Скандал грозил быть нешуточным, и шансы у Аланда были нулевые. Да и некуда было ему принести грудного младенца, предстояли сплошные дела и разъезды, он не был готов к такому повороту событий. Дела, почти на год заброшенные, ждали его. Он уехал, но Фердинанда из внутреннего поля зрения не выпускал.
Фердинанд родился странным младенцем – со слабыми руками, ногами, белый, как полотно, и с большой головой, из чего Абель-отец сделал вывод, что родился ребенок – как и следовало от греха рождённому – идиотом.
Но идиот упорно вертел своей головой, приподнимался на ручки, на ножки, в срок сидел и бегал. К двум годам он уже научился внезапно и дерзко смеяться невпопад.
Фердинанд от матери унаследовал её улыбку, смех и быстрый, насмешливый взгляд. Он мог так ослепительно улыбнуться, что любую нелепость его выходки приходилось принимать как благодать. В его руках была точность её рук, это были руки аристократа, умные, сильные, приспособленные природой к самой тонкой и сложной работе.
Думать то, что полагалось, он, как Ингрид, тоже не умел, мозг его работал в каком-то сверхбыстром, безостановочном анализирующем режиме. И где никто еще не видел смешного – он уже видел, мог для всех внезапно рассмеяться; а мог не улыбнуться там, где смеялись все. Потому что все видели одно, а его мысль привычно забегала вперед. Его не могли понять – и сердился он искренне на медлительность мысли окружавших его людей.
Рос Фердинанд сам по себе, никому не нужный, вопросительно посматривал на своих и чужих, не понимая своего одиночества. Впрочем, самым «своим» был его «отец» Абель, который откровенно сына презирал. Фердинанд, как дикий зверёк по клетке, целые дни слонялся по дому, избегая встреч с отцом и его экономкой. Странно, что он научился говорить, внутри его монолог не умолкал ни на секунду. Никто не разговаривал с ним, разве что отдавались указания: спать, есть, мыть руки, идти к себе, потому он привык говорить сам с собой.
В отсутствие Абеля-старшего он брал в кабинете отца книги и тащил их в свою комнату, строил из книг дома, пирамиды, высоченные башни и замки. Когда отец с отчаяньем в сотый раз кричал, что книги для этого не предназначены, ломал постройки, наказывал крепким шлепком и уносил вожделенные тома в свою библиотеку, Фердинанд, раздувая, как паруса, крылья белого носа, подолгу стоял один среди комнаты, пристально смотрел в пустоту, и, постепенно отмирая, бежал и похищал их снова. Синяя жилка билась на правой стороне его лба, он озирался, тащил свою добычу к себе, поспешно складывая то, что было разрушено. Абель-старший, заламывая руки, кричал, что это ребёнок самого дьявола, что в два года не может обычный ребёнок быть так своеволен и упрям. Дрожа от напряжения, Фердинанд старался выдержать ледяной взгляд отца. Когда силы для дерзости не оставалось, Фердинанд садился и с невозможной для ребёнка тоской смотрел перед собой.
Аланд довольно часто наблюдал в своем внутреннем «экране» такие картины и не понимал, зачем Абель оставил при себе мальчишку, которого так ненавидит, и как можно так ненавидеть ребёнка. Однажды он увидел, как трёхлетний Фердинанд карабкается по черепичной крыше, и понял, что отчаянью сына пришёл конец. Он лезет на головокружительную для него высоту островерхой крыши над двухэтажным домом, смотрит то в небо, то вниз, и его сердце стучит от ужаса и восторга. Он видит мощёный тротуар, готов к смертельному прыжку, но смотрит на небеса, ему кажется, что он взлетит и навсегда исчезнет отсюда.
Аланд, в секунду опустошив все свои силы, заставил выскочить из дома ничего не понимающую экономку, на её крики выбежали соседи. Фердинанд обмяк и попятился от края, внизу люди, натянуто одеяло, а с другой стороны крыша спускалась до первого этажа, там не было этой бездны – внутренний двор, мусорный бак… Фердинанд отполз к трубе, лёг, силы оставили его.
Аланд приехал в Ревель, сам нашёл сыну гувернантку, снабдил её авторитетными для Абеля рекомендациями, и велел соглашаться на самое ничтожное жалованье (неважно, что будет платить Абель, за своего сына Аланд платить будет сам, и это будут хорошие деньги), лишь бы клерк согласился. Тот согласился, перепуганный внезапным вниманием соседей к его отношениям с сыном, разговоров вокруг своего честного имени он не любил.
