Возвращаясь к квантовой определенности, мы оказываемся в пределах континуума, где результатом преобразования, исчезновения качества, будет некоторое другое качество, столь же определенное как в-себе, так и для-другого. Переход от одного качества к другому может осуществляться скачком посредством внутренних противоречий, но устойчивая экземплярность вещей, качеств не может самопроизвольно исчезнуть из континуума, имя которому Универсум, и даже из визуального поля, где зоны становления предстают как питомники устойчивой экземплярности. И всякое сущее может иметь или в себе или вовне собственное отрицание, свое иное, то, что закономерно придет на смену, пройдя при этом через мостик причинности. Но свое иное – это противостоящее качеству качество, нечто уже раскомплектованное и собранное заново, находящееся внутри фюзиса, сущего, какое оно есть и каким стало. Связь с фигурой своего иного, как и все виды каузальных связей, является достаточно поздней. Требуется, чтобы из «ролий» уже были извлечены розы и лилии, после чего из них можно, конечно, составлять букетики бытия и гербарии познания.
Знать себя, быть собой
Подойдем к вопросу комплектации с другой стороны. Тезис «познай самого себя» индуцирует, как правило, неверный порядок вопрошания с весьма поверхностной формой удивления – как мы ленивы и не любопытны или как мы боимся неприятных сюрпризов. Прежде, однако, следовало бы разобраться, в каком смысле «знать себя» есть добродетель человека.
В субъектной реальности «знать себя» – это одновременно нечто очевидное, нечто мистическое и нечто труднейшее. При этом, однако, за пределами субъектной сферы рефлексивная позиция «знать себя» указывает, напротив, на некоторую простейшую данность – именно ее Сартр называет «бытие в себе» или просто «в себе». Например, сущее знает себя, поскольку регенерирует себя по собственному образу и подобию – длит во времени и создает тем самым прочность единичного, данность как данность самому себе. То есть быть в качестве сущего и «знать себя» – это одно и то же. Это простейшее утверждение кажется чем-то невероятным лишь из-за того, что в сфере субъекта, откуда оно предстает констатирующим рефлексивным удвоением, простое соотношение с самим собой выглядит чем-то недостижимым, поскольку уже утрачено.
Увы, от частого и бессмысленного употребления термина стерлось важнейшее понятие гегелевской диалектики, в данном случае – онтологическая достоверность и значимость соотношения с самим собой (собственно опосредованность). Актуализовать, освежить его помогает несколько наивная, корявая, но эвристически очень плодотворная формулировка Натана Солодухо:
«Принцип масляного масла – это принцип двойного существования, который выражается следующим образом: существование существующего, то есть то, что реально существует, существует вдвойне. Существовать вдвойне – это не значит существовать дважды или двукратно, ибо двойное существование целостно и однократно, но оно есть существование двухмерное, квадратичное, со страховкой. В отличие от этого, несуществующее тоже существует, но существует “одномерно”, существует как существование несуществующего.
Исходя из сказанного, бытие подчиняется принципу масляного масла, небытие – не подчиняется. Принцип двойного существования (или дублирования) задается в самом определении Бытия как существующей реальности»[12].
Действительно, удвоенность, дублирование, короче говоря, соотношение с самим собой рассматривается Гегелем как устойчивое, «никуда не девающееся» сущее: без соотношения с самим собой мы имеем дело лишь с исчезающим моментом. Тут следует задержаться, поскольку мера странности довольно высока и понимание сути дела есть одновременно и понимание исходной онтологической универсалии. Необходимо свести вместе свисающие концы.
Итак, то, что реально существует, существует вдвойне. Или – соотносится с самим собой. Но. «Соотносится с самим собой» – это с точки зрения расхожих представлений есть нечто «гносеологическое», познавательное и в этом качестве вполне представимое. Теперь же получается, что это познавательное, рефлексивное и даже логическое обладает неким бытийным рангом – и не каким-то там рангом вроде онтологического статуса представлений, а рангом «подстраховки» и, в общем-то, конституирования самого бытия в качестве устойчивого сущего, отличного от ничто, противостоящего ничтожению. Как же выглядит это соотношение с самим собой, удвоенность, «знание себя» в мире физических взаимодействий и чем оно является среди них – вот в чем вопрос.
