И эта установка на экспорт не была объективно продиктована. Продажа на внешние рынки должна осуществляться тогда, когда насыщен рынок внутренний. В Российской империи было иначе, действовал принцип, сформулированный министром финансов А. В. Вышнеградским, «не доедим, а вывезем» – он сохранял свою актуальность[44]. Производимый хлеб в Российской империи мог бы быть направлен на внутренний рынок. В то время, как помещики торговали зерном в Европе, сама Россия недоедала, оказывалась не единожды поражена пандемиями голода. Голод повторялся в 1891-92, 1897-98, 1906-07, 1911 годах. Голодные смерти уносили тысячи, а в отдельные периоды – миллионы жизней.
Структура импорта Российской империи определяла тенденцию архаизации. Вывозили главным образом хлеб и сырье, ввозили – промышленные товары. Результат – усугубляющееся технологическое отставание. Импортная зависимость от Запада дала о себе знать в Первую мировую войну. В 1914 году обнаружилось, что Россия зависела от Германии – своего противника в войне, по многим комплектующим военной техники.
Экономика Российской империи характеризовалась разительными региональными диспаритетами. Ее чертой, в сравнении с другими ведущими странами мира, являлась сверхвысокая территориальная концентрация производства и капитала. Развитая промышленность и банковский капитал в Петербурге и Москве – и архаизированное пространство провинции. Европеизированные анклавы – в сочетании с сохраняемыми в регионах феодальными укладами. В. И. Ленин, писавший о многоукладности и военно-феодальном характере капитализма в России, акцентировал внимание на ее внутренней противоречивости как благоприятном основании для революции.
Региональные диспаритеты не шли ни в какое сравнение с диспаритетами социальными. Социальное неравенство было закреплено законодательно через сохраняемое сословное деление общества. Представитель дворянского сословия был уже в силу рождения выше человека сословия мужицкого. Фактическое поражение большинства населения в правах касалось образования, суда, государственной службы, выборов в органы управления. При расчете коэффициента Джини для Российской империи получается, что, при воображаемом существовании ее сегодня, она с показателем 64 условных единицы занимала бы абсолютно первое место в мире по уровню социального расслоения.
Социальное неблагополучиеНаряду с тем, что сохранялось сословное разграничение, либеральные реформы катализировали расслоение среди народа. Разбогатевшие крестьяне-«кулаки» становились эксплуататорами труда обедневшего большинства односельчан. Искусственно разрушалась властью основанная на идеалах равенства община. Разрушение соборной модели общинного мира было особо болезненно воспринято в народной среде. Ответом на насаждение порождавшего социальное неравенство капитализма явилось принятие народом идеологии революционного социалистического преображения.
Говорят, что в Российской империи в начале двадцатого века рос ВВП, росли совокупные доходы населения. И вроде бы, если судить по этим данным, социальные основания революции отсутствовали. Но дело в том, что рост производства заметно отставал от роста численности населения. В результате уровень среднедушевого потребления продуктов питания снижался. В потребительской корзине возрастала доля зерновых и картофеля, указывая в целом на снижение благосостояния населения.[45]
Политическая модельРоссийская империя являлась автократическим государством. Даже после учреждения Государственной Думы сохранялась модель самодержавной монархии. Автократия дает преимущества, когда необходимо действовать быстро и решительно. Слабой ее стороной является зависимость судьбы страны от профессиональных качеств и даже эмоционального состояния правителя. Стране везет, если на троне оказывается гений. Но ее может ожидать катастрофа в случае слабого автократора. Таким слабым правителем оказался Николай II. Будучи хорошим семьянином, любящим мужем и отцом, он явно не соответствовал статусу российского самодержца.
Двадцать три года находился Николай II на престоле. Времени было предостаточно для решения самых амбициозных задач. И какие задачи были решены? Почти четверть века упущено. История такого расточительства не прощает. Из самой динамично развивающейся и социально успокоенной страны Европы Российская империя оказалась форпостом мировой революции. Результат – крушение государства, под обломками которого погибает и царь, и любимая им семья.
