Гастроли днепропетровцев закончились, начались представления в цирке. Еще в Германии я научился виртуозной езде на велосипеде. Что я только не вытворял! Ездил на одном заднем колесе, делал на руле стойку на голове, ездил спиной вперед, стоял на месте, держа баланс и не опуская ног с педалей! Случилось так, что в труппе эквилибристов на велосипедах, если не ошибаюсь, латышской, под названием «9-Инго-9» заболел мальчик моего возраста, участвовавший в парад-алле. Он выезжал первым на маленьком велосипеде, не притрагиваясь руками к рулю, держа в них два высоко поднятых флажка. В конце номера он поднимался на вершину пирамиды из всех участников, держа в руках те же два флажка. Кто-то из этой труппы случайно увидел меня то ли на улице, то ли на стадионе, выделывавшего на велосипеде разного рода «кренделя», и предложил принять участие в их выступлениях. Мама разрешила, и в оставшихся выступлениях я вместе с артистами выходил на манеж!
О! Это были, пожалуй, одни из самых запомнившихся на всю жизнь мгновений! Аплодисменты! Впервые я ощутил их чарующую силу. Я впервые в жизни увидел горящие глаза счастливых артистов, их раздувавшиеся ноздри и сильные грудные клетки, вздымавшиеся от огромного физического напряжения. Став артистом театра, я всегда вспоминал взволнованные лица цирковых артистов, которым обязан пониманием того, что настоящие, дорого стоящие аплодисменты только те, которые заслужены упорным трудом, творческими открытиями и еще раз трудом! Поэтому часто возмущаюсь аплодисментами зрителей в адрес артистов, ну никак их не заслуживающих. В немалой степени эта строгость – результат моих детских впечатлений от сложнейшего труда и искусства любимых и по сей день цирковых артистов.
С содроганием вспомнил жуткую историю. В двух словах. Мне 11 с гаком лет. Гуляем со школьным товарищем по центральной улице Ленина. Подходят к нам два молодых здоровых парня, демобилизованных из флота, и просят подержать их документы несколько минут. Соглашаемся. Гордимся, что нам доверяют такие молодцы! Ждем… Проходит более получаса. Товарищ уходит домой – боится взбучки от родителей. Я жду… Слышу какие-то крики на реке, не обращаю внимания… Через некоторое время ко мне подходит милиционер и забирает документы «молодцов», которые, как оказалось, изнасиловали на берегу реки в двухстах метрах от улицы Ленина женщину. Их задержали… Весь город наполнился слухами о том, что «сын директора принимал участие…» Отец был взбешен моим легкомысленным поведением, а так как он был человеком темпераментным, то дома эта идиотская история чуть не закончилась трагедией…
В 1995 году я ставил французскую комедию «Школа налогоплательщиков» в местном театре имени Тараса Шевченко и по телефону был предупрежден женским голосом о том, что «в связи с историей 1934 года меня ждут большие неприятности, так как я принимал в них непосредственное участие». В ответ я попросил к телефону пострадавшую. В этом мне было отказано. Я понял, что имею дело с примитивным шантажом, и объяснил «женскому голосу», что пострадавшая меня в глаза не видела, так же как и я ее. И добавил: «Если вы решились на этот звонок, то, очевидно, только потому, что плохо информированы, и особенно о главной детали – о моем возрасте. Мне в 1934 году было одиннадцать лет!» Шантаж прекратился…
Воспоминания, воспоминания…
Театральное училище имени Щепкина при Малом театре, 1940 год.
Сдавать экзамены сюда я пришел уже с большим опытом в этом коварном деле. Я уже сдавал и был принят в ГИТИС. А в театре имени Вахтангова был забракован, как непригодный, из-за отсутствия темперамента (я очень был, как говорят, зажат). Спустя много лет я, к успокоению своему, узнал, что тем же экзаменатором был забракован в свое время и несравненный Николай Гриценко, которому было заявлено: «Вас ждут заводы!» В экзаменационной комиссии в училище имени Щепкина – Илья Яковлевич Судаков, Александр Алексеевич Остужев, Вера Николаевна Пашенная, Вениамин Иванович Цыганков, Варвара Николаевна Рыжова, Александра Александровна Яблочкина, Евдокия Дмитриевна Турчанинова и много других знаменитых актеров и режиссеров. Во рту все пересохло. Я стою перед теми, глянуть на которых удавалось, лишь простояв ночь в очереди за билетами на «Лес» Островского, «Отелло» Шекспира. Коленки подрагивают.
