10 мая 1926 года, в строгом соответствии с законами парламентской механики, в Польше образовался новый – который по счету? – правый кабинет во главе с Витошем. На следующий день в «Курьере Поранном» появилось интервью Пилсудского. Маршал называл нового министра-президента бесчестным и продажным человеком. В интервью были угрозы. Правые газеты в экстренном выпуске сообщили о возбуждении «судебного преследования против клеветника». Прошел слух о том, что какие-то злоумышленники пытались проникнуть в Сулеювек и убить бывшего главу государства. А еще через несколько часов понесся по миру другой слух: маршал Пилсудский во главе нескольких полков кавалерии идет на Варшаву! Печать в дружественных державах растерялась: официозы сокрушенно забормотали о мятежном генерале. Впрочем, бормотали на всякий случай с оговорками: «с одной стороны»… «но с другой стороны»…
Слух был совершенно верен. В правительственных кругах Варшавы произошло невероятное смятение. В польской армии, как во всех армиях мира, правые настроения преобладали над левыми. Однако хитрый мужичок Витош большого престижа не имел. Дмовский был в Лондоне. Верные полки находились далеко, в Познани. В столице надежных войск не было. Наше Временное Правительство защищали 25 октября юнкера. На защиту последнего парламентарного правительства Польши были брошены кадеты. 17–18-летние воины заняли оба моста на Висле, – к ним со стороны Праги уже подходили уланы Пилсудского. Было объявлено осадное положение. Защиту парламентского строя взял на себя сам глава государства, человек мужественный и убежденный. Президент Войцеховский выехал на автомобиле навстречу маршалу Пилсудскому. Встреча произошла на мосту Понятовского, в совершенно оперной обстановке. С обеих сторон моста стояли вооруженные люди. Спешно подвозились пушки и пулеметы. Особенностью картины было присутствие журналистов. Войцеховский прошел по мосту и спросил первого уланского офицера:
– Знаете ли вы, что я президент Польской республики?
Офицер ответил, что знает.
– Как же вы решаетесь восстать против законного избранного главы государства, против верховного вождя всех вооруженных сил Польши?
На это офицер ничего не ответил. На мост уже всходил маршал Пилсудский. По словам очевидца (г. Смогоржевского), он весело улыбался. Не подавая ему руки, президент сказал громко:
– Господин маршал, над вами тяготеет страшная ответственность. Республиканское правительство, защищая конституцию, не уступит вашему мятежу. Предписываю вам немедленно увести войска.
Маршал ответил шутливым тоном:
– Дорогой президент, очень охотно. Уберите правительство Витоша, тогда мы посмотрим.
– Нет! Это законное правительство!
– В таком случае я сам его уберу.
– Подумайте! Вы восстаете против конституции.
– Я уже подумал. Я – первый маршал Польши. Я сделаю то, что хочу!
– Нет, мы вам помешаем! Это вам говорю я, президент республики!..
Эффектный диалог мог бы продолжаться долго. Но Пилсудский его оборвал не менее эффектно. Произошло повторение знаменитой сцены обращения «человека судьбы», вернувшегося в острова Эльбы, к высланным против него французским войскам: «Солдаты! Кто из вас хочет убить Императора Наполеона?!..» Маршал Пилсудский быстро подошел к одному из сопровождавших президента кадет и спросил его в упор:
– Решишься ли ты стрелять в первого маршала Польши?
По словам г. Смогоржевского, «юноша побледнел и не ответил. Однако в глазах кадет маршал мог прочесть, что они исполнят свой долг. Он круто повернулся и, никому не кланяясь, медленно прошел назад по мосту, по направлению к Праге».
Вслед за этим начался бой. Его результат легко было предвидеть. Кадеты были сбиты с моста и отошли на Уяздовскую аллею, ведущую к Бельведеру.