Царь, согласно сведениям мемуаристов, сильно переживал неудачи, много молился. «Государь молится и плачет», – реагировал монархист Лев Тихомиров на рассказы о меланхолии императора после «кровавого воскресенья». – Бедный!..Жалко его, а Россию еще жальче».[46] Вина императора в той кровавой трагедии, которая потрясла Россию, очевидна. Но очевидно также и то, что трагедию можно было бы предотвратить при иной политической системе, в которой бы принятие стратегических решений было перенесено с плеч слабого и некомпетентного человека на профессиональную команду.
Политическая система Российской империи подавляла наличие реальной оппозиции. Но никакое общество не может быть единомыслящим. Любой социум гетерогенен и аккумулирует разные интересы. Если официальная политическая система не отражает этих противоречий, то они все равно проявятся, но только уже не в формате парламентской полемики, а революционной борьбы.
Именно так и произошло в Российской империи. Социалистическая оппозиция на уровне Государственной Думы последних двух созывов была представлена минимально. Ее бойкотировали эсеры. В IV Думе из 442 депутатов было представлено только 6 большевиков. Партии, которые победят в итоге в 1917 году, оказались фактически вычеркнуты из официального политического поля Российской империи. Преобладали же в Думе «черносотенцы» – процаристские, правомонархические силы. Монархия создавала себе опору в виде лояльных партий, становящихся со временем «клубом благонадежности». И где оказались все эти партии в феврале 1917 года? Ни одна из них в критический момент не встала на защиту монархии и царя. Собранные под знамена монархических объединений конформисты и псевдопатриоты разбежались, сменили идеологические позиции и партийную принадлежность.
Сложившаяся как итог первой русской революции система Думской монархии не имела перспектив длительного существования. Она была внутренне противоречива. Дарованные свободы и представительство вступали в противоречие с сохраняемыми сословными преференциями. Новый конфликт был неизбежен.
Причем, если оппозиция извлекла необходимые уроки из революции, власть оказалась к ним абсолютно невосприимчива. Собственно от борьбы идей власть отказалась. Это была капитуляция.
Деградация государственной элитыРаспространение непотизма в Российской империи оборачивалось деградацией элит, падением профессионализма управленческих кадров. На высшие государственные посты приходили случайные люди. С одной стороны, существовал дворянский сословный фильтр занятия высших государственных должностей. Для выходцев из народных масс пропуск на уровень политической элиты был не заказан. Другой стороной явилось лоббирование своих креатур придворной камарильей. Большая императорская фамилия – «семья» – фактически подчинила своей воле мягкого императора. За влияние на царя соперничало несколько группировок. Отсюда зигзаги политического курса, шараханья между либерализмом и охранительством. Консервативный либерализм, взятый на щит правящей группировкой в современной России, мог бы характеризовать и режим последнего российского императора.
Предельное вырождение режима олицетворяла распутинщина.[47] Вокруг престола появлялись различные проходимцы, среди которых Распутин не был исключением. И эти проходимцы лоббировали назначение министров, влияли на принятие важнейших политических и даже военных решений. Итогом такого рода лоббирования явилось появление в руководстве страны фигур, фактически парализовавших в силу некомпетентности, прямой измены и даже непригодности по состоянию здоровья деятельность государственного аппарата в преддверии Февральской революции. Нарицательными в николаевское правление стали понятия «горемыкинщина» (по фамилии председателя Совета министров И. Л. Горемыкина) и «куропаткинцы» (по фамилии военного министра А. Н. Куропаткина). Неотъемлемой составляющей чиновничьего быта являлась коррупция.
Российская элита не была ценностно ориентирована на Россию. Представители высших элитаристских кругов жили на два дома. Один дом – Россия, второй – Запад. Поездки «на воды» за границу являлись обязательным компонентом жизни привилегированных сословий. Российская элита была вхожа в западные элитаристские круги, вооружаясь в них соответствующими идеями и отношением к России. В европейских центрах создавались идеологические квазипартийные анклавы российской политической оппозиции. Обычным делом являлось обучение в европейских университетах. В собственности князей и промышленных королей из России находились в Европе роскошные замки. Многие видные российские чиновники, предприниматели, знаменитые представители творческих профессий в комфорте заканчивали свою жизнь за пределами Родины. Языками общения в семьях элиты часто являлись иностранные языки (главным образом, французский). За счет России обогащались, эксплуатировали ее ресурсы и народ, в Европе прожигали жизнь, проходили курсы релаксации, находили «идейную отдушину от гнетущей атмосферы самодержавия». Иного отношения, чем чувства ненависти к этим русским европейцам, народ испытывать вряд ли мог.