– Что будете читать? – слышу голос Судакова и вижу его, слегка пошлепывающего правой рукой по своей шее (у него была такая привычка).
– Я буду чита… играть… Нет… показывать сцену Сатина и Барона из «На дне» Горького.
– Не волнуйтесь, пожалуйста, начинайте, – ласково говорит Судаков.
Я начинаю, точь-в-точь – так мне казалось – воспроизводя интонации Качалова-Сатина и Гейрота-Барона. Пересаживаюсь, вернее, перескакиваю с одного стула на другой, в зависимости от того, за кого – Сатина или Барона – произношу текст. Разошелся, осмелел. Дойдя примерно до середины сцены, резко остановился, услышав хлопки в ладоши Судакова:
– Достаточно, что у вас еще?
«Провалился», – подумал я, но тут же немного успокоился, увидев слегка улыбавшиеся и доброжелательные лица членов комиссии.
– Стихи! – смело выпалил я и добавил: – Ничего хорошего у меня нет (я имел в виду классику). Есть только «Комсомольская песня» Иосифа Уткина.
В зале раздались приглушенные смешки. Мне почему-то это придало уверенности, и я бойко прочел стихотворение.
– Басня у вас есть в репертуаре? – услышал я из зала. Слово «репертуар», сказанное в мой адрес, меня почему-то преобразило. Я почувствовал себя уже наверняка принятым в училище, в котором преподавали все знаменитости, которые, конечно же, почувствовали во мне «что-то». И для меня этого «что-то» было достаточно, чтобы бойко объявить, что знаю басню испанского автора «Осел и Флейта», и прочесть ее так же бойко. Но до сих пор не понимаю, почему басом – за Флейту и фальцетом – за Осла!
Время прошло немалое, не знаю, остался ли кто-нибудь в живых из свидетелей, но даю вам слово – я имел шумный успех. На первой же реплике Осла, произнесенной на фистуле, в зале раздались отдельные громкие смешки, на второй – смеялись многие, после финальной третьей фистулы Осла зал разразился дружным смехом.
– Спасибо. А почему вы сдавали экзамен к нам? Вы ведь, кажется, пробовались еще в ГИТИС?
Оказывается, Илья Яковлевич Судаков преподавал еще и там. А будучи главным режиссером Малого театра, он набирал курс и в училище Малого театра, который затем сам и возглавил.
– Я и во МХАТ сдал, а вот в Вахтанговский театр не сдал, провалился.
– А что вы там читали?
– «Огоньки» Короленко. Провалился. Нет темперамента, сказали.
– Зря вы читали «Огоньки». Это материал не для вас. Темперамент у вас есть, не беспокойтесь.
После хохота членов комиссии по поводу моей оригинальной находки говорить за Осла фальцетом, а за Флейту басом я почему-то не очень беспокоился и, мало того, уже видел себя партнером сидевших в комиссии титанов сцены. Я объяснил, что после провала в театре имени Вахтангова сдал экзамены во МХАТ, но потом узнал, что в ГИТИСе учатся ребята из нашей школы, решил и туда сдавать. После удачных экзаменов случайно встретил знакомого и, узнав, что он студент третьего курса и председатель месткома училища имени Щепкина и что он всегда сможет мне помочь, особенно материально, окончательно решил поступать в Малый.
– И укрепить, так сказать, труппу прославленного театра? – серьезно спросил меня Михаил Францевич Ленин.
Я выпалил искреннее и короткое «Да!», чем снова вызвал одобрительный гул комиссии. Сам же я почувствовал себя уже заслуженным артистом! Такая реакция зала! Не шутки!
– Сначала вы хотели укреплять театр Вахтангова, затем МХАТ, теперь Малый! Не велик ли замах? – по-доброму спросил Илья Яковлевич Судаков.
– В Вахтанговский я пошел потому, что мама дружила с актрисой Вагриной, во МХАТ – потому, что мама была знакома с Андровской, в ГИТИС – из-за дружков, а в Малый – из-за месткома.
