Психолог и известный семейный психотерапевт Вирджиния Сатир высказала предположение, что «большинство людей предпочитают определенность страданий страданиям неопределенности»[89]. Став взрослым, Сэм не считал, что предпочел бы, чтобы его родители сохранили свой несчастливый брак, но и возникшая из-за развода неопределенность тоже давалась ему тяжело. Когда родители разводятся, оспариваются фундаментальные представления о любви, семье, порядке и постоянстве, и дети начинают задавать себе ошеломляющие вопросы о первопричинах случившегося: а не моя ли это вина? Что будет дальше? Кто обо мне позаботится? Если мои родители могут перестать любить друг друга, не могут ли они перестать любить меня? Где я теперь буду жить? Кто будет заботиться о родителе, с которым останусь жить я? Кто будет заботиться о родителе, который теперь будет жить один? Кто будет покупать нам еду? Мой брак в будущем тоже однажды распадется? И как бы ни пытались утешить ребенка один или оба родителя, заверения, что все будет хорошо, а то и лучше, чем прежде, не всегда подкрепляются реальностью.
Дети, как правило, вполне неплохо себя чувствуют, если только что ставшая одинокой мама (или папа) спокойно это переживает, но чаще эмоциональное состояние родителей и качество родительства после развода ухудшаются[90]. Современным семьям и так чрезвычайно сложно жонглировать карьерой и воспитанием детей, но одиноким родителям обычно еще тяжелее. Если раньше они все делили на двоих – домашнюю работу, оплату счетов, приготовление пищи, купание детей, укладывание их спать, выходные и больничные, – то после развода, пытаясь справиться в одиночку, люди, как правило, чувствуют большую перегрузку. Кроме того, в наши дни почти две трети взрослых живут не в том же сообществе[91], в каком росли, а это означает, что подспорье в виде помощи бабушек и дедушек, теть и дядь может быть удалено от них на многие километры или даже отделено океаном. Почти половина взрослых респондентов сообщают, что у них в лучшем случае есть только один человек[92], с которым они могут обсудить важные проблемы и вопросы, а поскольку этим человеком обычно бывает сожитель или супруг, получается, что после развода родитель нередко остается один на один не только с материальными, но и с эмоциональными трудностями. И некоторые дети становятся подушкой, в которую плачутся их «осиротевшие» родители[93], поэтому они порой сталкиваются со взрослыми проблемами, решить которые им просто не под силу, например вопрос, кто теперь будет оплачивать счета.
По оценкам специалистов, около половины родителей-опекунов получают от другого родителя помощь на ребенка в полном причитающемся объеме[94], четверть получает ее лишь частично, а еще четверть не получает вовсе. Вероятность получения алиментов особенно низкая[95], если суд не назначил совместную опеку или регулярное посещение либо если один из родителей после развода уезжает в другой штат или покидает страну. Но даже когда оба честно вносят свою лепту в обеспечение ребенка, финансовых проблем чаще всего не избежать. По словам эксперта по вопросам банкротства, сенатора Элизабет Уоррен, в XXI веке, когда даже семьям с двумя доходами, объединяющим усилия, с большим трудом удается оставаться в среднем классе, «только что разведенный [родитель] оказывается на краю финансовой бездны в тот самый день, когда [он или она] подписывает документы на развод»[96]. Почти треть семей с одним родителем[97] живут очень бедно, а поскольку женщины воспитывают детей после развода в семь-восемь раз чаще мужчин, в первую очередь риску подвергаются они и их дети[98]. «Сегодня наличие ребенка – наилучший единичный предиктор того, что женщину неминуемо ждет финансовый крах»[99], – пишет Уоррен. А сенатор, поверьте, знает, о чем говорит. Хотя родители Элизабет не разводились, ее собственная история начинается с увольнения отца; чтобы удержать семью на плаву, им с матерью пришлось устроиться на работу. «Я точно знаю день, когда стала взрослой. Я знаю минуту, когда это случилось. И я точно знаю, почему в одночасье повзрослела»[100], – вспоминает Уоррен.