Мы-то привыкли, что в пространстве познания познавательные усилия невесомы для познающего – то ли дело хотя бы «пинок»… А тут оказывается, что удвоение, опосредование, нечто совершенно познавательное, как раз и обеспечивает то, что есть сущее, в качестве сущего, а не в качестве, наоборот, ничто! Как же внутри фюзиса отследить эту исходную операцию? Ответа пока нет, у самого Гегеля наименее убедителен постулируемый переход от сферы чистого бытия и соотношения с самим собой к философии природы, к «химизму» и «механизму» (столь же беспомощны и последующие «магнетизм» и «электризм»).
Поэтому пребудем пока в сфере онтологической рефлексии, имея в виду возможное последующее прояснение статуса в категориях самого фюзиса. Вот «масло масляное», классический образец тавтологии, – разве недостаточно сказать просто «масло»?
Однако прав упрямый Солодухо, немасляное масло, неподчинение соотношению масло масляное, это и есть небытие. Не удвоенное, не соотнесенное с самим собой бытие есть ничто, чистое ничто, которое от бытия ничем не отличается, потому что оно вообще ничем не отличается, поскольку «отличаться чем-то» значит, по крайней мере, соотноситься с самим собой. И тут просто нельзя не привести прямой пассаж из рассуждений Солодухо, даваемый, увы, без всякой ссылки на Гегеля:
«Форма без содержания есть ничто, как и содержание без формы, сущность без явления есть ничто… Ничто формально есть все в потенциале. И это так. Форма без содержания реально не существует, как не существует явление без сущности, случайность без необходимости. Оторвано друг от друга они реально не существуют, то есть представляют собой ничто, реальность несуществующего.
Одна сторона существования, оторванная от другой стороны, есть ничто. Одно существование без своего другого существования есть ничто. Вот что такое ничто. Ничто это только одно существование, одно “есть”, одно “да”. Ничто есть то, чего нет. “Есть” – “нет”, существование – несуществующего. А нечто это двойное существование, это “есть” – “есть”, нечто есть то, что есть. Существование – существующего»[13].
У Гегеля бытие, чистое бытие, есть ничто, само ничто. Оно всегда лишь момент, не соотнесенный с самим собой и в силу того ничтожный. Чтобы зацепиться за кромку существования, нужно соотнестись с собой. А вы что думали? Что для существования нужно обладать массой и подчиняться силе тяжести? Занимать место в пространстве? Не исключено – но все это потом, это и многое другое, а для начала нужно хотя бы соотнестись с самим собой, стать маслом масляным, а не просто маслом, стать формой некоторого содержания, а не просто формой. Бытие, чистое бытие, есть ничто, и только удвоенное бытие есть бытие. Как тут не вспомнить русскую (а может быть, и цыганскую) пословицу «Один сын – нет сына, два сына – это полсына, а вот три сына – сын».
Кое-что проясняется насчет вещи-в-себе, проясняются феноменологическая правота Канта и онтологическая истина Гегеля. Невозможность знать вещь-в-себе, подчеркиваемая Кантом, относится лишь к весьма специфической вещи-в-себе, а именно к субъекту, для которого «в-себе» проблематично и как знание, и как бытие. Относительно же сканирования всех прочих «в-себе», представляющих мир объектов, дело обстоит куда проще и надежнее («Мы не знаем вещи-в-себе – да нет ничего проще, чем знать ее», – говорит Гегель). В самом деле, «знать вещь-в-себе» и просто «знать» – это одно и то же. А вот знать себя – это порой операция, требующая высшего пилотажа.
