Классификация экзистенциальных и инфрапсихических комплектов все еще дело будущего, пока можно сказать, что линейные суперпозиции вида (n↑, n↓) представляют собой глубокий background. Пока неплохо было бы ввести различие между фиксациями и фиксами. Фиксации относятся, безусловно, к сфере психического близкодействия, к экономии либидо, как принято выражаться в современном психоанализе, и тем самым напоминают, скажем, электромагнитные взаимодействия внутри природы-фюзиса. Фиксы – это результат психического дальнодействия, настолько дальнего, что его принято называть трансцендентным или потусторонним. Фиксы (идеи фикс) напоминают квантовые нелокальности, каждый из «векторов состояния» пребывает только в своем поле близкодействия, происходящее в этом поле способно вызвать многие трансформации, включая смерть. Тем не менее, пока суперпозиция остается ненарушенной, трансцендентные ей события не понесут никакого ущерба. Однако опять же этот вынесенный из каузального поля объект n↑, до которого вроде никак не достать, отнюдь не чужд пребывающему здесь, в каузальном поле, объекту n↓, поскольку это, пусть парадоксальным образом, тот же самый объект! Как душа и тело или как тотем и принадлежащий к этому тотему воин. Сенсорика здравого смысла, основанная на связях каузального поля, то есть природы, считывает единственную и наиболее позднюю версию самотождественности, которую англичане называют «to stay in one peace», понятно, что символом «одного куска» является целостность тела, целостность, достигаемая силами близкодействия. Архаический способ установления идентичности не предполагал герметизации, приоритета соотношения с самим собой: достаточно было просто предотвратить ветвление миров, добиться некоторой зацепки, случайного защелкивания, всегда однократного, несмотря на любую долгосрочность, – тогда как причинная связь связывает прочно и надолго, будь она самопричинением или инопричинением. Консолидация фюзиса оставляет исходное отождествление далеко на периферии, где-то в масштабе соотношений, измеряемых «планковской длиной», «h», – но практика некаузальных отношений, отброшенная или связанная природой, вновь возобновляется в семиозисе или, скажем так, в духовной жизни.
Ну, представим себе пробу голоса в виде космогонического мультфильма, сопровождаемого тувинским горловым пением. Гортанные созвучия возникают, расходятся, отражаются в реверберациях и уходят безвозвратно. Но вот возникает случайная сцепка, представляемая как уже известная нам рифма: отца – лам-ца-дри-ца-ца.
Главное – заполучить хоть какую-нибудь задержку, потом уже волны смысла накроют и прочитают первичный текст, подвергнут его перепричинению, но крупицы первичных зацепок скрепляют и продолжают скреплять нарабатываемую материю стартующего семиозиса, весь самовозрастающий логос.
Матрос, да еще и пузатый – это уже что-то! Вот так же неожиданно вышел на улицу Киева дядька и затерялся бы, пропал навеки – но неожиданно застрял в огородной бузине… В данном случае такое застревание оказалось более прочным, чем отношение дяди к племяннику, оно стало поговоркой, вторично избранным и преднамеренно удержанным сцеплением. Попал (влип) в историю и мат рос – опять же благодаря считалке. Кот Шредингера и вовсе обрел бессмертие. Но вот коты Мартынова и мои собственные три кота-жнеца, как это и бывает в подавляющем большинстве случаев, оказались пригодны для одного-единственного причинения, а однократное причинение к детерминизму не относится и причинением не является.
Итак, согласно теореме Геделя, разрывы появляются (обнаруживаются) во всяком достаточно полном или претендующем на полноту множестве. Важнейшей характеристикой (параметром) геделевских разрывов является их сингулярность, если угодно, всякий раз единичность: если вышел пузатый матрос, то ждать его следующего появления можно до скончания веков, зато в ближайшей точке разрыва на авансцену может выйти киевский дядька. Таков вердикт современной математики: даже матезис полон разрывов, математически однородный континуум недостижим, единая математика существует для Универсума, но ее нет у Мультиверсума.