Иногда более мучительным, чем повседневные волнения о том, где теперь брать деньги или получать должный уход, становится вопрос, откуда теперь будет поступать любовь и забота. Психоаналитик Адам Филлипс и историк Барбара Тейлор утверждают, что «сегодня доброта ожидается, санкционирована и действительно обязательна только в отношениях между родителями и детьми»[101], и независимо от того, насколько это верно, дети обычно воспринимают мир именно так. Один из самых надежных выводов, сделанных в ходе исследований психологической устойчивости, заключается в том, что главным фактором, защищающим ребенка в трудные времена, служат высококачественные отношения[102] в его жизни, а развод нередко сокращает этот показатель вдвое. Иногда это происходит просто потому, что раньше у ребенка было два родителя, а теперь остался один. В других случаях это число воспринимается как вдвое меньшее, потому что, хотя оба родителя остаются любящими и внимательными как и раньше, теперь они отчасти заняты новой работой, любовниками, новыми стрессорами, обязанностями и собственными негативными переживаниями, связанными с разводом, и каждый родитель «доступен» лишь наполовину от прежнего. Стараясь подбодрить детей и самих себя, родители порой нахваливают преимущества детства с двумя спальнями, двумя семьями и двумя комплектами всего хорошего. Твоя жизнь станет в два раза лучше, утверждают некоторые из них, но детей так просто не проведешь. «Даже хороший развод полностью реструктурирует детство ребенка, заставляя его постоянно перемещаться между двумя разными мирами, – говорит автор Элизабет Марквардт. – И поиск смысла этих двух миров становится задачей детей, а не их родителей»[103].
Ничто из вышесказанного отнюдь не означает, что несчастные пары должны отказываться от развода и жить вместе, несмотря ни на что. В конфликтных взаимоотношениях не бывает простых решений. Это лишь признание факта, который взрослым, возможно, больно признать, но который детям уже известен: как и брак, развод может быть и к лучшему, и к худшему. В одном исследовании на эту тему целых 80 процентов молодых людей согласились с утверждением, что «хотя это было тяжело, для моей семьи развод был правильным решением»[104]. Дети переживают развод гораздо спокойнее, если родители готовы представить его с обеих сторон: то есть что, хотя это и правильно, скорее всего, придется непросто. В противном случае подростки остаются наедине со своими обидами и конфликтами, а маленькие дети – наедине со своим горем.
* * *В то октябрьское утро, когда отец Сэма ушел из семьи, никто в их доме не сказал об этом ни слова. И, как ни странно, это вовсе не необычная ситуация: 23 процента детей сообщают, что никто в их семьях не говорил с ними о разводе[105], 45 процентов респондентов вспоминают только отрывочные объяснения вроде «Папа больше не будет с нами жить»; и всего 5 процентов детей сообщают о полной осведомленности о происходящем между разводящимися родителями и о том, что их поощряли задавать об этом вопросы. Так что Сэм в тот день, да и во все последующие, пошел в школу, как будто в его жизни ничего не изменилось. Это было легко, потому что в школе, в отличие от дома, где он только притворялся, что ничего не случилось, это было действительно так. Утро, как всегда, началось все с той же «Клятвы верности». Во время обеденного перерыва Сэм, как всегда, съел сырные крекеры и выпил шоколадное молоко из маленькой коробочки. Игра в футбол на большой перемене, как обычно, была самым лучшим времяпрепровождением. В школе по-прежнему было весело и интересно. Приходили новые знания и удивительные факты, например о погоде или древних египтянах, и эти новые знания предоставлялись вдумчиво и поэтапно, что делало их понятными для детей; эти знания никогда не подавляли, так как в них не было ничего личного.
