. Генералы смотрели на него несколько озадаченно.
На следующей неделе Жигарев вызвал меня к себе.
– У наших преподавателей русского языка нищенская зарплата, а некоторые – так называемые «почасовики» – вообще получают какие-то гроши. Я не понимаю, как Вы это терпите. Надо будет съездить к Дутову[26] и добиться повышения им зарплаты. Такими вопросами обычно занимается начфин, но я думаю, Вы лучше знаете положение дел.
Он вручил мне официальное письмо к Дутову и обещал ему позвонить.
ЦФУ находилось тогда в проезде за ГУМом. Дутова не было, и меня принял его зам, генерал К**. Вооруженный письмом от маршала, я заговорил вежливо, но твердо. В ответ я услышал, что в армии теперь строжайшая экономия и не может быть и речи о повышении кому-либо денежного содержания.
– Вот посмотрите, – говорил К**, – через наше управление проходят огромные денежные суммы, равные бюджетам двух-трех союзных республик. А работников у нас в три раза меньше, чем в министерствах финансов этих республик.
– Не знаю, как насчет экономии в Вашем управлении, – сказал я недовольным тоном, – а у нас в Академии военных преподавателей в три раза больше, чем этого требует учебный процесс. Одних полковников что-то около двухсот. А экономия получается именно на гражданских преподавателях.
– Каждый полковник – это, в случае развертывания, готовый командир дивизии. Вы знаете, что в войну у нас дивизиями командовали полковники?
– Слышал, товарищ генерал-майор.
К генерал-майору было принято обращаться просто «товарищ генерал», это как бы приравнивало его к генералам более высокого ранга: генерал-лейтенантам, генерал-полковникам. Обращение «генерал-майор» содержало в себе оттенок некоторого снисхождения.
К** подозрительно посмотрел на меня:
– А у Вас, простите, какое звание?
– У меня звание по другому ведомству, – ответил я, имея в виду звание доцента и степень кандидата наук. Но К** понял слово «ведомство» в другом смысле и слегка присмирел:
– Видите ли, мы готовы поддержать Ваше ходатайство перед директивными органами о разрешении повысить ставки преподавателям, но…
– Какие могут быть «но»? Обучение офицеров дружественных армий русскому языку – важный элемент внешней политики партии и правительства. – Я вошел в раж и шпарил напропалую. – Нельзя, чтобы наши преподаватели русского языка являлись перед иностранцами в поношенных костюмах и с голодным блеском в глазах…
– Хорошо-хорошо, – примирительно сказал К**. – Мы сделаем вот что…
Через несколько дней мы получили три дополнительные ставки для преподавателей русского языка, распоряжение о снижении им учебной нагрузки и разрешение на внутреннее совместительство. Всё это вместе увеличивало их месячный заработок в полтора-два раза.
После истории с индонезийцами и успешной поездки в ЦФУ Жигарев стал приглашать меня на приемы, которые в нашей Академии не были редкостью. К маршалу приезжали и по делу, и просто в гости многие военачальники его уровня. Жигарев принимал их с размахом.
Чаще всего на этих приемах ничего примечательного для меня не происходило. За исключением, может быть, двух случаев, которые мне запомнились и о которых стоит рассказать.
Первый из них относится к маршалу артиллерии Яковлеву, который был у нас во время одного из выпусков председателем гос. экзаменационной комиссии. На выпускном вечере Жигарев пригласил меня за свой стол (на вечере все сидели за небольшими столиками по 4–5 человек, а начальство – за большим длинным столом) и представил сидевшему с ним рядом маршалу Яковлеву:
– Вот, Николай Дмитриевич, наша знаменитость – начальник кафедры, который говорит почти на всех языках.
Яковлев улыбнулся и обратился ко мне на прекрасном французском. Не знаю почему, но мне показалось крайне неуместным демонстрировать свои знания.
– Mon Marechal[27], – сказал я, – конечно же, как считает Павел Федорович, я говорю на всех языках, но французский не входит в их число.
Яковлев от души расхохотался, но тут же вернулся к какому-то разговору, от которого его отвлек Жигарев.
Через несколько минут я отошел обратно к своему столу, как того требовал военный этикет. В конце вечера, когда все понемногу разбрелись, кто танцевать, кто размяться, к моему столику подсели два моих теперь уже бывших слушателя, майор и капитан, и стали рассказывать, как они меня уважают и с каким удовольствием они учили иностранный язык. Какой именно, они, похоже, забыли… В это время к столику подошел Яковлев:
– Позвольте, товарищ начальник всех языков?
Майор и капитан, мгновенно протрезвев, поспешно встали и попросили разрешения удалиться.
– Хорошо, что в наших академиях есть гражданские преподаватели, – заметил маршал, глядя им вслед. – Это как-то разгоняет унылую серость военной формы и даже военного мышления.
– Спасибо. Только для многих Ваших коллег это не разгоняет, а только портит: ложка дегтя в бочке меда.
– Вы так чувствуете? Вам неуютно работать среди военных? Судя по тому, как относится к Вам начальник академии, Вас здесь ценят и любят.
– Я не жалуюсь: и любят, и ценят. Но не чувствовать свою неуместность в этом учреждении я тоже не могу. Как заметил один мой приятель, я работаю здесь белой вороной.
– Лишь бы не барсуком на цепи[28]. Белые вороны так часто кончают… А в принципе, – продолжал Яковлев, – ох, как Вы не правы! В военных академиях остро ощущается недостаток гуманитарного начала. Гражданские кафедры – это глоток чистого воздуха. Без них там было бы совсем глухо. Кстати, своего сына я направил по гуманитарному пути: он историк…
Яковлев проговорил со мной всю оставшуюся часть вечера. Он буквально поразил меня своей образованностью, легкостью, остроумием, с которым он вел беседу. Он был человеком из другого века – века, завершившегося Первой мировой войной… Порой мне даже казалось, что я разговариваю с маршалом эпохи Людовика XIV, сошедшего со страниц французского романа…
Совсем по-другому был интересен для меня прием по случаю приезда маршала Еременко, а вернее, неожиданные последствия этого приема.
Еременко был близким другом Жигарева и в Академию наведывался часто. Я видел его несколько раз, но разговаривать с ним мне не приходилось. На этот раз Жигарев пригласил на обед довольно ограниченный круг лиц, в основном членов Совета. Еременко был, очевидно, не в духе. Он сидел с довольно отсутствующим видом, почти не пил и мало реагировал на происходящее за столом. Жигарев не придумал ничего более неуместного в этой ситуации, чем знакомить Еременко с теми из присутствовавших, кого он еще не знал. Таких было человека четыре, и я был в их числе. Жигарев представил нас, но Еременко, который сидел, опустив голову, даже не посмотрел в нашу сторону. Жигарева это, по-моему, задело, и он спросил: «Александр Иванович, что это ты? Или обижен на кого?» – И, не получив ответа, добавил: «Давай-ка лучше выпьем».
Когда через пару дней я оказался в кабинете Жигарева, он, после недолгого разговора о делах, счел нужным вернуться к недавнему приему:
– Я хотел сказать Вам несколько слов о маршале Еременко. Это мой близкий друг, я знаю его давно. Он замечательный человек. Многое пережил… Неблагодарность, несправедливость. Ведь это он обеспечил победу в Сталинградском сражении. А лавры достались? Кому? Так что…