«Возникает понимание, насколько, в сущности, далека современная мысль, которая считает, что человек живет среди фикций и не знает вещей-в-себе, от истины. Человек – это единственное сущее, которое обречено на то, чтобы только и иметь дело с вещами-в-себе! Которые, конечно, уже никакие не в-себе… Да, человек единственное из сущих, которое живет в открытости всем сущим и их бытию, собственно, в этом и есть бытие человека, задаваться вопросом о том, каково быть мышью или другим сущим, спрашивать о бытии этого сущего или просто о бытии!»[14]
Здесь же знаменитый тезис Сартра, можно сказать, важнейший постулат экзистенциализма: «человек есть то, чем он не является». То есть «смысл человека» – это быть иным и всякий раз быть иным, человеческое познание есть бытие по образу и подобию иного.
В знании самого себя все сущее успокаивается и стабилизируется, обретая тем самым устойчивость в соотношении с иным, – человек лишен подобной опоры, он не стабилен и сущностно пуст. Но и пустота его нестабильна и есть некое падение, в котором он то и дело цепляется за уступы с помощью знака. Вспомним Витгенштейна: как мы понимаем другого, если в нашем распоряжении только знаки? И прекрасный контрвопрос: а как он сам себя понимает, если в его распоряжении только знаки, те же самые знаки?
Дело, быть может, в том, что знаковое бытие (семиосфера) очень легкое, первоначально оно только падение и излучение, в нем нет мощных стабилизирующих сил, вторичных аттракторов, возникающих по мере оформления новой Вселенной.
Сущее, знающее не самого (самое) себя, а только иное, причастно к небытию, пустотно или, говоря словами Хайдеггера, выдвинуто в ничто. Как еще можно описать это удивительное сущее, которое точно в такой же мере есть и ничто? Это декартовское cogito, которое больше всего хотело найти двойное «да», нечто столь же простое, как масло масляное, но ни в чем не может найти простейшей опоры душа-сознание, кроме как в акте самого поиска…
Одна из даосских притч утверждает: кувшин делается не из пустоты, а из глины. Но нужен он именно ради пустоты, пустота – это рабочая поверхность кувшина, его внутреннее и воистину его сущность.
Хорошая притча, и ее можно продолжить. И сделаем это так.
Пустота нужна кувшину, чтобы ее можно было заполнить, – это локальная пустота. А если сделать ее «нелокальной», например выбить дно, кувшин потеряет смысл и перестанет быть кувшином.
Душа подобна кувшину в одном отношении и не подобна в другом. Человек тоже создан из глины (из материи) и, подобно кувшину, тоже ради пустоты внутри. Ее, эту пустоту, можно было бы назвать душой, но прежде следует произвести расподобление. Интересующая нас пустота нелокальна, она бездонна. Если к ней приделать дно, кувшин души потеряет смысл – испортится. Тогда душа исчезнет. Останется ее след, напоминание, но исчезнет сама душа – выдвинутость в ничто можно понимать и так.
Не только философия дао, но и Хаабад используют пустоту кувшина для описания производства души в результате творческого вторжения небытия. Сжатие-цимцум тоже знаменует соотнесение с самим собой и, следовательно, обретение полноты, устойчивости бытия как обыкновенного сущего. И только разбиение сосудов, выбивание дна из кувшина порождает воронку души, ту самую встречную жажду, благодаря которой Тора изливается в мир. Отсюда, кстати, следует, что даже если государство, согласно Аристотелю, есть «некое общение», то душа тем более представляет собой процессуальность, в ней нет стационарных состояний, которые можно было бы изымать из возобновляемой катастрофы – сдавать на склад, архивировать, а затем вновь использовать для производства души.