А потом случилось вот что. Вскоре после ухода отца они в классе проходили тему почты: как писать письма с правильными фразами, такими, например, как «Дорогой…» и «С уважением…», как подписывать конверты, указывая адрес получателя и обратный адрес в нужном месте. Для практики учительница попросила каждого ученика написать реальное письмо реальному человеку, который жил в другом месте. Сэм сидел за партой, тупо уставившись на лежащий перед ним лист бумаги. Он положил карандаш в пенал. Он не мог начать письмо. Через какое-то время мальчик поднялся с места и, пройдя между рядами парт, подошел к учительнице, которая, стоя спиной к классу, что-то писала на доске.
– Миссис Леонард… – начал он.
Учительница обернулась.
– Я не могу написать письмо, – безучастно продолжил Сэм.
– Почему? – спросила миссис Леонард, чуть склонившись к мальчику.
– Мне некому писать, – заявил Сэм и быстро перевел взгляд на испачканные мелом пальцы учительницы, а потом начал внимательно изучать пятна мела на ее широкой юбке клеш.
– Я уверена, что ты можешь вспомнить кого-нибудь, кому можно написать, – настаивала миссис Леонард.
– Нет, не могу. У меня никого такого нет, – опять повторил Сэм довольно строго и решительно.
Миссис Леонард посмотрела на мальчика и вдруг ошарашила его предложением:
– А почему бы тебе не написать письмо папе?
Сэм стоял у доски – потрясенный, сбитый с толку, не способный дышать. А затем, не говоря ни слова, вернулся к своей парте и написал письмо кузену, который жил в Техасе.
В ноябре мама подарила Сэму настоящую Библию в черном мягком переплете. Они ходили в церковь каждое воскресенье, но раньше у Сэма не было собственной Библии. Не зная, как еще расценивать этот поступок, мальчик решил, что раз отец от них ушел, он сможет найти в этой великой книге любую помощь, которая может ему понадобиться. По ночам он перелистывал тонкие, просвечивающие страницы и с удивлением обнаружил, что Библия полезнее, чем он ожидал. В ней подробно освещались многие темы, которых окружающие упорно избегали в разговорах. Секс. Любовь. Брак. Даже развод. Натыкаясь на места, где описывались разводы из-за прелюбодеяния, Сэм читал и перечитывал их ночь за ночью, пытаясь разобраться в смысле фраз, написанных причудливым языком, и в своей странной новой жизни. Однажды, сидя с мамой в автомобиле, мальчик набрался смелости и задал ей вопрос: «Мам, а папа ушел от нас, потому что он прелюбодей?» Он спросил это как бы между прочим, сгорбившись на сиденье и заставляя себя смотреть вперед. Мать сбросила скорость, словно ожидая продолжения, поэтому он сказал: «Ты не знаешь, у него есть другая женщина?»
Мама опять надавила на газ и быстро вздохнула.
«Боже, нет, конечно, – усмехнулась она. – Кому он нужен».
После этого Сэм больше не читал Библию.
В декабре того года Сэму казалось, что Рождество никогда не наступит; он ждал его, как никогда прежде. Рождество было таким особенным, таким чудесным днем – с четко прописанным сценарием и множеством замечательных ритуалов, – и теперь только этот день казался незатронутым новыми жизненными обстоятельствами мальчика. Санта-Клаус принесет подарки и Санта-Клаус ничуть не изменился. В канун Рождества, вскоре после того как он лег спать, Сэму что-то понадобилось, может, попить воды, и он на цыпочках прокрался по коридору к кухне.
Заметив, что в кухне кто-то есть, он успел спрятаться в нише; мальчику потребовалось какое-то время, чтобы понять, что он видит, но скоро он понял, что это была мама; она заворачивала в красивую бумагу с лентами подарки, которые якобы прибыли с Северного полюса. Сэм развернулся и прокрался назад в спальню; забираясь в постель, мальчик осознал, что теперь из его жизни ушли все мужчины: папа, Бог и Санта-Клаус.
