Записки артиста - Весник Евгений Яковлевич 8 стр.

Стреляют наобум, в надежде напугать возможного противника и расчистить себе путь! Неизвестно, непонятно, куда идут, зачем… Истерика? Общее помешательство? Ведь вся Восточная Пруссия в наших руках!..

Вдруг ожили не то в голове, не то в глазах, не то в сердце или одновременно и там и там кадрики-картинки детства. В городе Кривой Рог я часто ходил в гости к школьному товарищу Анатолию Зельдину, и каждый раз его мама угощала меня моим любимым молочным киселем. Нам было с Толей по 10 лет. Однажды его мама сказала, что, если она еще раз увидит у нас в карманах рогатки, из которых мы стреляли в чужих садах по воробьям, по яблокам, орехам и абрикосам (однажды за это мы испытали «прелести» соли, попавшей в мягкое место чуть ниже спины после того, как хозяин сада выстрелил из ружья), – она, мама Толи, больше не будет угощать киселем!

Через несколько минут мы начнем… убивать тех, кто охотно убил бы нас. Идиотизм!.. Перед призывом в армию мне, студенту театрального училища имени Щепкина, довелось играть роль священнослужителя, поэтому помню наизусть немало текстов из Ветхого и Нового Заветов, произносившихся моим героем.

Из Ветхого: «Не убий».

Из Нового: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». «А я говорю Вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».

Вспомнил эти строки и представил себе, что генерал наш вместо команды «Огонь!» прочел бы их по рации! И стало на душе легче, потому что улыбнулся этим мыслям. А немецкая морская пехота тем временем продвинулась еще…

Воспоминания пролетают значительно быстрее, чем пехота движется на нас: каждый шаг врага – это молниями памяти освещенные годы жизни. Недаром говорят, что перед смертью кладовая памяти буквально в течение нескольких секунд выбрасывает из себя и прокручивает «киноленту» всей твоей жизни, даже при закрытых глазах. Где же экран? На закрытых веках? В голове? Где «киноаппарат» памяти? Какие силы его запускают? Человеки безнадежно беспомощны: они не знают тайны происхождения не только собственного, но даже, скажем, червя или пчелы. Человеки не знают, как вылечить бронхиальную астму и религиозную разобщенность; они не знают, к чему приведет бесконечное, беспардонное ковыряние в теле Земли. А вот как эффективнее стрелять друг в друга – человеки научились. Мало того – тех, кто придумывает оружие все более и более массового уничтожения, холят, берегут. Научились обманывать друг друга и убивать, убивать, убивать…

Сегодня 22 апреля, а Кенигсберг был взят 9 апреля. Перед штурмом города были часовая авиационная и артиллерийская подготовки. Одна из целей нашей артбригады – форт № 13. Весь город опоясан оборонительными бетонными фортами. Стволы наших орудий от большой огневой нагрузки стали красные…

Пехота пошла вперед, мы подтягиваем орудия, а командиры батарей, дивизионов и полков входят с пехотой в город для визуальной корректировки огня тяжелых орудий, стоящих в 3–5 километрах. Осматриваем разрушенный форт № 13. В нем оказался… склад людских и конских (!) противогазов. Смешно и горько! Зря стреляли по нему, по форту!

Вошли в город… Пожары, пожары… Особенно жарко в центральной части разрушенного красивого Кенигсберга. Для того чтобы проскочить отрезок дороги в какие-нибудь 50–100 метров или от дома к дому, приходилось обливаться водой и быстро-быстро пробегать это пространство. А если попадался брошенный велосипед – мчаться на нем между очагами огня.

Кто на какой улице – наши или враги, в этой кошмарной катавасии понять или предугадать было невозможно. Вдали улицы появилась большая группа немцев. Прекрасно помню название улицы: «Генерал Лицманштрассе»… Я и мой ординарец с рацией могли спастись, только спрятавшись в продырявленном осколками высоченном металлическом резервуаре с лестницей, к нему приставленной. Черт знает для чего предназначенном. Забрались в него. В дырки видны приближающиеся немцы. «Мизансцена» – ха-ха-ха! – зеркально похожа на наше теперешнее положение в подвалах на берегу Куршского залива. Разница была лишь в том, чтобы не выдать своего местонахождения. Не стрелять! Не дай Бог!..