Им на помощь уже приходили настоящие полки. Президент республики лично напутствовал в бой и ободрял речами солдат. Но и войска Пилсудского получили сильные подкрепления. Завязалась ожесточенная битва. На улицах Варшавы действовали пулеметы, броневики, даже танки. Правительственные здания брались штурмом. В залах министерства иностранных дел шел бой холодным оружием, рвались ручные гранаты. Убитые и раненые исчислялись сотнями. Удивительной чертой этих кровавых дней было то, что на местах сражения беспрестанно выходили экстренные выпуски газет. События, действительно, очень нуждались в разъяснении. Правые, даже реакционные, газеты призывали поляков встать на защиту республики и парламентского строя. Левые органы печати восхваляли военный переворот диктатора. «Работник» уж кстати, очень находчиво, потребовал установления «рабоче-крестьянского правительства во главе с Пилсудским».
Под вечер пронесся ложный слух о приближении познанских полков во главе с генералом Галлером, военный авторитет которого правые противопоставляли авторитету Пилсудского. Но в Варшаве победа уже склонялась на сторону войск маршала. В ночь на 14 мая начались подготовления к штурму Бельведера. Президент республики велел отслужить панихиду по погибшим защитникам республики, затем выехал из дворца и послал председателю Сейма заявление о своей отставке. Через полчаса после этого к Варшаве подошла верная правительству померанская дивизия. Но уже было поздно. Всё в таких делах определяется случаем, – я видел июльские дни, октябрьский переворот 1917 года… В гражданской войне не надо опаздывать, даже на полчаса.
В дружественных иностранных официозах в срочном порядке писались статьи: «…Законные требования доблестного полководца получили удовлетворение… Все искренние друзья Польши с радостью прочтут» и т. д. Писали, опять-таки, не без оговорок, – нелегка участь официозов: что, в самом деле, если из Познани придет генерал Галлер!..
IXГенерал Галлер не пришел. Победа была полная. Национальное собрание значительным большинством избрало Пилсудского президентом республики. Иностранные друзья радостно поздравляли «мятежного генерала». Пилсудский отклонил предложенный ему пост и без особой горячности благодарил иностранных друзей. По собственному его признанию, маршал испытывал тяжкую моральную усталость, – довольно редкое последствие победоносного переворота. 18-е брюмера далось ему нелегко: он тогда не был, как Наполеон, демократом в насмешку.
Фридрих II советовал сначала заботиться о военных успехах дела, а лишь потом об его моральном и юридическом оправдании: нанять философов и юристов никогда не поздно. Пилсудскому цинизм всегда был чужд. Он со всей искренностью искал оправдания пролитой крови несчастных кадетов. Возможно, что отсюда и пошел его нынешний душевный надлом. Формально диктатура установлена не была. По словам маршала Пилсудского, он хотел сделать «последнюю попытку править народом без кнута». Очень придирчивый критик, оценивая эти слова о последней попытке, мог бы, пожалуй, заметить, что не стоило пятьдесят лет так страстно проклинать «кнут проклятого царизма». Но и без придирчивости к словам, без чрезмерного политического формализма, следовало осмыслить майский переворот, а с ним и всю жизнь Пилсудского. По утверждению польских публицистов, сочувствующих перевороту, его причиной был финансовый кризис и «коррупция». Валюта действительно падала. Но ведь и франк падал, а о марке и говорить нечего. Нам со стороны казалось, что воссозданное чудом государство с честью преодолевает всякие трудности своих первых лет. Военный переворот – очень неожиданное и ненадежное средство для поднятия валюты. «Коррупция»? Мы все у Иловайского читали о разных странах, в которых на смену государственному строю, отмеченному «падением нравов», приходил другой государственный строй, очевидно нравы поднимавший. Французскую революцию тоже объясняли падением нравов. Что и говорить, очень нехороши были нравы при последних Людовиках. Но при Директории они лучше не стали. Нравы улучшаются в пределах долгих десятилетий посредством воспитательной работы над молодыми поколениями. Пилсудский – бесспорно честный человек, бессребреник, оставшийся бедняком на старости лет. Однако нам равно трудно поверить и тому, что все его предшественники были люди нечестные, и тому, что майский переворот искоренил в стране «коррупцию». Переворот был как переворот: группа, стремившаяся к власти, пришла на смену группе, не желавшей с властью расставаться…
Очень скоро после майского переворота он отправился с визитом в Несвижский замок князя Альбрехта Радзивилла, и там Радзивиллы, Потоцкие, Любомирские, Чарторыйские чествовали его пышным банкетом. Заговорили о кандидатуре маршала на престол. Князь Януш Радзивилл в своей речи напомнил о старинном дворянском роде Пилсудских. Монархическая газета «Слово» на первой странице многозначительно поместила рядом два огромных портрета: слева Станислав Август Понятовский (последний король Польши), справа – маршал Иосиф Пилсудский… За несколько месяцев до того «Работник» выдвигал его кандидатуру на должность главы «рабоче-крестьянского правительства»! Сложная вещь политика…
Пилсудский как-то сказал французскому писателю Тьебо-Сиссону: «Моя политическая программа? У меня ее нет… Каждый из моих соотечественников ждет от меня дел прямо противоположных тем, которых требует его сосед. Как всех удовлетворить? Надо хитрить, лавировать, тщательно скрывать то, что думаешь. От меня ждут поворота вправо: я ухожу налево. Ждут уклона влево, я ухожу направо. Я нападаю на противника врасплох. Это не политическая, а военная игра».