Вместо этого есть состояние свободного падения, разбившееся бытие, расколовшееся масло масляное, соотнесенность которого с самим собой невосстановима. Если верна пословица «Чужая душа – потемки», то какой же непроглядной ночью оказывается порой собственная душа. Чужие души можно объективировать и изучать их в качестве своего рода объектов на уровне масла масляного, чем и занимается психология. Но знать самого себя по аналогии с объектом – это как раз и значит знать иное, замещая этим знанием ego cogito, простое, но недостижимое для души живой соотношение с самим собой.
И что же? Свободное падение предстает как данность, однако, говоря словами гадалки: на чем сердце успокоится? Если в результате катастрофы, лишившись удвоенности, подстрахованной стабилизации и пребывая в свободном падении под звон разбивающихся сосудов и являет себя душа, то в чем же мое бытие в отличие от небытия? Знание как знание иного не гарантирует и не производит бытия-в-себе, а в форме для-себя, напомним, «я» есть то, чем оно («я») не является. И что же это такое – то, чем я не являюсь?
Это, например, мое обещание. Обещание и есть самополагание, в отличие от масла, от организма, который длит и продлевает себя, поскольку «знает себя», по крайней мере, простейшим способом соотношения с собой. «Я» соотносится с собой как с тем, чего нет, не через гарантированное познание, а через обещание. Обещание – это и вправду «субъектосодержащая порода», и оно исходит из негативности, из отрицания анонимного и скучного «есть» и полагает небытие как сущее. Обещание уже есть, как если бы оно содержало двойное «да». Характерно, что самоанализ по типу психоанализа тоже обнаруживает структуру «да – нет», но то, что я о себе узнал, одновременно оказывается вычеркнутым из актуального «я»: его уже нет. А вот обещание, которого в качестве результата, напротив, еще нет, в качестве «я»-присутствия уже есть. «Я» инвестируется в обещание целиком, неделимым образом, в том же смысле, в каком неделима душа. Вспомним, как вводится это двойное «да»:
– Ладно, будет тебе велосипед.
– Но когда же он будет?
– Я сказал, будет, значит, будет.
Разве это не напоминает утверждение по схеме соотношения с самим собой? В нем просматривается классическая схема:
– Масло.
– Какое масло?
– Масляное масло!
То есть двойное «да», не обретаемое человеком в его самопознании и уж тем более в его эмпирическом присутствии, обретается в определенной ничто-форме небытия, а именно – в обещании. Стало быть, что было, того нет, что будет, то будет, а на чем сердце успокоится – на обещании. Если тебе пообещали и если не успокоится раньше времени сердце того, кто пообещал. Именно обещанием утверждается и длится человеческое присутствие.
– Обещай мне, что купишь. Обещай, что будешь любить. Обещай, что не бросишь. Обещай, что никогда больше.
– Обещаю!
Двойное «да» – так оно выглядит в человеческом мире и только так доступно душе.
Появляется объяснение и для трудностей, связанных с удержанием и исполнением обещания. Дело в том, что обещание – это и есть творение из ничего, и в этом акте самополагания человек стоит ближе всего к Богу. Передо мной, как и перед ним, лежит неопределенность тоху ва боху – будущее, которое для меня есть сумма превратностей, где все может повернуться так или эдак, где ничто не закреплено своим удвоением или удержанием, и даже если реальность, заставляющая сообразовываться с собой, в высшей степени «масляная», для авторизованного бытия, для аутентичного «я»-присутствия такая реальность открывается исключительно как бытие-для-другого – мой мир не развернут в собственной определенности, бытие «я» ни в чем не объективировано, пока я ничего не пообещал. Обещанное заявлено как нечто прочное – как вещь или прочнее вещи. Прочнее потому, что оно уже есть, еще не будучи наличным, и в таком же модусе присутствия есть и я сам. Я сам, мое собственное масло масляное, сбитое из ничего, ex nihilo.
Пожалуй, что все удивительные, непостижимые преобразования в рамках фюзиса, такие как неопределенность Бора – Гейзенберга, квантовая нелокальность, Einselection, меркнут перед удержанием небытия посредством обещания и его внесением в реальность на правах высшей реальности.