Вот-вот прозвучит команда: «Огонь!»

Вспоминаю, как немцы пробежали мимо резервуара. Мы видели выражение их растерянных, испуганных лиц. Слышали – ругаются между собой, жестикулируют, очевидно, не знали, кто и что ждет на следующей улице или за углом дома – свои или наши. Слава «мадам Удаче» – никому из пробегавших мимо нас не пришло в голову заглянуть в резервуар – ни в его дырочки, ни сверху. Пронесло!!!

Команда: «Внимание! Огонь!»

Из подвалов и с крыш домов заработали пистолеты, пулеметы, гранаты… «Орда» падала замертво, косяками. Стреляли все. Стрелял и я. Стрелял из пистолета… Прицельно!

Я не знаю, не помню, сколько времени прошло до падения последнего немецкого пехотинца. Позже говорили, что по всему побережью полегли несколько тысяч фашистов. Не хоронили. Был сильный шторм. Их унесло.

В течение полугода я плохо спал, просил у Бога отпустить мне грех.

Ответа нет!

Сейчас на меня наступают годы: 74… 75… 80…

Когда они сразят меня?

Ответа нет…

Клянусь, все рассказанное ниже – быль! 1945 год. Восточная Пруссия. Гольдап (мы взяли город не с первой попытки: наступали – отступали… Наступая, называли город своим именем, отступая – Гольдрапом)…

Неделя отдыха. Для артиллеристов на войне такая неделя – чистка стволов, ремонт орудий, постирушки, обучение пополнения, смена обмундирования… Хлопоты.

Во дворе аккуратненького, брошенного хозяевами двухэтажного домика (в котором разместились несколько офицеров, в том числе и я) – курятник, битком набитый настороженно кудахтающей и кукарекающей (ку-ка-ре-ку – чужие!) живностью; чистенький коровник (этакая гостиница на 8 коров, уведенных хозяевами), еще пахнущий молоком. Да-да! Не навозом, а молоком и сеном! Гараж с четырьмя боксами. В двух – пусто, в третьем – «опель-капитан», в четвертом – новенький восьмицилиндровый, семиместный, с открытым верхом и спицеобразными колесами «хорх»! Мечта!

Все это – одушевленные и неодушевленные свидетельства весьма завидно-добротного немецкого житья-бытья, через несколько лет превращенного в светло-серую среднесоветскую житуху, позволившую переселенцам из Украины, Белоруссии, России, Литвы выращивать на прусской земле по 16–18 центнеров зерна с гектара и «приколоть» за это орден на «грудь» Калининградской (что делал в этой Пруссии Калинин???) области, напрочь забыв о том, что поверженный враг получал на этой же земле по 50–60 центнеров…

Так вот все это житье-бытье глядело на нас с каким-то, я бы сказал, осудительным любопытством и всем своим видом словно задавало вопросы: «А дальше что? А с нами что?», на которые ответить мы, конечно же, были не в состоянии. Лишь предчувствие подсказывало ответ: «Не жить вам так, как жили…» Ну а как именно? – предчувствие молчало.

В середине двора – собачья будка, и на длинной цепи – ее квартирант. Красавец пес! Немецкая овчарка! Цепь позволяла красавцу дотянуться до ворот в коровник, в птичник, до дверей гаража, жилого дома и до озерца-прудика. Пес был единственным «предметом» двора, не задававшим своим видом никаких вопросов. Он действовал! Он прогонял нас! Он пугал! Он был принципиален и без устали рычал и гавкал на незваных гостей. Во избежание физических схваток мы были вынуждены забаррикадировать от него вход в наше жилище.

Озерца-прудики, а их было многое множество по всей Пруссии – до «обработки» их нашими «тружениками», теми, кто «был ничем, а стал всем», – выглядели явно «враждебно»: они кишели рыбой, раками, да и вода была в них до «безобразия» чистой, без цветущей зелени – ковра родных водорослей… Одним словом, непорядок! Правда, надо сказать, что через несколько лет все встало на свое место: все озерца-прудики приняли наш облик: красивый ковер ряски покрыл все водоемы; раки, которых не успели сожрать, спокойно скончались, рыбу всю выловили в связи с необходимостью поднимать благосостояние народа… И успокоились! Каждый имеет право на отдых! Уж больно отвлекали эти озерца советского труженика от строительства нашего, не виданного доселе будущего…

