• Я много раз встречался в своей жизни с несправедливостью, но только теперь узнал высшую, чудовищную несправедливость – твою смерть. Перед нею меркнут, кажутся ничтожными, исчезают все прочие несправедливости (18 февраля).
• Твоя смерть меня раздавила. А как же я жил до встречи с тобой? (20 февраля).
• Ты умерла для других, но не для меня (25 февраля).
• Ты была лучше всех. Но преждевременная смерть забирает лучшую. Нет правды на земле (27 февраля).
• Я живу теперь вот с каким настроением: не жить собираюсь, а помирать. Надеюсь, что это пройдет. Я возлагаю надежды на книги. По-видимому, по неразумию моему мне кажется, что я воспряну духом, когда они выйдут. Да, это будет, но недолго, потому что тебя они мне все равно не вернут. Все отступило на второй план. Моя подлинная жизнь – с тобой, в общении с тобой, в воспоминаниях о тебе, в жалости к тебе. Эта жизнь загоняет меня в эпикуровскую атараксию – полное безразличие к внешнему миру (1 марта).
• Изданием оставшихся книг я облегчу свою душу, но не уменьшу свое горе. Точнее надо говорить – наше горе. А твое горе неизмеримо больше моего. Это разрывает мое сердце на клочки (3 марта).
• Л.Н. Толстой говорил о плодотворности страдания. А вот сейчас я думаю, что он не умел страдать о родных. Отсюда его умиленное состояние после смерти Маши, а раньше – Ванечки. Он никогда не был способен на такие страдания, которые испытывал Ф.И. Тютчев о Е.А. Денисьевой. Не потому ли ты недолюбливала Л.Н. Толстого? Ты считала несправедливым его отношение к Софье Андреевне (12 марта).
• У меня, Лариса, сегодня праздник: я получил свою седьмую книгу, изданную в Москве, – «Методы лингвистического анализа». Она писалась легко, но по почте шла из Москвы целых три недели. Habent sua fata libelli. Я ее начал писать в больнице, на Синюшке, в 2009 г. Лежал весь июль с пневмонией. Ты вытащила меня с того света дорогим лекарством – avelox (будь здоров, лох). Ты вытащила меня из могилы во второй раз. Первый раз – в 2006-м. От инфаркта. Ты привезла мне на такси aqualize – за 20 тысяч рублей. Больше меня с того света вынимать некому. Лето 2009 было твоим предпоследним летом. Красивая, молодая, энергичная, ты каждый день ходила ко мне в гости, приносила вкусненькое. Я вспоминаю теперь об этом как о великом счастье, навсегда ушедшем в прошлое (22 марта).
• Я теперь засыпаю поздно, а встаю рано. Ночь – самое мучительное время. Как ни пытаюсь заснуть пораньше, ничего не выходит. Думаю о тебе. Сегодня ночью вспомнил, с каким воодушевлением ты спрашивала зав. отделением гастроэнтерологии о диете перед выпиской из больницы. В своем выздоровлении ты не сомневалась. Как тебя радовали продукты, которые тебе можно было есть! Теперь я вспоминаю об этом с болью. Эта беседа состоялась в конце июля, а 8 сентября ты умерла (25 марта).
• Приближается вечер – приближается мое горе. Днем я его разгоняю работой. Вечером из-за усталости я не могу работать (27 марта).
• Смотрю на твои последние фото и вижу, что твои грустные глаза смотрят как бы внутрь себя, а не вовне (2 апреля).
• Почему мое горе обостряется при смене сезона? Пришла зима – худо, пришла весна – еще хуже. Потому что и зима пришла, и весна пришла, а тебя нет. Ты их не увидела и на балкон не выйдешь, чтобы подышать теплым воздухом (3 апреля).
• Сущность человека (человечность) состоит в творчестве и созидании. Ты была человечной – творцом и созидателем нашей семьи. Вот почему жить с тобой было так радостно (6 апреля).
• Волны боли – от противоестественности твоего физического исчезновения из нашего дома (9 апреля).
• Ты – лучшее, что было в моей жизни. Ты и книги (15 апреля).
• Я как жил с тобой, так и буду жить с тобой до конца своих дней (17 апреля).
• Каждую минуту я ощущаю твое присутствие в доме. Время от времени я слышу твой голос. То иронический, то одобрительный, то поучающий, то веселый. Но всегда с болью я чувствую твое страдание. Ты верила, что не умрешь. Смерть недоступна сознанию (24 апреля).
• Ф.И. Тютчев писал своей Леле стихи, а я, видишь ли, стеснялся говорить тебе о своей любви. Олух царя небесного!
• Что может быть бедственнее прощания с жизнью?
• Какая глупость, что мы не родили дочь! Она напоминала бы мне о тебе (30 апреля).
• В последние годы ты чувствовала себя глубоко несчастной. Но во время болезни поняла, что была счастливой (7 мая).
• Переключая каналы на ТВ, я спрашивал:
– Оставить?
– Как хочешь.
Раньше ты не была такой сговорчивой.
• Идут за днями дни, и каждый день приносит мне боль.