Та же картина и в физике. По краям хорошо упакованного фюзиса, подлежащего исчислению и прогнозированию, встречаются одноразовые нелокальные связи, столь «тонкие», что акт исчисления (Einselection) исчерпывает, безвозвратно расходует их. А это опять-таки означает, что в самом фюзисе есть беспричинные разрывы, хотя, если кому-то не нравится слово «беспричинные», можно говорить, что причина всякий раз иная, случайная и непредсказуемая, как непредсказуем и получившийся в результате разрыва аленький цветочек, выдернутый из «ролии» в процессе редукции вектора состояния. Это значит, что в букете экземплярностей мира сего нет-нет да и попадаются нездешние цветы, непригодные для цветников и клумб, самопроизвольно исчезающие из гербария. То есть каузальные связи стали господствующими, повсюду преобладающими и составляющими саму суть природы. Однако комплекты (n↑, n↓) не исчезли совсем, равно как и принцип их комплектации – а именно защелкивание разбегающихся миров в суперпозицию. Мы не знаем, какое количество имеющихся экземплярностей представлено в виде комплектов, ведь если не задето состояние n↑, комплект может вести себя как физический объект с заданными параметрами, устойчивый в силу надежной сокрытости своего «хвоста». Зато мы знаем, что все имеющиеся комплекты, сколько бы их ни было, находятся в неразоблаченном состоянии. Можно сказать и так: только неразоблаченные и остались, благо рассекретить их нелегко. Раскрыть тайну банковских вкладов, выведать военную или государственную тайну, даже тайны сердечные, в сущности, не проблема, но поди догадайся, откуда вышел пузатый матрос и кто спрятался за кустами бузины в огороде?
И все же разрывы случаются. Пропадают корабли, выдергивают людей, и если бы был налажен строгий учет всех крикетных шаров Земли, недостача обнаруживалась бы за каждый отчетный период. Следует к тому же еще раз подчеркнуть: все изъятия такого рода происходят с нарушением закона сохранения энергии[20], однако они подчиняются закону затягивания разрыва (благодаря чему, в частности, случаи «несохранения» энергии ускользают от проверки), причем независимо от миров, в которых в итоге оказывается раскомплектованный объект: остался ли огрызок объекта здесь в виде безнадежного лузера, пешки в чужих руках, или оказался там неизвестно в каком виде, хоть в виде высохшей лягушачьей шкурки…
Ну и непосредственно в психике, важнейшей реальности человеческого мира, несмотря на все регулярности, далеко превосходящие по своей сложности регулярности и цикличности природы, существуют и разрывы, и защелкивания, причем в отличие от фюзиса, где комплекты (n↑, n↓) относятся как бы к маргинальному фоновому уровню, в психической ткани это ее ажурные узоры, которые только и позволяют говорить о наличии сознания. Это странные строительные кирпичики, из них как-то складывается дом субъекта («коты построили свой дом»), точнее, его фундамент, хотя глагол «складываться» тут никак не подходит, просто нет другого глагола, способного описывать конструктивную роль мерцающего режима «зоны психе». Существующая психология как раз фундамент не описывает, она начинает с когерентной ткани психического как данности, психология до сих пор представляет собой эмпирическое микроисследование внутри континуума работающей психики. Иначе психология личности не пропустила бы основополагающие факты первичного защелкивания – вроде тех, о которых поведал Владимир Мартынов в конце своего эссе «Три эпитафии»:
«Став взрослым, я навсегда утратил доступ к целостной мудрости своего детства, но, кто знает, может быть, мне вновь удастся обрести ее после смерти? Вот почему мне бы очень хотелось, чтобы на моей могильной плите (если таковая вообще будет) были выбиты именно эти слова:
Уверен, многие думают о чем-то похожем, пусть смутно и неотчетливо. И я – про своих трех жнецов. И еще думаю, что могло случиться с тотемной связкой Виктора Сапунова, с его предполагаемыми котиками? Наверное, пришел Серенький Волчок и преждевременно спугнул их – это явно его работа.