Однако вернемся к вражескому псу. Очень он мне понравился. Морденция и глаза изумительно выразительные, кокетливо подвижные и часто изменявшие свой рисунок брови: то они обе дугой приподняты, то смыкаются очень сурово, то одна приподнята, а другая нет, и наоборот. Постоянно менялось положение головы: когда он лаял, она приподнималась носом вверх и направлялась, как пушка, прямо на тебя или неожиданно склонялась то влево, то вправо. Уши его – слов но два флажка в руках матроса, передающего сигналы по системе Морзе. Описать этот танец ушей просто невозможно! И никакого движения хвостом…

Очень мне хотелось подружиться с псом. Но как? Да еще за неделю! И все же я додумался! Я попросил всех разместившихся в доме не давать псу никакой еды, не обращать на него никакого внимания и даже иногда бросать в него камушками… Таким образом, на фоне этих неприветливых людей появлялся я – дядя-ангел, который (стоя сначала на безопасном расстоянии) подкидывал ему то суповые косточки из солдатского котла, то кусочки колбаски, то сладенького чего-либо: сахарку, конфетку или печеньице…

В конце второго дня пес стал лишь взглядом реагировать на кличку Рекс, почему-то присвоенную ему с первого взгляда.

На третий день расстояние между ангелом и псом сократилось вдвое, и при желании пес мог закусить слегка и мной. Братание развивалось благоприятно… На мое «Рекс!» пес движением ушей уже стал как бы отвечать: «Ну я Рекс! Что дальше?»

Утро четвертого ознаменовалось тем, что, приблизившись к моему новому знакомому с каким-то лакомством, я заметил легкое помахивание хвостом, робкое, неритмичное – хвост то замирал, то оживал, то нервно подергивался, то пару раз резко смахивал пыль с дорожки, на которой лежал. (Кто-то когда-то рассказывал мне, что после такого поведения хвоста собака, как правило, агрессивно себя не поведет.) Я решился на самопожертвование, подошел и предложил ему какую-то вкуснятину из рук. Пес посмотрел мне в глаза, лениво поднялся, приблизился к руке, понюхал гостинчик и осторожно-осторожно, прямо таки максимально интеллигентно, как бы стесняясь, принял его огромными клыками.

Ну что ж, первое «лапопожатие» состоялось!.. В конце пятого дня Рекс позволил мне положить ладонь на свою голову, да еще так, что глаза оказались прикрытыми ею. Специалисты-собаководы знают, что это означает, – полная, безоговорочная доверительность!

Рекс оказался талантливым приятелем. Все семь дней я подавал команды, дублируя немецкие слова русскими, да еще иллюстрируя их жестами. Например, «лиген» – «ложись», «зитцен» – «садись», «фу» – «нельзя», «ком» – «ко мне»… Если употреблял только русские слова, то обязательно наглядно показывал, что нужно делать соответственно команде. Если говорил «бегом!», то бежал вместе с Рексом, если «голос!» – сам лаял. Очень немного времени прошло после первого «гав-гав» и до дня, когда Рекс стал понимать мои команды уже без немецких слов. Он стал «говорить» со мной на русском языке.

Мы – человеки – тратим значительно больше сил и времени на овладение иностранным языком, нежели их израсходовал мой дружок. Ах, если бы люди могли точно расшифровать, что означают рык, лай, вой, скулеж собак, они, собаки, попадали бы в институт иностранных языков легче, чем человеки! Люди утратили Божий дар – дар предчувствия. А собаки, не говорящие, но мыслящие существа, дара этого не потеряли. Наша собака – немецкая овчарка Джолли – перед арестом заместителя моего отца, жившего с нами в одном доме, всю ночь выла. Всю ночь! Второй раз она выла, увидев плачущую маму, которой сообщили, что в Москве во время командировки арестован отец. Ах, если бы люди, предчувствуя беду, были способны выть, как Джолли! Я думаю, что вой миллионов уберегал бы нас, людей, от многих и многих бед. Это дьявол отнял или приглушил этот дар в человеке!

…Продолжились боевые действия нашей артиллерийской бригады. Мы шли по Восточной Пруссии к Кенигсбергу. Рекс был всегда со мной, спал, как и я, в кузове крытого, мощного «студебеккера» – американского грузовика. Как правило, ночью военные действия прекращались, все замирало. И тогда педагогические занятия с Рексом проходили именно в это время – «ночной лицей».