Фердинанд был вял, разбит, вроде не болел, но и на здорового был не похож. На гувернантку смотрел непонимающе, он не привык к тому, чтобы с ним разговаривали, касались его, читали, вели гулять. Он ждал разочарования и подвоха, не дерзил и не радовался. В доме появились детские книжки, игрушки, но оттаивал он долго. На прогулках Аланд позволял себе побродить с маленьким Фердинандом, подержать его на руках, отогреть, заставить улыбнуться. Аланд никогда даже не слыхивал о таком, чтобы трёхлетний ребёнок пытался покончить с собой.
Он сам научил сына читать – много времени это не заняло, и чтение поглотило Фердинанда. Книги, которые через гувернантку переправлял сыну Аланд, Фердинанд к семи часам прятал аккуратными стопками к себе под кровать, чтобы Абель не нашел и не отобрал их, и убедить Фердинанда в том, что прятать книги не нужно, было невозможно.
К гувернантке он привык, осторожно улыбался ей, брал за руку, был послушен, но по ночам – его фрау говорила Аланду об этом – Фердинанд часто лежал с широко распахнутыми глазами, о чем-то думал и напряженно смотрел в пустоту.
После Фердинанда через два с лишним года родился Вильгельм, еще через год – Карл, потом Гейнц. С последним, пятым, обстоятельства как-то не складывались – слишком много забот было у Аланда. Он уставал от полного вакуума вокруг себя, но доверительных отношений с кем-либо себе не позволял, в одиночку упрямо воздвигал Корпус и строил свою карьеру.
Постоянно посещать своё раскиданное по разным городам потомство Аланд не мог, но старался всех держать перед внутренним взором. Закрывая глаза, садился и «смотрел», у кого как обстоят дела. В чем-то он мог помочь на расстоянии, но в случаях грубо форс-мажорных обстоятельств срывался и ехал туда, где нужно было его личное вмешательство.
Во время очередного «просмотра» Аланд случайно стал свидетелем «первой лекции» Фердинанда. Старшему сыну Аланда было уже десять, он два года блестяще учился в гимназии, но тут его готовы были из гимназии исключить, а дома убить, и, может быть, исключили бы и убили, если бы не вмешался Аланд. И всё из-за любви к истине – как десятилетний Фердинанд тогда ее понимал.
***
На уроке естественной истории учитель уныло повествовал о теории эволюции, учении Дарвина, о древних людях и обезьянах. Гимназисты, как в полудрёме, слушали. Фердинанд рисовал на листке горбатого, волосатого андроида и посматривал с весёлой улыбкой на учителя, стараясь андроиду на рисунке придать унылое учительское выражение. Шарж получился на славу, Фердинанд был доволен своей работой.
На слова учителя о том, что древние люди были умнее обезьян, потому что они не просто лазали по пальмам за бананами и кокосами, а взяли в руки палку и сбивали кокосы и бананы палкой, то есть создали первое орудие труда, Фердинанд улыбнулся и не возразить не смог.
– Они что – дураки? – как сам с собой заговорил он вслух, пожимая плечами. Он уже видел картину, рисуемую учителем, во всех подробностях – и это было смешно. – Так получается, что обезьяны были, конечно, умнее.
Учитель смолк, товарищи давились смехом, а Фердинанд, понимая, что теперь он вынужден объясниться, поспешил воздать дань научной справедливости. Он уважительно поднялся и заговорил:
– Посудите сами, господин учитель! Кокосы растут на пальмах. Высота плодоносящих кокосовых пальм достигает 60 м. Можно взять, конечно, и минимальную высоту, когда возможно плодоношение этих кустарников, то есть 20-25 метров, но какая же палка нужна, чтоб сбить плод, который растёт не внизу, а исключительно наверху пальмы. А если допустить, что растения в древние времена были выше, а древние люди – с ваших же слов – в росте не превышали 120-140 см (виноват, не люди, конечно, – андроиды), то, простите, каким образом этому карлику, во-первых, изготовить такую палку без орудий труда? Да ему придётся не одну жизнь потратить, чтоб из этой же кокосовой пальмы в два метра диаметром выточить голыми руками подъёмный для него шест. Во-вторых, как ему совладать с этим шестом? В-третьих, как передвигаться с этим орудием труда, даже если допустить, что в цепи многочисленных воплощений он его своими недоразвитыми ладонями выточил с Божьей помощью? Если это тропики, то он и с двухметровой палкой не пройдёт сквозь заросли. Он сто раз запутается в лианах. А если это пустыня – и он мчит от оазиса к оазису – то разве что волоком и всем стадом они дотащат этот гигантский шест, после чего у них всё равно уже не останется сил водрузить его на рекордную высоту, даже если они очень захотят кокоса.