И снова упоительный успех – смех в зале.
– А какой театр вы больше всего любите?
– Я все театры люблю и актеров тоже всех люблю, но ночи, записываясь в очередь за билетами, простаивал только в Малый.
Так была решена судьба 17-летнего паренька, мечтавшего с детства стать лицедеем. Я стал студентом Театрального училища имени Щепкина при Государственном академическом Малом театре, студентом первого курса, которым руководили И. Я. Судаков и Б. И. Вершилов.
Как недавно все это было!
Просится на бумагу множество оживших сценок, ситуаций, словно лента кадров-воспоминаний. Теряюсь в выборе наиболее интересных, запавших в душу людей. В конце концов, извлекаю из памяти своей то, что имело отношение к доброму, к любви, к благодарности за учение, за уроки человечности, за помощь в овладении профессией.
И первым должен назвать Илью Яковлевича Судакова, который своей работоспособностью, образованностью и человечностью остудил пыл нашей самоуверенности и переоценки самих себя. Первые же беседы с ним открыли нам глаза на сложность выбранной профессии и, естественно, настроили на предельно серьезное отношение к ней. Я до сих пор вспоминаю, с каким упорством этот большой художник добивался от нас мало-мальски приемлемого качества работы, будь это этюд, сценка, отрывок из пьесы или просто небольшая реплика. Многократное повторение того или иного нашего действия давало нам ощущение некоторого овладения материалом, а следовательно – маленькой радости, закладывало в сознание необходимость упорнейшей работы. Счастливое начало!
Мы почувствовали отеческое отношение к нам еще и потому, что на наши встречи несколько раз приходила жена Ильи Яковлевича, одна из самых ярких актрис, которых мне пришлось видеть за всю свою жизнь, артистка МХАТа Клавдия Еланская, народная артистка СССР. А кроме того, мы знали, что Илья Яковлевич тайком помогал деньгами нескольким студентам, не имевшим, кроме стипендии, никаких средств к существованию.
Из бесед со мной Илья Яковлевич узнал, что я сын репрессированных родителей, сказал мне, что слышал о моих отце и матери. Посоветовал поменьше распространяться об аресте родителей, спросил, как я материально устроен, и, узнав, что я подрабатываю на заводе «Ниогаз», пожелал мне успехов в учебе и здоровья. И – никогда не забуду об этом – погладил меня по-отцовски по голове… Мне стоило больших усилий не расплакаться: меня ведь некому было гладить по голове! Мои чувства уважения и преклонения перед первым театральным педагогом после этой нашей беседы очень напоминали благодарность бездомной собачонки за человеческую ласку и внимание!
Насколько радостными были мои встречи и отношения с Ильей Яковлевичем, настолько тяжело было узнавать, что творилось вокруг фигуры этого большого мастера. Его травили, обвиняли в разного рода художественных промахах, вместо того чтобы ценить за самобытный, свободный от политического лизоблюдства талант. Его выжили из Малого театра и довели, именно довели, до инсульта, до инвалидности. Но Бог не оставил его. Он подарил ему замечательную семью: талантливых дочерей Иру и Катю и преданную жену – грандиозную Еланскую, бывшую всегда с ним, уже разбитым параличом, прикованным к постели. Но в памяти людской он остался душевно красивым, куда более значимым в искусстве, чем те здоровые, которые своей «преданностью» ужасающей идеологии нашего прошлого вырвали его из мира искусства.
Не могу не вспомнить добрыми словами режиссера МХАТа и Малого театра, нашего педагога Бориса Ильича Вершилова, помощника Ильи Яковлевича. Он преподал нам уроки фанатичной влюбленности в театр, внимательного отношения к людям, в частности к нам – студентам. Он знал о каждом из нас все: каким мы видим свое будущее, современный театр, свое место в нем; знал, как каждый устроен или не устроен в жизни, что читает, чем увлекается. Он часто проводил с нами время вне стен училища – в театрах, в кинотеатрах, в музеях. Мы бывали у него дома и, естественно, испытывали к нему чувство огромного уважения. К человеку его эрудиции, интеллигентности и таланта нельзя было относиться безразлично. Он был одним из маяков, на который нужно было держать курс своих творческих и человеческих устремлений. Таких личностей, как Борис Ильич, ох как не хватает в современных театральных учебных заведениях, где часто преподают люди, сами недостаточно образованные и недостаточно овладевшие театральным искусством, а то и просто малоодаренные.