Десакрализация монархииПри слабом царе ускорился процесс эрозии династической скрепы государственности. «Ходынская катастрофа» и «Кровавое воскресенье» стали роковыми для Николая II моментами, подорвавшими основы царского культа в народе. Происходила стремительная десакрализация монархии.
Постоянные уступки царя давлению обстоятельств подрывали основы его власти. Уступки в политике – вещь достаточно тривиальная. Однако по отношению к фигуре, почитавшейся в качестве Божественного помазанника, они были невозможны. Демонстрируя слабость, Николай II не просто лишал себя политического будущего, но подрывал теократическую природу русской монархии. Десакрализация монаршей власти в России предполагала ее близкую гибель. Как секулярный институт, по подобию монархий Европы, она существовать не могла. Идея самодержавия была религиозной. Самодержец не был верховным сувереном в его европейском понимании. «Самодержавие, – пояснял консервативный публицист Д. А. Хомяков, – ничего общего не имеет с абсолютизмом западно-кесарского пошиба. Царь есть «отрицание абсолютизма» именно потому, что он связан пределами народного понимания и мировоззрения, которое служит той рамой, в пределах коей власть может и должна почитать себя свободной».[48] Сам Николай II уже не мыслил в категориях религиозного понимания самодержавной власти. Запись его в анкете переписи 1897 г. «хозяин земли Русской» говорит о достаточно упрощенном, даже примитивном, вотчинном, но не теократическом рассмотрении монаршего призвания. Впоследствии, уже отрекаясь от престола в пользу Михаила, он писал: «Заповедуем Брату Нашему править делами Государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу». Исследователи не обратили должного внимания, что это было не просто отречение от престола, но и отречение от самодержавия.
Фактически же самодержавная модель была ликвидирована еще на первом этапе николаевского правления. Разрушенной де-факто оказалась прежняя идеология режима. Государственная власть вообще не имела четкого идеологического позиционирования.
Произошедшая трансформация отражается в изменении образов позиционирования царской власти. Режим дезавуировался через его карикатуризацию. Для русского революционного подполья основной фигурой такой карикатуризации являлся сам самодержец. После «Кровавого воскресенья» Николай II часто именовался в народе, казалось бы, в немыслимых для сакральной традиции царского культа терминах, таких как «кровопийца», «душегуб», «изверг», «злодей».[49] Инфернальные характеристики сменялись гротескными. Формировался образ выпивохи, рогоносца, находящегося под командой жены-немки. По свидетельству видного деятеля кадетского движения В. А. Оболенского, впечатление, что Россия управляется в лучшем случае сумасшедшим, в худшем – предателем, имело всеобщее распространение.[50]
В оппозиционной печати была предпринята массированная кампания высмеивания Николая II. Через развенчание его образа реализовывалась задача десакрализации самодержавия, лишение его легитимных оснований в массовом восприятии. Была создана серия фельетонов, в которых высмеивался жестокий и глупый монарх – царь Горох, царь Берендей, Ксеркс, Мидас, царь Додон. То, что подразумевался действующий российский самодержец, было достаточно очевидно. Широко обыгрывалась тема нанесения тогда еще цесаревичу Николаю Александровичу сабельного удара во время его визита в Японию. Характерный гротеск состоял в изображении маленького курносого мальчика с шишкой на лбу. Далее сам образ шишки – «еловая шишка» – устойчиво ассоциировался с Николаем II. Одна из карикатур, опубликованная в журнале «Маски», имела название «Нечто фантастическое, или черная сотня, провожающая еловую шишку, которая садится на корабль для плавания по морю внутренних волнений…»
Реакцией на слова С. Ю. Витте о «пламенном сердце» императора явилось появление карикатуры, где тот же маленький мальчик на рахитических ножках изображался с головой-сердцем. Художник И. Я. Билибин изобразил осла со всеми регалиями императорской власти. Выполненный по канонам монарших портретов билибинский рисунок получил широкую известность. Современным анекдотам про «Вовочку» предшествовали такие же анекдоты про «Коленьку» (или мальчика Колю Р.). А между тем присягали на верность именно императору, чья делигитимизация означала подрыв самой идеи государственного служения.[51]
Доставалось не только царю. Шла персональная проработка наиболее заметных представителей официальной политической элиты. В массовом восприятии складывалось устойчивое впечатление, что у трона сосредоточились исключительно «держиморды», бездари, посредственности, казнокрады, лжецы, люди с умственными и психическими отклонениями. Это были не реальные персоны власти, а именно символы режима.