* * *Сэм помнит эти моменты очень ярко и живо, потому что они относятся к воспоминаниям, которые иногда называют воспоминаниями-вспышками[106]. Эти моменты словно выхвачены во тьме лучом яркого света и застыли во времени, как мгновенные снимки, навеки запечатленные в памяти[107]. Психологи из Гарвардского университета Роджер Браун и Джеймс Кулик предложили этот термин научному сообществу в 1977 году в работе, в которой высказали предположение, что при столкновении с по-настоящему шокирующими или значительными для нас событиями мы навсегда запечатлеваем их в своей памяти, как фотографии. Классический пример воспоминания-вспышки – знаковые, примечательные с культурной точки зрения моменты, которые запоминаются практически всем. Например, почти каждый американец помнит, где он находился и что делал утром 11 сентября 2001 года. Думаю, подавляющее большинство из нас предельно ясно и четко помнит, как услышали, что самолеты врезались во Всемирный торговый центр, и что сделали сразу после этого.
Брауна и Кулика в первую очередь интересовало, как люди запоминают шокирующие публичные события, но результаты их исследований показали, что культурное и личное пересекаются. Так, в рамках исследования воспоминаний-вспышек белых и афроамериканцев, о том, как они услышали об убийстве президента Джона Кеннеди, сообщило равное количество респондентов, в то время как о воспоминаниях об убийствах лидеров – борцов за гражданские права темнокожих американцев Мартина Лютера Кинга и Малкольма Икса рассказало гораздо больше афроамериканцев, чем белых участников. Это подчеркивает тот факт, что воспоминания-вспышки – не просто каталог событий, которые объективно важны либо экстраординарны. Здесь самое важное, насколько актуальным человек считает событие и насколько сильно оно влияет на его жизнь по субъективным ощущениям. Иными словами, воспоминания-вспышки – это эмоциональные воспоминания, имеющие особую значимость для нашей психики и жизни. Фактически сила и постоянство эмоциональных воспоминаний – один из основополагающих вопросов для исследователей человеческого разума. И кстати, на него до сих пор нет ответа.
В далеком 1890-м году отец американской психологии Уильям Джеймс писал, что некоторые воспоминания кажутся нестираемыми, потому что «впечатление было настолько возбуждающим эмоционально, что оставило шрам на мозговых тканях»[108]. Конечно, в XIX веке никто толком не понимал, что представляют собой такие «шрамы», но многие современники Джеймса пришли к похожему выводу. Французский невролог, основатель современной неврологии Жан-Мартен Шарко размышлял над тем, почему воспоминания о шокирующих событиях порой становятся не только постоянными, но и всепоглощающими, и функционируют как «паразиты сознания»[109]. В Австрии невролог и отец психоанализа Зигмунд Фрейд высказывал предположение, что его пациенты «страдают в основном от воспоминаний»[110] о моментах, когда они испытывали невыносимо сильные негативные чувства[111], такие как испуг, тревога, стыд или боль. Вернувшись во Францию, психолог-новатор Пьер Жане выдвинул гипотезу, что такие «яростные эмоции» заставляют пациентов «сдерживать эволюцию своей жизни»[112]. Поначалу львиная доля того, что ученые узнали о силе эмоциональных воспоминаний, выяснилась благодаря исследованиям стресса и травм в жизни женщин, но вскоре две мировые войны позволили включить в это уравнение пациентов мужского пола. Многие специалисты считают основополагающим трудом на тему посттравматического стресса работу американского психоаналитика Абрама Кардинера о «неврозе войны»[113], заложившую основу для дальнейших исследований в области боевого стресса и влияния войны на психику человека. «Военные впечатления не похожи на написанное мелом на доске[114], которое легко стереть. Война оставляет в сознании людей долгосрочное впечатление, изменяя человека так же радикально, как любой другой пережитый критически важный опыт», – писали американские психиатры Рой Гринкер и Джон Шпигель в 1945 году.