Как затягивается воронка: избирательность памяти
Одним из важнейших открытий психологии XX столетия стало установление того факта, что забвение оказалось отнюдь не недостатком памяти, не случайным сбоем, а активным процессом и, может быть, даже высшим пилотажем сознания. Ницше и Фрейд с разных сторон исследовали диалектику памяти и забвения, но и они не внесли ясности в удивление Августина. Вот что пишет Виктор Аллахвердов, один из самых проницательных психологов, исследовавших феномен памяти:
«Что именно происходит в нашей памяти, мы толком сами не знаем. Для человека инструкция “запомни!” в каком-то смысле сродни телеграмме “волнуйся. Подробности письмом!”, ибо он не имеет ясного алгоритма, определяющего, что именно он при этом должен делать. Человек не способен осознанно управлять ни запечатлением информации в памяти, ни извлечением из нее этой информации. Мы забываем, не зная, почему мы это делаем. Забывание явно протекает иначе, чем в современном компьютере, – человек не пользуется кнопкой “стереть информацию”. Как, впрочем, не пользуется и кнопкой “сохранить информацию” – никто не умеет осознанно управлять физико-химическими процессами. А ведь не бывает сознательного процесса без памяти. Память, как обычно любят говорить психологи, – сквозной процесс, пронизывающий всю психическую деятельность. Ну действительно, что бы человек ни делал, о чем бы ни думал, он должен хотя бы помнить о том, что это он делает, а не кто-либо другой, помнить язык, на котором он выражает свои мысли, помнить людей и предметы, о которых он думает, помнить, что он думал о них раньше, чтобы не думать о них все время одно и то же, и т. д.»[22].
Пока это общие слова, впрочем, справедливые, но дальше начинается самое интересное, то, что для нас сейчас важно:
«Сознание даже включает в себя и свое отсутствие – неосознаваемое, оказывается, тоже каким-то образом осознается. В своих исследованиях я обнаружил, что то, что однажды не было осознано, имеет тенденцию при следующем предъявлении снова не осознаваться… Это удивительно: ведь для того, чтобы некий знак повторно не воспроизвести (или не опознать), надо помнить, что именно этот знак не следует воспроизводить (или опознавать), узнать его при повторном предъявлении и не воспроизвести… Однажды принятое решение о неосознании имеет тенденцию повторяться»[23].
Наконец, особого внимания заслуживают ссылки на эксперименты его коллег:
«В. Ф. Петренко и В. В. Кучеренко в экспериментах совсем другого типа демонстрируют, что человек действительно может целенаправленно не осознавать то, что хорошо воспринимает. Испытуемым, которые находились в третьей стадии гипноза, характеризуемой, в частности, последующей амнезией, внушалось, что по выходе из гипноза они не будут видеть некоторые предметы. По выходе из гипнотического состояния испытуемых просили перечислить предметы, лежащие перед ними на столе, среди которых находились и “запрещенные”. Испытуемые действительно не указывали на запрещенные предметы, но “не видели” также и другие предметы, семантически с ними связанные. Например, если испытуемым внушалось, что они не будут видеть сигареты, то они не замечали при перечислении не только лежащую на столе пачку сигарет, но и пепельницу с окурками и т. п. Некоторые предметы, семантически связанные с запрещенными, могли быть указаны испытуемым, но в этом случае он забывал их функцию. Например, один из участников эксперимента, указав на лежащую на столе зажигалку, назвал ее “цилиндриком”, другой именовал “тюбиком для валидола”, третий с недоумением разглядывал зажигалку, пытаясь понять, что это за предмет»[24].
Результаты опытов Петренко, Кучеренко и Аллахвердова я могу полностью подтвердить, притом без привлечения гипноза. У меня сохранилась фотография нашего четвертого класса, коллективная школьная фотка советских времен, где среди своих одноклассников сфотографирован и Виктор Сапунов. Я показывал ее шестерым одноклассникам, всем, кого удалось отыскать спустя тридцать лет после исчезновения Виктора. Результаты расспросов были поразительны, не менее поразительны, чем вопрос «что это за цилиндрик?».