Игра действительно военная. Но на войне противник дан заранее и цель ясна: надо разбить противника. В политике не так всё ясно – прежде всего, следует твердо себе выяснить: кто враги, кто друзья, что делать с врагами и что вообще делать? Но Пилсудский, человек очень умный, волевой и даровитый, просто перенес в политику довольно ей чуждые методы стратегии. Отказ от должности главы государства после удачного переворота и благополучного избрания на эту должность, манифестация в Несвижском замке тотчас вслед за военным союзом с социалистами – всё это проявления той же непонятной тактики: уклон влево, когда ждут уклона вправо, – уклон вправо, когда ждут уклона влево. Ни в одном другом государственном деятеле душевное раздвоение не сказывается так сильно, как в нем. Резкая перемена взглядов – самое обычное дело в политике. Но в маршале Пилсудском живут одновременно самые разные, как будто несовместимые, настроения. По-видимому, сейчас над всем у него преобладает ненависть к парламентаризму и воля к единоличной власти. Польский Гамлет убил своего друга Лаэрта, – не знаю, очень ли он по нему плачет.
По-настоящему же Пилсудский, я думаю, любил и любит только борьбу, в особенности ее вековую форму: войну. В своей книге «1920-й год» он называет военное дело «божественным искусством, которое тысячелетиями отмечало вехи в истории человечества». Старый Мольтке когда-то сказал нечто в этом роде, и за это его пятьдесят лет упорно, со вкусом, грызла пацифистская литература. В настоящее время ни один государственный деятель, быть может, даже ни один военный в мире не решился бы сказать о «божественном искусстве войны» то, что сказал основатель польской социалистической партии.
Этот человек жил для Польши, для войны, для славы, – отвожу Польше первое место. Пилсудский сорвался со страниц исторических романов Сенкевича. Он последний пан Володыевский, ныне вступивший в эпоху, когда Володыевским нечего делать. Если б вспыхнула новая война, если б началась коммунистическая революция, никто, вероятно, не мог бы заменить Польше Пилсудского. Но в Гладстоны и Линкольны он явно не годится…
Печатается с сокращениями по тексту книги: Марк Алданов. Портреты. Берлин, 1931. С. 5–54.
Котовский. Из книги Романа Гуля «Красные маршалы»
Бессарабский Карл МорВ 1887 году в местечке Ганчешти Кишиневского уезда Бессарабской губернии, в семье дворянина инженера Котовского родился мальчик Гриша – будущий известный вождь красной конницы. Семья Котовского небогатая, отец служил на винокуренном заводе в имении князя Манук-Бея, жалованье небольшое, а у Котовского пять человек детей. К тому же вскоре в дом вошло и несчастье: когда будущему красному маршалу исполнилось два года, умерла мать.
Григорий Котовский был нервным заикой-мальчиком. Может быть, даже тяжелое детство определило всю сумбурную, разбойничью жизнь. В детстве страстью мальчика были спорт и чтение. Спорт сделал из Котовского силача, а чтение авантюрных романов и захватывающих драм пустило жизнь по фантастическому пути.