Развращение высшего общества. Культура распадаИнструментом нравственного разложения общества стали новые, позиционируемые в качестве передовых, течения в культуре. С одной стороны – широкая пропаганда пороков, нормативизация греха. С другой – релятивизм, разрушение традиционных добродетелей, представлений о долге.
Впоследствии данный период был назван «Серебряным веком русской культуры». Действительно, это время выдвинуло целую плеяду выдающихся поэтов, художников, композиторов, философов. Но яркость угасания не отменяет общий тренд, ведущий систему к гибели. Декаданс – упадок, культурный регресс – стал аккумулятивной характеристикой этого периода в истории культуры. С одной стороны, пропаганда разврата, распространение порнографии, оргиастические кутежи, фактическая нормативизация на уровне элиты гомосексуализма. Члены императорской фамилии, включая великих князей, оказываются напрямую связаны с порочной субкультурой. С другой, поток россиефобии, высмеивание русской традиции и традиционных русских институтов, дискредитация царя и царской власти, агрессивное западничество, атеизм или подмена ортодоксального православия модернизированным богостроительством, гностицизмом и иным сектантством. Итогом всех этих культурных инноваций явилось обрушение веры и, как следствие, социальный и государственный распад.
Сколь эстетически непривлекательным выглядел образ российской элиты, иллюстрирует описание царского бала, проходившего за неделю до войны с Японией: «Придворные балы служили прекрасным экзаменом культурности высшего петербургского света. Не говорю о том, что пускались в ход всевозможные средства, чтобы попасть на бал, а попав, подвертываться почаще на глаза великих мира сего, – это обычные свойства людей, в долголетней материальной зависимости от правительства или Двора потерявших чувство собственного достоинства: обычные свойства профессиональной прислуги, одинаковой всюду, где сохранилась возможность их проявлять. Но что было поразительно, так это стадная жадность на такие вещи, которые у каждого гостя и дома могли найтись. Дело в том, что вдоль большой, прелестной залы Зимнего дворца, где свободно помещались тысячи две человек, тянулся коридор, сплошь занятый открытым буфетом с чаем, тортами, конфетами, фруктами и цветами. Считалось почему-то, что маленькие придворные карамельки в простых белых бумажках отличаются особенным вкусом, они пересыпались другими сортами, не привлекавшими алчного внимания приглашенных; фрукты же и цветы – самые обыкновенные гиацинты, гвоздики, кое-где ландыши, хорошие груши и яблоки, вот и все. Забавно было смотреть, как увешанные звездами и лентами сановники и нарядные дамы лавировали по залу, становясь так, чтобы и царский выход не пропустить, и к дружной атаке буфета не опоздать. И вот, когда кончался третий тур польского и царская фамилия скрывалась на минуту в соседней комнате, вся эта чиновная и военная знать кидалась, как дикое стадо, на буфет, и во дворце русского императора в конце XIX века происходила унизительная сцена, переносившая мысль к тем еще временам, когда ради забавы русские бояре кидали с высоких крылец в толпу черни медные монеты и пряники, любуясь давкой и драками. Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали с мест, вазы опрокидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки мазались в креме и мягких конфетах, хватали что придется, цветы рвались и совались в карманы, где все равно должны были смяться, шляпы наполнялись грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных сладких пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавших на мозаичный паркет коридора. Величественные придворные лакеи, давно привыкшие к этому базару пошлости, молча отступали к окнам и дожидались, когда пройдет порыв троглодитских наклонностей; затем спокойно вынимали заранее приготовленные дубликаты цветов, ваз и тортов и в пять минут приводили все в прежний вид, который и поддерживался до конца бала, так как начинались танцы, и от времени до времени государь проходил по коридору и залам, говоря по паре слов знакомым ему чинам».[52]