Юлия Буланова знала, кажется, про всех: «А вот, смотри, Игореха, он уже третий раз женился… А Ирка Прядкина – она в Чите, я к ней в прошлом году ездила… Бобров – ну Бобра сейчас не узнать, поперек себя шире…»
Я ждал, когда она доберется до Витька, но про него не было сказано ни слова. Вообще ничего. Тогда я спросил:
– А этого узнаешь?
– Нет. Как он сюда попал? Совсем не помню, чтобы он с нами учился.
– Это же Витек, Виктор Сапунов. Он исчез, загадочно пропал… Неужели не помнишь?
– Нет, не помню. Ты что-то путаешь.
Виктора не опознал никто. Я всякий раз задавал дополнительный вопрос: «А это кто?» – и самой удивительной была реакция Юры Ф. Он комментировал фотографию не менее эмоционально, чем Юля, то и дело восклицая: «Ну Светка! Надо же, какой она была, я и забыл. А это Серега! А Бобер!»
И тут я спросил: «А вот этот, между Светкой Лялиной и Бобром, не помнишь его?»
Я мог бы назвать это фантастическим провалом восприятия и невероятным дефектом памяти, но поскольку Юра был последним из «испытуемых», я уже понимал, что дефект памяти был скорее у меня. Да, удивительно, конечно, что никто из опрошенных одноклассников не помнил Витька, но, наверное, еще удивительнее то, что его помнил я (помнил – это не то слово). Я не могу объяснить этого, но я его не просто помню, я то и дело мысленно возвращаюсь к событию исчезновения, к тому моменту, когда мы шли через мост и Витька выдрали со свистом. Наверное, и за это расследование я взялся для того, чтобы объяснить себе, что именно случилось, как такое могло случиться, и, если получится, дать возможность припомнить читателям нечто подобное из собственной жизни.
Фрейд многократно писал о том, как выпадают из памяти названия предметов, улиц, имена людей, если они как-то связаны с «первичной сценой». Воронка психической травмы затягивается быстрее, чем зарастает рана, но нарыв и его последствия могут быть не менее печальными. Вопреки расхожему мнению психоанализ вовсе не настаивает на непременном припоминании каждой первичной сцены, вспомнить нужно лишь то, что плохо забылось и вследствие этого нарывает внутри. Тогда воспоминание хоть и будет болезненным, но вызовет очищение-отреагирование, и тогда воронка благополучно затянется.
Однако для выстраивания универсальной теории этих данных недостаточно.
Утечка и герметизация
Забывание каких-то нейтральных мелочей, почему оно вообще так тревожит? Сколько усилий, например, может быть потрачено на припоминание фамилии одноклассника. А чувство досады, похожее на ноющую занозу: как бы ее все-таки вытащить (в данном случае, наоборот, восполнить недостающее, исцелить)? Получается, что изрядные пробелы в образовании беспокоят куда меньше, они, по крайней мере, не провоцируют мучительных усилий восстановления упущенного. Иногда и потеря «реальной вещи» беспокоит значительно меньше. В чем же тут дело?
Знаменитая теория забывания по Фрейду, один из крае угольных камней психоанализа, стала, пожалуй, первым охотно принятым объяснением, она даже способствовала примирению и с остальным содержанием учения, поначалу принимаемым в штыки. Тем не менее тут по-прежнему много неясного. Вот любопытные наблюдения из романа английского писателя Иэна Макьюэна: «Бедная Молли. Началось с покалывания в руке, когда она ловила такси у ресторана “Дорчестер”; ощущение это так и не прошло. Через несколько недель она уже с трудом вспоминала слова. “Парламент”, “химию”, “пропеллер” она могла себе простить, но “сливки”, “кровать”, “зеркало” – это было хуже. Когда временно исчезли “аканф” и “брезола”, она обратилась к врачу, ожидая, что ее успокоят… Однако ее направили на обследование, и, можно сказать, оттуда она уже не вернулась»[25].