Из реального училища Котовский был исключен за вызывающее поведение. Отец отдал его в сельскохозяйственную школу. Но и сельское хозяйство не увлекло Котовского, а когда ему исполнилось 16 лет, внезапно умер отец и, не кончив школы, Котовский стал практикантом в богатом бессарабском имении князя Кантакузина.
Здесь-то и ждала его первая глава криминального романа, ставшего жизнью Григория Котовского. Разбой юноши начался с любви.
В статного красавца, силача-практиканта влюбилась молодая княгиня. Полюбил ее и Котовский. И все развернулось по знаменитому стихотворению – «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…».
О любви узнал князь, под горячую руку арапником замахнулся на Котовского. Этого было достаточно, чтобы ненавидящий князя практикант бросился на него и ударил. Князь отмстил Котовскому тем, что дворня связала практиканта, избила и ночью вывезла, бросив в степи.
Вся ненависть, вся страстность дикой натуры Котовского вспыхнула и, вероятно, недолго рассуждая, он сделал шаг, определивший всю дальнейшую жизнь. Котовский убил помещика и, подпалив имение, бежал.
Через двадцать пять лет Котовский стал почти что «членом правительства России», а княгиня Кантакузина эмигранткой, продавщицей в ресторане «Русский трактир» в Америке. Тогда это было невообразимо. Корабли к мирной жизни у Котовского были сожжены. Да, вероятно, он и не хотел ее никогда. Ненависть к помещику в практиканте Котовском смешалась с ненавистью к помещикам, к «буржуям», а дикая воля подсказала остальное.
Скрываясь в лесах, Котовский подобрал двенадцать человек крестьян, пошедших с ним на разбой; тут были и просто отчаянные головы, и беглые профессионалы-каторжники. Всех объединила воля и отчаянность Котовского. В самое короткое время банда Котовского навела панику на всю Бессарабию. И газеты юга России внезапно записали о Котовском точно так же, как Пушкин писал о Дубровском: «Грабительства, одно другого замечательнее, следовали одно за другим. Не было безопасности ни по дорогам, ни по деревням. Несколько троек, наполненных разбойниками, разъезжали днем по всей губернии, останавливали путешественников и почту, приезжали в села, грабили помещичьи дома и предавали их огню. Начальник шайки славился умом, отважностью и каким-то великодушием. Рассказывали о нем чудеса…»
Действительно, необычайная отвага, смелость и разбойная удаль создали легенды вокруг Котовского. Так в 1904 году в Бессарабии он воскресил шиллеровского Карла Мора и пушкинского Дубровского. Это был не простой разбой и грабеж, а именно «Карл Мор». Недаром же зачитывался фантазиями романов и драм впечатлительный заика-мальчик.
Но исполняя эту роль, Котовский иногда даже переигрывал. Бессарабских помещиков охватила паника. От грабежей Котовского более нервные бросали имения, переезжая в Кишинев. Ведь это был как раз 1904 год, канун первой революции, когда глухо заволновалась, загудела русская деревня.
То Котовский появляется тут, то там. Его видят даже в Одессе, куда он приезжает в собственном фаэтоне, с неизменными друзьями-бандитами – кучером Пушкаревым и адъютантом Демьянишиным. За Котовским гонятся по пятам, и все же Котовский неуловим.
В бессарабском свете «дворянин-разбойник Котовский» стал темой дня. Репортеры южных газет добавляли к былям небылицы в описании его грабежей. Помещики подняли перед властями вопрос о принятии экстренных мер к поимке Котовского. Помещичьи же жены и дочки превратились в самых ревностных поставщиц легенд, окружавших ореолом «красавца-бандита», «благородного разбойника».
Полиция взволновалась: уже были установлены связи Котовского с террористическими группами эсеров. По приказу кишиневского губернатора за Котовским началась невероятная погоня. И все ж рассказы о Котовском в бессарабском свете, полусвете, среди «шпаны» и биндюжников только множились. Это происходило потому, что даже в английских детективных романах грабители редко отличались такой отвагой и остроумием, как Котовский.