В тропическом климате пальмы были увиты лианами, и мартышки поэтому свободно добывали себе, что хотели. Но стоянка андроидов не наестся одним и даже пятью кокосами, им не стоило так и мучиться, и я думаю, что голодному племени было бы куда разумнее отрядить самого ловкого, молодого и вкусного, чтобы он попробовал, как мартышка, взлететь по лианам. В крайнем случае, сорвавшись с лиан (при своих коротких задних конечностях и массивном теле – это практически неизбежно), он стал бы куда более сытным обедом для соплеменников, чем постылый кокос.
Учитель наливался краской, как молниеносно вызревающий помидор. Одноклассники тупо гоготали, считая, что тихоня Абель сегодня «выделывается». То есть ни учитель, ни класс не поняли настоящих намерений Фердинанда объяснить свою точку зрения. Глаза учителя наливались стеклянным блеском – ничего доброго это не сулило, и Фердинанд, понимая, что его любовь к истине, похоже, ничем хорошим для него не закончится, спешил договорить, пока его не перебили.
– Бананы – что, как вам известно, вообще не дерево и не кустарник, а трава в 6-10 м высотой (это подтверждает, что наши далёкие карлики-предки бегали среди такой травки и задирали головы к кустикам 60-метровых кокосовых пальм) – добыть было немного легче. Но и 10-метровая палка – очень неудобна для переноски и размахивания ею. Проще поупражняться в лазании или метании. Думаю, что лазанье по лианам больше бы сделало для совершенствования тел наших предков. Два-три сантиметра толщины – это приличный канат. По нему на высоту 6-10 метров вполне реально забраться и остаться живым после этого.
А если говорить о добыче плодов с помощью палки, то надо говорить не о кокосах – бананах, а о низких плодовых деревьях, кустарниках.
Класс хохотал, учитель синел от гнева. А главное, что он взял с парты рисунок Фердинанда, изображение андроида, удивительно смахивающее на портрет самого учителя естественной истории, и не сказал, а прошипел Абелю прямо в лицо:
– Это – что??
– Андроид, – тихо ответил Фердинанд. – Человекоподобная обезьяна.
Класс хохотал – учитель размахивал своим портретом.
В гимназии не злоупотребляли телесными наказаниями, но тут в перерыве в коридоре установили скамью, розги мигом нашлись, согнали всю школу. Фердинанд, вдруг осознав, что с ним хотят сделать, огромными глазами смотрел на взрослых и не мог понять, что происходит и почему. Не слыша его отчаянного шепота, его привязали к позорной скамье, и сторож гимназии основательно выполнил просьбу господина директора. Фердинанд напрягался всем телом – не кричал, не давал себе вздрагивать от ударов, он превратился в камень. К концу экзекуции он вдруг обмяк, всем показалось, что он лишился чувств или умер. Его трясли, поднимали, хлопали по щекам, он не сразу открыл глаза, долго переводил взгляд с одного на другого, и, кажется, не вполне понимал, где он, и что с ним случилось.
Кое-как он дошел до стены, взгляд его не задерживался ни на ком. Потом он все вспомнил, ушел, забился в дальний угол подвала, соображая, как прекратить всё это, его отыскали и поволокли в учительскую.
За столами важно восседали учителя – и те, что учили, и те, что не учили его. Те, кому он симпатизировал, и которые, как он наивно думал, симпатизировали ему. Все они высказались за исключение Абеля из гимназии, это необъяснимое предательство взрослых потрясло Фердинанда сильнее, чем порка. Он молчал, смотрел в свою пустоту, на учителей он больше смотреть не хотел. Предатели, смотрят в рот «герру директору» и его другу-андроиду. Какое редкостное единодушие. Раскаянья от него не добились.
О том, что ожидает его дома, он и думать не хотел. Отец, свихнувшийся на своей «добропорядочности», исключения сына из гимназии за дерзость учителю не простит никогда. Никому ничего не докажешь.