• Из своих книг я пытаюсь соорудить укрытие, где я смог бы прятаться от мира, в котором тебя нет вот уже ровно восемь месяцев (8 мая).
• Когда обыденная действительность врывается в мое одиночество и будоражит душу, я обращаюсь за помощью к тебе. Вот и сегодня ты говоришь мне: «Все это так ничтожно...» (12 мая).
• В нашей «гугнивой родимой матушке России» (А.А. Блок) трудно найти человека, закончившего свою жизнь без груза накопившихся обид. Со своим грузом обид закончила свою жизнь и ты.
• Вчера в первый раз посмотрел съемки, которые Арсений сделал за четыре дня до твоей смерти. Ты уже была без сознания. Руки ходили ходуном – вверх, вниз, вверх, вниз... С каким тягостным трудом из тебя выходила жизнь!
• Тучи твоей смерти не рассеются надо мной никогда.
• Тоска и жалость сливаются в горе воедино и рождают невыносимое, безысходное страдание. Это страдание доводит меня «до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке» (Ф.И. Тютчев) (17 мая).
• Раньше я все больше думал о своей смерти, а теперь – о твоей. Думы о ней делают меня отрешеннее от мира, загоняют в келью схимника. С той разницей, что схимник удаляется от мира для соединения с Богом, а я – для соединения с тобой.
• Тебе оставалось до смерти четыре шага, а ты боялась остаться без работы. Живой живое и думает (18 мая).
• Вчера тебе позвонила какая-то таинственная дама из общежития № 8 (я так и не добился от нее, чтобы она представилась). Значит, не для всех ты умерла.
• Чудеса! Ты мне приснилась молоденькой девчонкой.
• Я, Лариса, продолжаю жить с тобой. Смотрю на этот мир не только своими глазами, но и твоими. А мир этот сама знаешь какой: кругом одни шуты гороховые (19 мая).
• Сделал картошку и вспомнил, как ты меня попросила привезти тебе в реанимацию жареной картошки. Они тебя, изможденную, не кормили четыре дня. Как относиться к нашей медицине? (22 мая).
• Вот, Лариса, и лето пришло. Без тебя. Какая нелепость! (1 июня).
• Перед смертью ты много спала, а я, дурак, думал, что это хорошо.
• Ты тщательно почистила зубы даже в последний сознательный день твоей жизни (7 июня).
• Мне легче жить, когда я веду себя так, будто мы продолжаем жить вместе, будто ты живая (8 июня).
• В какие моменты я ловлю себя на мысли, что на моем лице выражение твоего? На кухне, когда лежу в постели, когда сижу на балконе, перед зеркалом... – повсюду, где я внимательно наблюдал за тобой, стараясь запомнить на всю жизнь.
• С помощью науки люди научились творить чудеса, но, несмотря на все гигиенические и медицинские ухищрения, они по-прежнему беспомощны перед смертью.
• Видел тебя во сне жалко плачущей (12 июня).
Я нашел собратьев по горю – А.И. Герцена, Ф.И. Тютчева, А.Ф. Лосева, К.И. Чуковского, Г.К. Жукова. Все они пережили своих любимых женщин. Первый – на 18 лет, второй – на 9, третий – на 35, четвертый – на 14, пятый – на 7 месяцев. Смерть самых дорогих для них людей захватила А.И. Герцена в 40 лет (1852), Ф.И. Тютчева – в 60 (1864), А.Ф. Лосева – в 60 (1954), К.И. Чуковского – в 73 (1955), Г.К. Жукова – в 78 (1973). Моими ближайшими «соседями» здесь оказались Ф.И. Тютчев и А.Ф. Лосев.
Только безнадежно бесчувственный человек может без слез читать у А.И. Герцена строки о смерти его Натали: «Минутами она приходила в полусознание, явственно говорила, что хочет снять фланель, кофту, спрашивала платье – но ничего больше.
Я несколько раз начинал говорить; мне казалось, что она слышит, но не может выговорить слова, будто выражение горькой боли пробегало по лицу ее.
Раза два она пожала мне руку, не судорожно, а намеренно – в этом я совершенно уверен. Часов в шесть утра я спросил доктора, сколько остается времени: “Не больше часа”.
Я вышел в сад позвать Сашу. Я хотел, чтоб у него остались навсегда в памяти последние минуты его матери. Всходя с ним на лестницу, я сказал ему, какое несчастие нас ожидает, – он не подозревал всей опасности. Бледный и близкий к обмороку, взошел он со мной в комнату.
– Станем рядом здесь на коленях, – сказал я, указывая на ковер у изголовья.
Предсмертный пот покрывал ее лицо, рука спазматически касалась до кофты, как будто желая ее снять. Несколько стенаний, несколько звуков, напомнивших мне агонию Вадима, – и те замолкли. Доктор взял руку и опустил ее, она упала, как вещь.
Мальчик рыдал, – я хорошенько не помню, что было в первые минуты. Я бросился вон – в зал – встретил Ch. Edmonda, хотел ему сказать что-то, но вместо слов из моей груди вырвался какой-то чужой мне звук... Я стоял перед окном и смотрел, оглушенный и без ясного пониманья, на бессмысленно двигавшееся мерцавшее море» (Былое и думы. Часть 5).