Просятся на бумагу воспоминания о преподавателе военного дела – пожилом кадровом офицере Гаврииле Козловском. До сих пор слышу его слова о преподаваемом в театральном училище предмете: «Я глубоко, категорически и бесповоротно убежден в том, что предмет „военное дело“ в театральном институте противопоказан, и преподаю его, лишь выполняя приказ!»
Помню, как досконально отвечавшему на вопросы он говорил, что ставит двойку, так как не может «механическое восприятие военного дела оценивать более высокой оценкой». А мне за ответ на вопрос «Что такое граната и ее назначение?» – «Это такой аппарат, который берется в правую или левую руку, в зависимости от степени владения оной, затем после энергичного замаха бросается в сторону врага, бросивший кидается вслед этому аппарату с криками: „Вперед! Ура-а-а!“ Враг бежит! Победа близка! И не важно, разорвалась граната или нет – „Вперед! Ура-а-а! Победа!“ – сказал, что поставит пятерку, потому что такого рода ответ „являет собою чувственное и творческое восприятие военного дела“.
Вот по такому принципу он раздавал пятерки и двойки. Только пятерки и двойки! А по окончании опроса или зачета всякий раз громко захлопывал большой учительский журнал и, упиваясь собственным остроумием и хитринкой, словно большой ребенок, радостно и громко, по-военному четко докладывал: «Смирно! Всем отвечавшим сегодня в журнале проставлена отметка „четыре“. Поздравляю. Вольно. Разойдись. Ха-ха-ха!» Мы устраивали овацию любимому преподавателю категорически ненужного, как он говорил, в театральном училище предмета.
Как-то уже после начала Отечественной войны в учебном тире на занятиях по стрельбе мы, пятеро студентов с мелкокалиберными винтовками, должны были лежа выполнить следующую команду: «По презренной фашистской мишени одной мелкокалиберной пулей…» Но вот команду «огонь» наш милый Гавриил Козловский не смог подать, а мы не могли стрелять, так как сзади нас раздалась команда начальника всех московских институтских кафедр военного дела по фамилии Горячих.
– Отставить! Вы подаете неуставную команду, – обратился он к нашему любимому.
Мы замерли.
– Товарищ начальник, на линии огня командую я, прошу не мешать. Повторяю: по презренной фашистской мишени одной мелкокалиберной пулей…
– Отставить! – снова прозвучала команда начальника. – Вы подаете неуставную команду.
– Повторяю: на линии огня командую я, прошу не мешать. По презренной фашистской…
– Отставить!
– Послушайте, не пойти ли вам… вон отсюда! – волево предложил наш Козловский.
О ужас! Чтобы дать волю душившему нас смеху, мы начали беспорядочный огонь из винтовок.
Гавриил Козловский больше не появлялся на занятиях. Встретив его как-то на улице, мы спросили, почему он не на войне. На что он не без досады заметил: «Не могу достать билет на фронт!»
Мы, юнцы, не понимали, что он давно в отставке и от службы, тем более от войны, освобожден. Зато память знавших и учившихся у Гавриила Козловского никогда не отправит в отставку остроумного и смелого человека.
Учась в старших классах 15-й средней школы Москвы (на Донской улице), я часто посещал спектакли Малого театра, которые стали для меня образцами высочайшего театрального искусства вообще, а актерского особенно! Я помню гениальное мастерство истинно великих артистов: А. А. Остужева, П. М. Садовского, А. А. Яблочкиной, Е. Дм. Турганиновой, В. Н. Рыжовой, Н. И. Сашина-Никольского, И. В. Ильинского, К. А. Зубова, С. Межинского, Е. Н. Гоголевой и других.
Я помню декорации спектаклей по эскизам лучших художников того времени и всегда реалистические, дававшие зрителям возможность познакомиться с эстетикой того времени, к которому имело отношение драматургия разных авторов разных веков! И в то же время каждый художник был неповторим в своей фантазии. Я прекрасно помню работы разных режиссеров – именитых и обязательно высокоталантливых! Их работы всегда были окрашены глуби ной реалистического понимания и выражения сути каждой пьесы!