После невыносимого унижения и предательства тех, кого он считал учителями, а, следовательно, высшими существами, не стоило и жить на этом странном свете. Предстояло идти домой, чтобы его еще раз унизили, сообщили, что он исчадье ада, в этом ничего нового, так он и будет исчадьем ада.
Абель дерзко прищурился и пошел ва-банк.
– Сами ничего не знаете, – совершенно неожиданно для всех, спокойно сказал он. – Я что, должен зазубривать всю галиматью, что вы несёте? Никакой головы не хватит. Я же не виноват, что вы сами думать не умеете и не хотите учиться. Буду страшно рад уйти и никогда больше сюда не приходить. Поцелуйте вашего дорогого андроида, господин директор вас за это похвалит.
В учительской стало тихо, как до сотворения мира. Все смотрели на Фердинанда. Его никто не отпускал, но он пошел к дверям, заклиная тело оказать ему последнюю услугу – пройти до дверей и не упасть. Всё в нем уже было мертво, и непонятно, как тело служило ему средством передвижения. Учитель естественной истории схватил его ха плечо, Фердинанд брезгливо передернул плечами, сбросил ненавистную руку и сказал опять очень спокойно и внятно:
– Лапы убери, андроид, – эта фраза, грубая и вульгарная, словно и сказана была не интеллигентным мальчиком Абелем. – Лучше еще раз покажи коллегам свой портрет, я тебе его оставляю на память.
Кто-то из учителей почувствовал недоброе, это уже не дерзость, а перешедшее все границы отчаянье. Что Абель натворит сейчас? Его опять поручили сторожу-дворнику, и Фердинанд был доставлен домой под надзор экономки, которой было приказано тщательно его сторожить.
Фердинанд повалился ничком на постель, забылся в полубеспамятстве: все слышал, чувствовал и не мог пошевелиться, даже мысль остановилась в нем, то есть он как бы умер.
Абель-старший, явившийся первый раз в жизни с работы раньше, не говорил, а клекотал от гнева, как птица, которой насильственно вытянули шею и превратили из воробья в серую болотную цаплю. В банк сообщили о случившемся, и, разумеется, это был «неслыханный позор». Фердинанд отсутствующим взором смотрел на бесновавшегося отца, не возражал, не оправдывался, всё бесполезно. Голову сжало горячим обручем, перед глазами расходились какие-то дивные сияния – это был уже другой мир, куда он молча уходил, и ушел бы незаметно для окружающих и себя самого, если б отец вдруг не схватил его за шею и не швырнул на постель, чтобы выдрать еще раз. Фердинанд до постели не долетел, ударился виском о деревянную стойку кровати. Тело как лишилось контроля, выгнулось, пару раз вздрогнуло – и всё померкло.
На второй день после случившегося в кабинет директора гимназии без доклада и стука вошел человек, от одного вида которого у директора нехорошо повело в животе. Важный господин, в дорогом костюме, с ироничной насмешкой в острых, проницательных глазах вошел уверенно, чуть кивнул, сел перед директором в кресло и благосклонно позволил подскочившему директору «тоже сесть». Он заговорил про Фердинанда – спокойно, рассудительно, и вроде бы ничего особенного не сказал, но, странным образом, к концу разговора «герр директор» не то что понимал, он прочувствовал всем своим педагогическим сердцем, как любит этого незадачливого отличника, мученика истины, который, дерзил исключительно от страха и полной беззащитности перед волею взрослых. Исключать десятилетнего мальчишку, у которого все два года учебы – только высшие баллы за то, что он пытался отстоять свою, пусть наивную, точку зрения, заметьте, аргументировано, как уж сумел. Рисунок? Да, возможно, дерзость, но как нарисовано? Андроид выполнен великолепно, а сходство с физиономией учителя фотографическое. Может, нужно было занять этого естествоиспытателя написанием научной работы? Может, ему скучно было на уроке? Пусть учится добывать знания сам, прославляет школу, учителей – и увидите, он перестанет хулиганить на уроках, даже если его выступление счесть хулиганством.
Пришедший в кабинет директора человек остался инкогнито, сказал, что он здесь проездом, но подарил школе такую сумму как меценат и покровитель образования, что если бы он не только сказал директору оставить в гимназии мальчика, а даже велел его при жизни канонизировать, директор бы не посмел отказать.