Наталья Александровна Герцен прожила 40 лет, Елена Александровна Денисьева – 38 лет, Валентина Михайловна Лосева – 55, Мария Борисовна Чуковская – 75, Галина Александровна Жукова – 47. Лариса умерла, не дожив сорока дней до 52 лет. Ее ближайшей «соседкой» здесь оказалась В.М. Лосева. А.А. Тахо-Годи писала о ней: «...как устроить наше бытие без той, которая всегда заботилась и сострадала?» (Тахо-Годи А.А. Лосев. М., 2007. С. 314). «Всегда заботилась и сострадала» – лучшая характеристика и Ларисы.
К.И. Чуковский писал в своем дневнике: «...я мечусь в постели и говорю себе снова и снова, что я ее палач, которого все считали ее жертвой. Ухожу к ней на террасу и веду с ней надрывный разговор. Она лежит с подвязанной челюстью в гробу – суровая, спокойная, непрощающая, пронзительно милая, как в юности» (Лукьянова И.В. Корней Чуковский. М., 2006. С. 833).
Лариса перед смертью устраивала «сеансы» прощения, которые занимали несколько минут: она лежала с закрытыми глазами и что-то беззвучно шептала. Спрашиваю: «Что ты говоришь?». Она отвечала: «Я прощаю, а знаешь, как это трудно...».
В своем блокноте она записала: «Я много передумала. Я не буду тратить силы души вхолостую. Я прощаю маму, родных, Козыреву. Вообще они не виноваты, что они такие. Не виноваты. Я их прощаю от всего сердца, и на этом все!». Она не смогла простить только своего хирурга, который изуродовал ее еще в феврале.
Мне она незадолго до смерти как-то сказала: «Прости меня, что я испортила тебе жизнь». Мне не за что ее прощать. Вот какие записи я нашел в ее больничном блокноте: «Мой муж. Если бы не болезнь, я бы не знала о его любви вообще. Он написал мне замечательное письмо, в котором говорил о любви, что за 30 лет прожил со мной счастливо. Если бы не он, я бы уже не жила! Для него хочу поскорее встать на ноги. Господи, помоги! Глядя на него, понимаешь, что такое любовь. Спасибо тебе, болезнь, за это!». Ее последняя запись в блокноте была такой: «Случилось очень приятное событие: Валерина книга все-таки получила признание. Он стал лауреатом лучшей научной работы за 2009 г. Хоть бы кто поздравил, с силой вырываю поздравления для него, лапушки. За нее ректор не дал ему премии – позор! Но это не его проблемы! Он у меня лауреат “Литературной учебы” за 2009 г. Этот год у него урожайный».
Я не был ее палачом, но я чувствую мучительную вину перед нею. На следующий день после ее похорон 10 сентября я написал в своем дневнике: «Моя главная вина перед Ларисой: я не сумел сделать ее счастливой. Я был озабочен больше своей наукой, чем ее счастьем. Прозрение пришло слишком поздно».
Ф.И. Тютчев – вот человек, который лучше, чем другие, выразил не только свое, но и мое горе. В августе, когда мы вернулись из больницы, Лариса как-то сказала: «Как я любила работу по дому! Как я любила убирать! Как я любила готовить! О боже, как все это я любила!». Я был поражен, когда прочитал недавно (конец ноября 2010 г.) последнюю фразу у Ф.И. Тютчева:
В письме к А.И. Георгиевскому – мужу родной сестры Е.А. Денисьевой – Ф.И. Тютчев писал 13/25 декабря 1864 г. из Ниццы: «Вы знаете, как я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутр<еннего> чувства – этою постыдной выставкою напоказ своих язв сердечных... Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой – целым внешним миром – и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит, – этою жизнию, которою вот уж пятый месяц я живу и о которой я столько же мало имел понятия, как о нашем загробном существовании... Теперь вы меня поймете, почему не эти бедные, ничтожные вирши, а мое полное имя под ними – я посылаю к вам (среди них было и стихотворение «Весь день она лежала в забытьи». – В.Д.» (Тютчев Ф.И. Стихотворения. Письма. М., 1986. С. 391). Слава богу, он все-таки писал свои «вирши». А кто лучше его написал «вирши» о горе? Например, такие:
Не только в «виршах» Ф.И. Тютчев, как никто другой, выразил «тупое отчаяние» горя. Он выразил его и в некоторых письмах – в первую очередь к А.И. Георгиевскому. Приведу здесь лишь два письма:
8 августа 1864 г. Петербург
Александр Иваныч!
Все кончено – вчера мы ее хоронили... Что это такое? что случилось? о чем это я вам пишу – не знаю. – Во мне все убито: мысль, чувство, память, все... Я чувствую себя совершенным идиотом.
Пустота, страшная пустота. – И даже в смерти – не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то...
Сердце пусто – мозг изнеможен. – Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу.
Страшно – невыносимо. – Писать более не в силах – да и что писать?..
Ф. Тчв.