Результаты были потрясающими. Восемь – десять раз ровно в 5.30 срабатывал будильник, и каждый раз при этом я подавал синхронно со звонком команду «голос!» и сам вместе с псом лаял. Пример – лучшее учение! И вот… будильник я не завел. Хотите верьте, хотите нет: ровно в 5.30 дружок залаял! Да как!

Вид у него был ну просто получившего «пятерку» счастливого ребенка! Он понимал, что совершил что-то очень правильное и выдающееся: как плетью, размахивал хвостом, счастливый, радостно возбужденный лаял, громко попискивая. Проявленная мною всеми доступными мне средствами выражения благодарность за демонстрацию высокого интеллекта и таланта только поддерживала его неистовую радость, и унять его было непросто.

Но, стоило мне как-то утром не выказать своего восхищения в его адрес (а он все последующие дни продолжал меня будить ровно в 5 ч. 30 м.), а, наоборот, очень сухо сказать: «Фу! Тихо! Фу! Нельзя лаять! Фу!», как он моментально сник, чихнул почему-то, облизнулся, высунул язык и, часто дыша, уставился на меня в ожидании последующих указаний. И… опять хотите верьте, хотите нет – на следующее утро не разбудил меня, спокойно ждал, когда я проснусь.

Я проводил опыты: заводил будильник и на 6 часов, и на 7, и снова на 5.30. Достаточно было два утра подряд, просыпаясь по звонку, скомандовать «голос!» и самому немножко полаять, как на третий день он будил меня в соответствующее время без звонка! Чудо!

Музыку по радиоаппаратуре мы на фронте слушали часто и в любых условиях – на отдыхе, на передовой, в окопах, в автомобилях. Когда звучала синкопированная джазовая музыка, я усиливал команду, показывая на приемник: «Гитлер! Голос! Гитлер!» – Рекс, заражаясь громко звучавшим оркестром и резко подаваемой мною командой, громко и зло лаял на источник звука. А поймав лирическую мелодию, я убирал громкость и очень тихо говорил: «Сталин, Сталин», – и, как правило, давал при этом чего-нибудь вкусненького, поглаживая дружка. Он вилял хвостом, высовывал язык, повисавший вниз сантиметров на пятнадцать, и часто дышал. Затем, после нескольких уроков, в первом случае я отбрасывал команду «голос» и только на «Гитлер» Рекс зло лаял, а во втором – после «Сталин» вилял хвостом и от удовольствия высовывал язык. Рассказам моим об этих экспериментах никто не верил – приходилось проводить множество показательных сеансов, и ни в одном из них мой новый друг не подвел меня! Партнер верный!

Накануне штурма Кенигсберга я был легко контужен и девять дней лежал в полевом госпитале, разместившемся в больших палатках. Из-за сильных головокружений в первые пять дней вставать с койки было невозможно. И говорить громко было тяжело… Рекс ждал меня, бродя вокруг палатки. Два дня отказывался от пищи. Не подпускал к себе никого, рычал. Врач посоветовал мне сделать большой мякиш из каши, хлеба, масла и кусочков мяса – обязательно своими руками, и, так как палатка пропахла медикаментами, подержать его (извините!) под мышкой, чтобы он впитал в себя запах моего тела. Я все потихоньку проделал и отдал мякиш врачу. Тот вышел из палатки, назвал моего дружка по имени, в отдалении от палатки положил на камушек мякиш, сказал: «На!» – и отошел. Рекс подошел к камушку, понюхал круглый гостинчик, слегка вильнул хвостом и осторожно, не спеша, интеллигентно слопал его… Проблема кормежки была решена, а на шестой день я сам вышел к другу…

Описать нашу встречу не под силу человеку – нужно обязательно влезть в шкуру преданной животинки… Но как? Рекс часто-часто замахал хвостом, заскулил, не позволил себе резко кинуться лапами мне на грудь… Лизнул несколько раз мою руку и все время поскуливал. Он говорил мне что-то, явно успокаивал… Ей-ей, он понимал, что я болен, он сочувствовал мне, он жалел меня, он все время смотрел мне в глаза, он изучал меня – больше я ничего не могу сказать. Помню только, что еле-еле сдержал слезы.